Холодный солнечный свет заставил ее зажмуриться. Кто-то грубо толкал в спину, и она по инерции наугад, не видя под ногами брусчатки Троицкого моста, заплетающимися в длинной юбке ногами, зашагала к своей Голгофе.
"Вот... Смотри, товарищ Мальков, - проститутка... Возомнила себя понимаешь ли,... чистоплюйка! А ну-кась, товарищ Мальков, поддайте-ка ей под зад! По-нашему, по-пролетарски!"
Слабые пальцы собрались в кулак. "Сейчас бы бомбу", - подумалось Фаньше.
Все тот же нудный голос загнусавил из-за спины: " Вот, подлючка, мало ей надавали, вы поглядите, поглядите Павел Дмитрич, она еще и кулаки сжимает".
"Да, сейчас бы бомбу и всех этих недоумков..." Она прищурилась, напрягая из последних сил остатки зрения, пытаясь разглядеть так гадливо ругавшегося "товарища", но не смогла, слишком тот был суетен и находился далеко за пределами ее физической возможности вообще что-либо видеть. Зато она как-то вдруг из мельтешащего омута, выхватила знакомое лицо: "А! Мальков! Член Центробалта". Она знала его еще по пятому году, помнила этого огромного матросюгу отчаянного и непокорного. "Это хорошо, что такой мужик кончать будет... (Фаньша улыбнулась собственной шутке расквашенными в кровь губами). Руками не трясет... Наш человек." Она покосилась на шлепавший по ляжке Малькова полированного дерева гробик маузерного кабура и, с явным удовольствием качнула головой: "Хороша игрушка: винтовочный патрон, четырехгранный затвор, машина - зверь, ни тебе осечек, ни перекосов..." Фаньше вдруг стало хорошо и легко, боль отступила, отеки набрякшие предсмертным огнем перестали жечь ей лицо. "Хорош мужичина! - думалось ей. - Сытый, холеный жеребец..." Мысли о здоровом сексе с этим ядреным "балтийским мереном" рассыпались, лишь только мерзкий голос всепролетарского поэта Демьяна Бедного ржавой лопатой заскоблил по Кремлевской брусчатке.
"Потаскуха эсеровская... Ты на кого рученки свои поднимаешь? Шалява паскудная! Я тебя за Моню Урицкого распишу, подлючка, поцом мне быть последним..." Фаньша подняла голову в серое сентябрьское небо и почувствовала, как ей в спину беззлобно ткнулся кулак Малькова: "Не задерживаемся... гражданка."
"Интересно, где они меня кончат? Хорошо бы было в Александровском саду под каким-нибудь деревцем, где я опущусь в сухую, пожухлую траву и уйду в землю и проросту там какой-нибудь веточкой... или травинкой..." Разбитое, истерзанное царскими каторгами и побоями "товарищей" тело не ощущалось, в нем жило лишь желание быстрее закрыть глаза и провалиться на самое дно небытия. Она чертовски устала, измучилась за свои 30 лет.
"Господи, мне уже 30 лет, а я еще ни черта в жизни не видела... Какой хрен, Господи..." В голове ее закрутилась карусель из прошлого, кто-то крикнул: "Мазурка!" кто-то разбил об пол тарелку, кто-то... "Хотя, и этого не было, все чужое, все не мое."
Она не заметила, как доковыляли до Манежа, где "товарищи" соорудили гараж для своих пролетарских авто, не увидела она и как в проеме одного из окон Арсенального здания Кремля появились две мелкие игрушечные фигурки, одна из которых махнула ей белым платком. "Почему мне?"
Мальков, не поднимая глаз, протянул самокрутку: "Кури...те," - предложил он, протягивая только что замусоленную им цигарку.
"Ну а что, и курну." Фаня молча оттопырила разбитые губы. "Надо же, "товарищи" "Правду" курят." И скосив глаза к раскуренной Мальковым и бережно всунутой в Фаньшины губы цигарке, прочла: "..на высшее достижение человече... " И подпись: "В. Лени..." Вот, кошкин сын, всех обскакал, как же так, Семенов с этой сучкой Коноплевой, неужели стреляли холостыми. И Гиль, свой в доску... Ведь специально договорились, чтобы в его смену Картавого прижучить... Заменьжевались, или...
