К 32-ой годовщине развала СССР.
«И за сие пошлет им Бог действие заблуждения, так что они будут верить лжи».
2Фес 2:11.
В марте 1985 года произошли два знаменательных события. Первое — я женился, это было начало начал советской ячейки общества, так тогда говорили. Второе — генеральным секретарём ЦК КПСС избрали Горбачёва Михаила Сергеевича. Это было начало конца моей страны. Позже узнали, что на место генсека прочили Романова из Ленинграда. Но тот «запятнал» себя. На свадьбе дочери пользовался посудой из Эрмитажа, часть расколотил. Это было стопроцентное враньё, но на главный пост страны поставили ставропольского комбайнёра. Антипиар сработали блестяще. Мы тогда этого слова вообще не знали.
Горбачёв сразу привлёк всеобщее внимание. Говорил не по бумажке, разговаривал на улице в окружении толпы. Это впечатляло. Что творилось в стране мало кто понимал. Ещё недавно говорили:
«Экономика должна быть экономной».
Теперь с экранов телевизоров нам обещали «социализм с человеческим лицом».
— А раньше, значит, с нечеловеческим? — Всё же, относиться ко всему с юмором — важнейшая черта нашего народа. Некий чиновник высокого ранга глубокомысленно вещал: «Одна беда — недостаточно социализма».
Появилось ещё словечко — «плюрализм». Поначалу применяли его с осторожностью. Некий генерал в интервью доказывал: «Должен быть социалистический плюрализм».
— Как вы считаете, нам нужна многопартийность?
— Нет, несколько партий мы не прокормим.
Из разговора.
Заскучавшее от спокойной жизни население уткнулось в телевизоры. На следующий день на работе делились новостями. Мой коллега рассказывал:
— Горбачёв, наверное, гипнозом владеет. Слушаю его речи по телевизору, рот сам собой открывается.
Народ стал юморить словечками генсека: «углУбить», «нАчать», «мЫшление», «мы знаем, кто есть ху на самом деле». Мужики в курилке прикалывались меж собой: «Вы по процедурному вопросу? Обождите». Конечно, постановление о мерах преодоления пьянства и алкоголизма всех насторожило, а после появления словечка «ускорение» все поняли — будут повышать цены.
На заводе уже гулял стишок из народного творчества:
Было три, а стало пять — всё равно берём опять!
Даже если будет восемь — всё равно мы пить не бросим!
Передайте Ильичу — нам и десять по плечу,
Ну, а если будет больше — то получится как в Польше!
Ну, а если — двадцать пять — Зимний снова будем брать!
Прошли слухи, что где-то кто-то проводит безалкогольные свадьбы, по ТВ стращали о громадных штрафах за самогоноварение. Я осваивал разнообразные алкогольные напитки, но прижился только глинтвейн. Появились очереди в винных магазинах.
Я беру в магазине две бутылки красного сухого вина. Соседний мужик ехидно фыркает:
— Ты это... зачем?
— Для глинтвейна, — отвечаю.
— Как это?
Укладываю бутылки в сумку, мужик терпеливо ждёт.
— Как-как. Подогреваю вино, только не до кипения, добавляю корицы, гвоздики, сахару, кору дуба.
Про кору дуба присочинил, нечаянно вырвалось. Протискиваюсь к дверям сквозь толпу жаждущих мужиков, их возбуждённый гомон тонет в зычном окрике продавщицы:
— Ты заберёшь свою водку или нет?
В мае поехали с женой Татьяной в Адлер, завод выделил льготную путёвку. В целом жизнь почти не изменилась. Посему сразу бросалась в глаза недоступность спиртного. Первый раз выпили вина в кафе на озере Рица. В отличие от всей группы, мы отказались от обеда. Потом выяснилось, что он оказался чрезмерно дорогой. Это нас ещё больше развеселило. Человеку свойственно радоваться тому, что лох не он, а другие. В Сухуми нас чуть не забрали в милицию за обнимание в общественном месте. Ох времена, ох нравы!
