Помните, он ещё голым зимой по улице ходил? Фамилия его Козликов. Тело голое, на ногах кеды, а на голове шапка. Ну, конечно, помним – как его не помнить, а где, кстати, он сейчас? На кладбище… царствие ему небесное…
А весёлый был человек. Очень интересный. И звали его забавно – Кеша… Кеша Козликов. Откуда и когда он появился в нашем городе никто толком не знал. Говорили, что будто бы он служил в каких-то секретных войсках, свихнулся там на почве радиации – вот и вышел рано на пенсию. Как он жил и как питался – тоже никто не знал. Да и кому были интересны эти его бытовые подробности?
Но знали Кешу в городе все. Даже собаки на него не лаяли. В дождь ли, в слякоть, в снежную ли погоду он чапал в своих худых кедах по городским улочкам с насмешливым и беззаботным лицом, и прохожие, зябко дёргая плечами, оглядывались на него, а некоторые крутили пальцем у виска. Он и в учрежденья приходил голым, чем всегда навлекал справедливое негодование вахтёров и уборщиц. Но его всё равно везде пропускали, потому что знали, что горбатого только могила исправит да и вреда он, собственно, никакого никому и никогда не причинял.
Но и польза от него какая была? Ведь ни семьи, ни детишек. Жил человек себе в своё удовольствие. А удовольствие ли это – быть одиноким? Вот и чудил, небось, от безысходности судьбы своей. Хотя, справедливости ради, польза всё же была.
Заприметили как-то Кешу за довольно интересным для его положения занятием – копкой земли на окраине города. Теперь горожане ковыряются в земле не очень-то охотно да и то только на садовых участках, где земля за долгие годы обихаживания сделалась лёгкой да рассыпчатой. А копать под картошку да ещё целину – это занятие не для уважающего себя горожанина. Потому как картошка в наших местах растёт, прямо скажем, никудышная. А он копал… смастерил себе такую чудную лопату (сам, небось – кто ж ему будет лопаты делать?) – с узким лезвием, играющую на солнышке бликами. И копал там, где другой бы ещё подумал – на лесных опушках, где и земли-то путёвой кот наплакал. Ну, копал и копал – голод- то, как говорится, не тётка. А оказалось, что не для себя Кеша картошку растил: когда пришла пора убирать урожай, вызвал он на все свои участки машину из психоинтерната и всю картошку отдал им бесплатно, оставив себе пару мешков (и то, если верить знающим его людям – на семена для будущего урожая).
Говорят, он и питался-то так – как воробушек: поклюет, поклюет и сыт. И мало, наверное, кто знал о его, Кешиной любви… и не надо смеяться… он на самом деле любил одну женщину… что уж… теперь, наверное, когда его не стало (а от чего он, интересно, умер? От рака? Странно, таким здоровым и закалённым он нам всегда казался)… да… теперь, наверное, можно и рассказать о его любви.
Та женщина (звали её Клавдия, помните, старушка по столовым нищенствовала, ну ещё за ручку девочку за собой водила; она, та старушка, уже давно умерла; так вот девочка та была её внучкой, а мать той девочки то ли повесилась по пьянке, то ли утопилась – ну, да бог с ними)… Внучка выросла… ну, и где ей оказаться, как не в психушке?
Как Кеша с ней познакомился – об этом история умалчивает. Но любил он её, видимо, сильно. И дело даже не в том, что он всю свою картошку в психоинтернат отдавал. Зачастил наш Кеша туда с выступлениями.
В праздник – не праздник, а просто в выходной день – проводили там для местного населения, то есть для психов, концерты самодеятельности. Что они там пели, дурики… но пели и танцевали и даже стихи, говорят, читали. А Кеша у них особым номером пел старинные романсы.