Фейга представила Ленина, проткнутого насквозь огромной иглой, пришпиленного к деревянному полу, корчившегося от боли. Кряхтящего, корячившегося, пытающегося слезть с этой иглы, словно большой навозный жук, который в ожидании своей смертельной дозы эфира пытается обрести свободу. Она улыбнулась:" Надо же, бес придумал себе кличку - Ленин, хорошо хоть не Фанин..." Она улыбнулась, но едкий газетный дым влез ей в глаза, и она, прослезившись, пытаясь выплюнуть припекшийся к губам окурок, пошевелила стянутыми за спину руками. "Вот, сукины дети, руки колючей проволокой завязали. А ведь как бывало на кандальной..."
Она не заметила, как оказалась стоящей на коленях, отчего замешкалась и даже смутилась, не зная чего ей хочется больше - жить или умереть, смеяться или плакать. Но не найдя в свой душе никакого ответа заулыбалась и смачно, от души, плюнула на землю горькой, махорочной слюной. "Мальков умница, рука не дрожит. Эх, мне б зрения хоть чуть-чуть, я бы сейчас уже с Картавым на том свете вела политические дискуссии..." От Фаньшиной губы сам собой отлепился назойливый "Правдистский" окурок и на длинной густой слюне словно паучок на паутине потянулся к земле. Мысль замерла, она скосила к окурку глаза и осознание момента пришло к ней. "Пора. Наверное..." Она отстранено смотрела на достигший земли дымящийся окурок. "Да... Наверное пора ... " Мальков, словно связанный с ней невидимым проводом телефона, подступил вплотную. Мягко и властно придавил ее голову подбородком к груди, умело запустив пятерню в ее еще черные, как у ворона крыло волосы.
"Вот же, мерин, и берет-то как...". Она медленно, почти с блаженством закатила глаза и вдруг, незвано - негаданно окунулась туда, в далекое свое детство. В свои зеркала, пудреницы, рюшечки, новые туфли, красивый фартук. Видела себя со стороны за партой в еврейской гимназии, где юная и обворожительная Фейга Ройдман - девочка с красивыми, чуть раскосыми глазами смотрела куда-то за окно, где холодным пламенем горело осеннее солнце... Бескрайнее море солнца...
Оно вспыхнуло.
Мальков отступил, а ее тело, повалившееся на грязные доски гаража, странно извернувшись, запрокинуло безжизненную голову. И широко открывшиеся вдруг глаза смотрели невидящим взглядом куда-то из распахнутых настежь ворот в сторону Арсенала.
"Надо же, уже сентябрь..." - подумала Фейга и поймала себя на мысли, что стала отчетливо видеть все предметы и свое тело, запрокинутое и распластанное на заплеванном полу.
"Куда она там смотрит?" Фаньша нагнулась к трупу и проследила взгляд остановившихся, еще не замутненных, но уже холодных глаз. За колючий Кремлевский забор, в окно, в проеме которого Ульянов с подвязанной на груди рукой, в накинутом на плечи черном пальто без кепки весело щурился, слушая своего собеседника. "Кто это...?" Фейга приблизилась к окну. Из темноты угла, заглядывая Ульянову в глаза и весело смеясь, вышел невысокого роста человек с небольшой растрепанной бороденкой, говоривший низким, архиерейским голосом. "Как же я не догадалась сразу?! Это ведь безродный поганец Моська Иешуа. Это его голос я слышала, когда в камеру забросили Релинского. Как же я сразу не сообразила...? Коноплева, Семенов..." Маленький человек, басовито хохотнув, посмотрел сквозь Фейгу в сторону гаража, где комендант Кремля Мальков и поэт, впихнув труп Каплан в ржавую бочку, обильно поливали ее керосином из новенького оцинкованного ведра.