На адлеровском пляже мы пили, в основном, тыквенный сок за 8 копеек. Вино купить было не так-то просто. Один раз нам удалось попасть в нужное время в нужный магазин. Бутылку вина распили на мокром ещё после ливня песке. Пустынный пляж, шум волн, лёгкий хмель, отсутствие запаха варёной кукурузы и надоевших цыганских голосов: «Тапочки-очки-очки, тапочки-очки-очки», привели нас в состояние тихого восторга.
Донеслись слухи о взрыве на чернобыльской станции. Что там произошло на самом деле, узнали гораздо позже. Мы привыкли, что от нас всё скрывают. Упал ли самолёт, произошла ли железнодорожная катастрофа, утонул ли теплоход, — мы узнавали об этом либо из вражеских голосов, либо из непроверенных слухов. Новости о запуске очередного космического корабля или о производственных успехах уже надоели. Зато на телевидении Урман Отс задавал неудобные вопросы знаменитостям: «А сколько вы получаете? А вы верите в Бога?» Появились новые программы «Взгляд», «До и после полуночи». Нам казалось, что это глоток свежего воздуха. Хотя у Невзорова в программе «600 секунд» несло далеко не свежестью. Нам не хватало зрелищ, ведь хлеб-то уже был.
У советского человека была потребность чего-нибудь эдакого, чтобы компенсировать стресс. Сергей Кара-Мурза приводит пример, где мать предлагает сыну, жаждущему наскоро перекусить в кафе, тарелку щей. Но сыну нужен именно бутерброд, красивый и непитательный, без него он чувствует себя обездоленным. При этом он слышал, что за бугром вся жизнь состоит из всевозможных плюшек в виде модных шмоток, машин с магнитофонами, ночных кафешек. «Таких «бутербродов» (в широком смысле слова) советский строй не производил, он предлагал тарелку хороших щей».
Андрей, наш свидетель на свадьбе, привёз нам футболки. Он уже жил на Кипре с женой гречкой, — так он звал Марину. Татьяне он подарил зелёную футболку с крупной надписью на шее «Формула», мне красную с картой Кипра. У нас в магазинах таких днём с огнём не найти. Надо ли говорить, что эта тряпочка повышала мою значимость у окружающих? — Не буду. Одновременно я гордился тем, что у нас одни из самых в мире лучших спорт, балет и ракеты.
Огромный интерес вызвал телемост «Ленинград — Сиэтл». Американцы задавали острые вопросы: о войне в Афганистане, о наказании инакомыслящих, о сбитом южнокорейском самолёте, о бедных евреях, — их не выпускали из Советского Союза. Как не вспомнить песню Владимира Высоцкого:
Он кричал: «Ошибка тут!
Это я еврей!..»
А ему: «Не шибко тут,
Выйди, вон, из дверей!»
Телемост время от времени прерывали на американскую рекламу. Думаю, что у многих, прикованных к ящику, рот открывался сам собой. В Америке шестьдесят восемь минут передачи урезали до сорока пяти.
Меня привлекало обилие информации особенно. Я работал в засекреченной организации от 1 отдела, мы делали подводные лодки. Если поскромнее, то наш завод поставлял некие детали к лодкам. Для обмена корреспонденцией между заказчиком и подрядчиком создали наш отдел под названием «Бюро №7». Отбор сотрудников в бюро жёсткий, — проверяли всех родственников, в анкете я указывал даже места их захоронения. Через пару месяцев, после учёбы в Москве секретному делу, я приступил к работе телеграфиста. В наш отдел имели доступ только два человека, — директор завода и помощник директора по режиму. Нашему бюро дали кодовое название «Философ-4», всего их в области было семь, в Ленинграде главный узел, — «Философ». После передачи или приёма секретной телеграммы, мы пропускали её через шредер, сделав соответствующую запись в журнале. Очередная ежегодная проверка выявила серьёзное нарушение, в журнале отсутствовала запись об уничтожении. Два серьёзных дядечки из Ленинграда допрашивали всё наше бюро по очереди.