У нас в городе-то прогуляется какой мужик под ручку с женщиной, сразу сплетни пойдут со всеми подробностями. А тут в психушке посторонний посетитель с дамой начал в открытую встречаться. Это, простите, в глаза не станет бросаться? Там хоть мест для встреч не так уж и много, но, всем же понятно, что если кому-то чего-то очень захочется, то он своего всё равно добьётся. Вот и пригласил Кешу для разговора на эту тему директор психоинтерната Василий Петрович Корешков. Тот поначалу понять ничего не может, чего от него хотят. Мол, да, нравится мне одна женщина, ваша пациентка… можно даже сказать люблю я её. И она меня любит… то есть это у нас взаимно. И какое это имеет для Вас значение? У меня, мол, может быть, имеются серьёзные намерения… А Василий Петрович (вы же его знаете?) – он человек с большим производственным опытом (десять лет жилконторой заведовал) – сразу с плеча рубить начал: Вы, мол, Кеша, дурак и не лечитесь. Вам, что, простите, нормальных женщин в городе не хватает? Вон их сколько – молодых, красивых, незамужних – только объявление в газете дай, сразу откликнутся, ещё выбирать придётся… А Кеша на своем стоит: мол, люблю я её, и ничего с собою поделать не могу.
Видит Василий Петрович, что уговоры не помогут, решил действовать по-другому. Ладно, говорит, иди покуда…что, мол, с тебя влюблённого возьмёшь. А сам своему персоналу даёт строгое указание следить за любовными встречами Кешы и по возможности делать всё, чтобы их прекратить.
А персоналу было бы сказано: сразу отменили концерты (мол, в связи с ремонтом помещений), а Клавдию перевели в палату с интенсивной терапией, где предусмотрен постельный режим. Василий Петрович было успокоился, а тут как-то уже через месяц идёт через больничный двор, смотрит, а у забора с той стороны ограды стоит человек и не двигается. Присмотрелся – Кеша, одетый худо: ношенная телогреечка, стоптанные ботинки, облезлая шапчонка… А из окна, куда Кеша устремил свой горестный взгляд, смотрит на него одетая во всё белое Клавдия.
И шевельнулась в груди у Василия Петровича жалость к этим двум обиженным Богом людям. Аж слезу прошибла: вот, мол, черти, на самом деле любят, что никакие им препоны не страшны. Разрешил он Кеше проведовать Клавдию. Все медсестры плакали, когда видели их свидания.
И через какое-то время всё опять вернулось на прежние места. На Кешу уже даже и перестали обращать внимание: ну, приходил он в психоинтернат два раза в неделю (один раз на репетицию, а второй раз – на концерт), ну, сидел потом до ужина на скамеечке с Клавдией, так ведь ничего в том плохого не было – ходи, коли законов и правил никаких не нарушаешь. Много ли, мало ли времени прошло, а поступила как-то в горисполком на имя тогдашнего председателя анонимка, где среди прочих упущений директора психоинтерната описывалось его попустительство в отношении неприглядного поведения одной из пациенток. Вызвала Василия Петровича какая-то высокопоставленная дамочка из горисполкома и давай его воспитывать: мол, что за безобразия творятся в подведомственном Вам учреждении? Мол, ладно, воровство и грубость по отношению к больным у Вас давно уже стали обыденным явлением. Но вот, чтобы открыто потакать разврату – такого разгильдяйства, извините, до Вас никогда не было. Василий Петрович, конечно, давай всё отрицать. А дама, ехидно глядя ему в глаза, с издёвочкой так вворачивает: а мы негласную проверку делали – и всё сошлось.
Пришёл Василий Петрович домой, за сердце держится. Пришлось даже скорую вызывать. «Не могу, - говорит, - так дальше работать… ведь каждая мокрохвостка, прости господи, будет тебя жизни учить… а вот как помочь деньгами или продуктами – так сразу: «В бюджете не заложено…»».