Ульянов и человечек судорожно захихикали: "Смотри, паскуда эта после мальковской бани больше не хочет браунингом махать!"
В бочке завыло разгоняемое ветром пламя, в момент объяв торчащие из нее ноги в высоких черных ботинках на шнурках.
Ильич смачно плюнув под ноги, весело выругался: "Ди шайсе! Алтерс хундес капут!" .
Фаньша кинулась к окну, но тонкое замоленное монахами стекло не пускало ее, обжигая и отталкивая от святыни. Больше всего в этот момент она ненавидела маленькие, свиноподобные, вечно смеющиеся глазки Картавого, который не на шутку развеселившись меткому словечку Соломона Мовшевича, приседал, хлопая себя здоровой рукой по ляжке.
От обиды Фаньша закусила губу. В следующий момент лицо Ленина перекосилось и он, зашатавшись, бревном рухнул в объятия появившегося из глубины комнаты лечащего доктора:" Владимир Ильич, так не годится, я вас в последний раз оставляю без присмотра.... А вы...?!" Почтенного вида мужчина в пенсне обратился к бородатому пигмею. " Вы тоже, товарищ Свердлов, вместо того чтобы... Могли бы и в положительном плане повлиять на Владимира Ильича..."
К Ульянову уже вернулись силы и он, бесцеремонно отстранив профессора, обратился к своему собеседнику: "Вот видите, това-ищ Свед-лов, во всем нужен поя-док. Так ведь, това-ищ доктор? Так давайте же упо-ядочим количественный показатель поголовья на те--итории -оссии "това-ищей", кото-ые нам совсем не това-ищи..." Он выбросил вперед ладонь". Точнее, п-иведем ее к нулю, как класс, как социальную п-ослойку. Пошлем к че-товой мате-и всех этих бу-жуазных халуев и их с-аные завоевания..." И неожиданно брызнув безудержным, истерическим смехом, чуть прихрамывая засеменил в глубь здания, на ходу выкрикивая бессвязные обрывки мыслей, как дерьмо всплывающие в его уже замутненном болезнью сознании. "Долой демак-атию! Всех на фанаи! Свободу поабащенной женщине! Всенепременнейше! Все..."
Фаньша осталась одна, только голос Картавого дребезжал в ней тонкой ржавой струной, больно задевая за , что-то живое в самой глубине ее новой сущности. Подул ветерок, и листья, шурша, посыпались с деревьев. "Надо же, я голая, а мне тепло и хорошо". Она посмотрела на свои ноги сильные и красивые. "Ни тебе синяков, ни ссадин... И даже шрам от взрыва бомбы, изуродовавший в юности вздернутую вверх сосками грудь, пропал." Дас ист зер гуд", - вслух произнесла она, отталкиваясь от подоконника.
Легкий ветерок подхватил ее и понес по теченью. Она смотрела вниз на пустые и знакомые ей улицы безучастно и равнодушно. Ей было как никогда хорошо. Может быть впервые за всю ее исковерканную революционной борьбой жизнь. Только возле дома 302 бис, что располагался по Большой Садовой, дома папиросного фабриканта Пигита, где она проживала вместе со своей подругой Аней, дочерью табачного короля, бродило несколько таких же как она голых мужчин и женщин. Спустившись вниз, Фейга узнала в праздно болтающих у парадного входа еще не убитого Есенина, уже морфийно счастливого Мишу Булгакова, взбалмошную Айседору Дункан, архитектора Малкова и друга всех "Вольтов" художника Петю Кончаловского с двумя своими фривольными подружками - натурщицами. Увидела толстого мужчину с коробкой монпансье в компании с дородной девицей, которая не двусмысленно тащила его в дровяной люк под стеной дома.
Фаньша не здороваясь проскользнула сквозь массивную кирпичную стену жилища, нырнув в теплые, почти ощутимые невидимой оболочкой тела потемки, к постели Анечки. Она провела по одеялу своей невесомой рукой и неожиданно впилась в ее влажные, полуоткрытые губы, задыхаясь и трепеща. Как показалось ей в последний раз. "В последний раз... Всего один