— Куда дели телеграмму?
— Уничтожили на шредере.
— Где запись об уничтожении?
— Забыли.
— А может вы... — дальше шли разнообразные предположения, куда мы могли передать секретную информацию.
Думаю, что дядечки в первый день поняли, что мы не врём. Но они мужественно отмурыжили нас три дня. У нашего начальника даже сердце прихватило. Такого дотошного отношения к делу я ещё не встречал.
Кто бы мог подумать, что спустя семь лет американские советники будут открывать ногой двери в секретные кабинеты КГБ.
Впервые мы увидели по ТВ интервью со священником. Отец Артемий Владимиров произвёл приятное впечатление и непринуждённо отвечал на вопросы журналиста. Тот в конце, видимо, решил смутить священника:
— Скажите, батюшка, а вы с матушкой ругаетесь?
— Если только по-французски, — весело ответил отец Артемий.
Священники появились и в кинотеатре, когда показывали западные фильмы о Христе. На сцену перед началом сеанса выходил поп и давал оценку фильму, заканчивал примерно так: «Раз уж Евангелие не читаете, то хотя бы так».
В видеосалонах показывали западные боевики, мультфильмы, ужастики и эротику. Для неискушённого советского зрителя это было диво дивное. Показывали и откровенную халтуру, плохого качества и с характерным гнусавым переводом.
Запомнился американский боевик, где жена узнаёт, что муж не бухгалтер, а секретный агент.
— Дорогой, ты убивал людей? — спрашивала она.
— Да, но они были все плохие, — отвечал главный герой, его играл Арнольд Шварценеггер.
Это было смешно, плохих-то убивать вроде можно и даже нужно. Ведь если убрать плохих, то останутся хорошие.
Перед видеосалоном на афише сообщалось об очередном эротическом фильме:
«Перевода нет», — и внизу крупными буквами добавлено: «А он и не нужен».
В кинотеатрах показывали прекрасные советские фильмы: «Кин-дза-дза», «Сошедшие с небес», «Зимний вечер в Гаграх». Но нас тянуло на клубничку, ведь интересно же. Ох уж эти коммунисты, столько всего запрещали.
Виктор Цой спел песню: «Мы ждём перемен». Это сейчас сразу вспоминается фраза, приписываемая Конфуцию: «Не дай вам Бог жить в эпоху перемен». А тогда всё новое воодушевляло. Советские люди ещё не научились подвергать сомнению новости, особенно телевизионные. Ведь раньше за публикацию недостоверной информации увольняли редактора, была даже статья в Уголовном Кодексе. Политические споры возникали не только на работе, а даже в транспорте. Появились люди с горящими глазами. В ленинградской электричке крепкая женщина лет сорока активно приглашала меня на встречу с Жириновским. Она везла ему самовар. В подарок.
Новый год встречал с Татьяной на Невском проспекте. На площади Александра Невского напротив гостиницы Москва стояла высокая ёлка. Под ней мы и устроились. Сейчас на этом месте установлен памятник святому князю Александру Невскому. Еловый запах приятно щекотал ноздри. Мимо проехал троллейбус с одиноким пассажиром. Десятиградусный мороз поторапливал нас заняться тем, ради чего мы укрылись под ёлкой. У нас с собой было. Когда я разлил по второму стаканчику глинтвейна из двухлитрового термоса, к нам подошёл милиционер. После взаимных поздравлений он поинтересовался содержимым термоса. Мы ответили одновременно, Татьяна назвала чай, я глинтвейн. Милиционер заулыбался, но попросил покинуть территорию, чтобы не смущать иностранных гостей. Что мы и сделали после боя курантов.
«Едва только взойдешь на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем», — писал Гоголь. Он писал давно, но в эту новогоднюю ночь действительно пахло гуляньем, — проспект сделали пешеходным. На нём установили торговые палатки, в кинотеатрах показывали художественные фильмы, народ фланировал с мороженым по Невскому, светящиеся окна кафешек зазывали на