А в ту пору, сами знаете, как с продуктами было. В магазинах – шаром покати, и отоваривали по карточкам. Как он, Василий Петрович, исхитрялся кормить своих пациентов – одному Богу известно было. Вот потому-то ему, наверное, не столько жалостливо было на душе от вынужденного вмешательства в Кешины чувства, сколько горестно от неминуемой потери хоть и небольшого, но всё ж таки весомого, ежегодного урожая Кешиной картошки. Вот тебе и любовь – не картошка.
… И не вина Василия Петровича, что попрёки горисполкомовской дамочки, оказались главнее картошки. Пропала куда-то Клавдия. Нет, она, конечно, не умерла, как у них там бывает… Через несколько лет её снова видели в том самом интернате – постаревшую, но всё таки не развалюху какую. Может, куда-нибудь перевели на время, а, может, просто спрятали… да…
А Кеша начал чахнуть. Ну, он и так здоровяком не был: кожа да кости. А тут вообще на скелет похожим стал. И смешливость свою порастерял – бегал по городу в своей облезлой шапчонке сосредоточенный и хмурый. А люди, думаете, обратили внимание на ту перемену в Кешином настроении? Только, кто знал его близко, понимал, что творилось тогда у него в душе.
И вот тогда-то объявилась в Кешиной жизни одна бойкая женщина, которая работала уборщицей в том самом психоинтернате. Она была беженкой из какой-то азиатской республики, имела двух малолетних детей, которых воспитывала одна, без мужа. Своей квартиры не имела, жила в семейном общежитии у автовокзала, где, сами знаете, какой живёт народ. И потому никто не удивился, когда заметили навязчивые притязания той женщины в отношении Кеши: мужчина он, конечно, не видный и немножечко, как говорится, «с приветом», но для погрязшей в нищенских тяготах женщины разве это имело какое-то существенное значение? Но Кеша стойко держался, страдая, по-видимому, по исчезнувшей Клавдии. И та женщина никак не могла расшевелить его. И над ней уже все начинали посмеиваться, а она как будто ничего этого не замечала. «Брось ты так унижаться, - говорили ей подруги по работе, - свет клином на нём что ли сошелся… нашла джентльмена». «Много вы понимаете, девки, в мужиках, - отвечала она им, - да его взять в толковые руки, да отмыть, да откормить – золото будет, а не мужик». И надоумил, видно, кто-то её (а, может, и сама так придумала) убедить Кешу в том, что Клавдия умерла. И так она ему всё это преподнесла, что он поверил. Даже могилку какую-то заброшенную для убедительности показала.
Сначала вместе ходили на ту могилку. Сделали оградку, вкопали столик со скамейкой. Посадили цветы. Потом женщине стало ходить некогда: всё же дети на руках – кто за ними следить будет? А Кеша как будто обрёл новый смысл в жизни. Он снова стал улыбчивым и словоохотливым, снова забегал по улицам города, обрызгивая грязью шарахающихся от него пешеходов. А с той уборщицей из интерната он уже больше не стал встречаться, потому что всё, оставшееся от бега, время проводил на кладбище. Зимой он прокапывал в сугробах тропу к могилке от самых кладбищенских ворот, отряхивал снег со столика и скамьи и садился попить чаю из термоса, хотя сидеть долго не мог, потому что был голым. Ну а летом пропадал на кладбище сутками, за что его кладбищенские бомжи иногда грозились побить, подозревая в кражах поминальных конфет, которые подразумевались быть доставшимися им.
Наверное, года два прошло с той поры, как Кеша прописался жить на кладбище. Картошку он уже не садил, в психоинтернат и дорогу забыл, да и там начали забывать о том, что когда-то какой-то несуразный мужичонка постоянно приходил петь грустные романсы. И вот однажды приходит Кеша к своей могилке, а там два небритых и озабоченных мужика укладывают на неё плиту, а рядышком стоит тумба с фотографией пожилого мужчины. «Вы что тут делаете? - побледнел от потрясения Кеша. - Кто вам позволил хоронить в уже занятую могилу?». «Ты кто такой? – удивились в свою очередь мужики. – Нас
