Александр Чертолясов Ольга Бейс
Перерыв у нее был всего полчаса. В кафе, где она привыкла проводить это короткое время, сегодня было необычно много посетителей. Она даже подумала, что не успеет перекусить. Но ее там хорошо знали, и знакомый официант, как всегда приветливо улыбаясь, принес ей заказ в считанные минуты. Получилось так, что Тони даже успела просмотреть утренние газеты лежащие на ее столике. Впрочем, большого удовольствия ей это не доставило, просто было время.
—У вас свободно? Вы не будете возражать если я составлю Вам компанию? – у ее столика стоял молодой человек, лицо которого почему-то показалось знакомым, но эта мысль успела лишь мелькнуть в ее сознании.
—Конечно, свободно... Я уже ухожу.
—Жаль, я думал, что у меня будет приятный собеседник...
—У меня заканчивается перерыв, – неожиданно смутившись, произнесла Тони. Но вдруг, почти против воли, задержалась и украдкой рассмотрела его, он был чуть выше среднего роста не очень широк в плечах, со светлым лицом, знакомом не своими, в общем-то неприметными чертами, а как-то иначе. На нем был дорогой белый костюм и пестрый, шейный платок. Но тут незнакомец перехватил ее взгляд и, прежде чем окончательно смутиться, она успела заметить его проницательные, серые глаза и темно русые волосы. Чувствуя, как к лицу приливает стыдливый румянец, она схватила сумочку и бросилась прочь из кафе. Сердце отчего-то бешено колотилось. Когда Тони уже вышла из кафе, ее окинули:
—Извините, мадемуазель, вы забыли ключи!
Она почему-то сразу узнала голос странного незнакомца. Она резко обернулась и увидела его, он быстро шел к ней от кафе, полы расстегнутого пиджака летели по ветру.
Она не слышала удара, просто в какой-то момент стало темно, а потом она очутилась совсем в другом месте.
Кругом стоял кровавый полумрак, багровые огни факелов плясали на жердях загона и терялись во мгле. Вокруг пахло скотом, отчаянием и смертью. Она сидела прислоненной к опорному столбу изгороди, уже не чувствуя перетянутых ремнями ладоней и ступней. Было нестерпимо больно, во рту была кровь из разорванных губ. Болело и где-то внутри, тоскливая тянущая боль звенела в холодной темной пустоте, от которой нельзя было скрыться и которую нечем было утолить, она знала, что эта пустота с ней до смерти и больше всего на земле ей хотелось именно смерти. Она вспомнила резню в стойбище: пронзительные крики метущихся в панике людей, когда враги напали внезапно, со всех сторон. Когда она сначала забилась в темный угол, а потом, не помня себя, бежала по лесу, но ее настигли, а потом, прямо там, на упругой подстилке из мха они по очереди долго причиняли ей боль… Она не помнила, видела ли еще раз стойбище рода, но точно знала, что все кто был ей близок ушли, воссоединились с предками и не могли ей помочь. От такой тоски надо было давно умереть, ведь остаться одной означало неминуемую смерть от зубов зверя, голода, от воли злых духов и обреченной беззащитности твоего существа. Эту нехитрую истину знали все женщины племени и поэтому хранили верность своим мужьям и семьям. Самым страшным наказанием для изменников и предателей рода было изгнание из общины. Они отправлялись в объятия лесных духов и никогда не возвращались назад. Но она все еще жила, и некого было попросить лишить ее жизни, как это делали вдовы. Она ждала смерти от рук жестоких врагов, но и те, кто лишил ее, всего не торопились отнять последнее, дав возможность соединиться с родичами. Страха в ней больше ней осталось, его поглотила боль, как песок поглощает воду, как тьма пещер пожирает человеческий взгляд, а вода хоронит в себе любой голос. Внутри было пусто, темно и холодно, как бывает в пещерах и оставалось единственное, желание чтобы исчезла боль, и чтобы так же тихо и льдисто, стало бы и вокруг нее. Тогда из мрака проступят лица и голоса тех, кто всю жизнь был с ней рядом, далеких и близких предков и она вновь воссоединиться со своим родом. С теми, кого знала и любила.
Тут она обратила внимание на трех мужчин, они о чем-то оживленно переговаривались на языке вражьего племени. Один из них молодой и нетерпеливый, постоянно притоптывающий не в силах устоять на месте, был для нее олицетворением боли. Именно он догнал ее, когда она пыталась убежать в лес, а потом первым прижал ее к земле. Сейчас он молчал, слушая двух других. Второго, сухого коренастого старика она никогда в жизни не видала, но почему-то твердо знала, что старик и молодой едины как ствол и листва дерева. Старик что-то рассудительно говорил, скупо жестикулируя, обращаясь к третьему. А третий был высок и широк в плечах, он был даже выше молодого, но это отчего-то не бросалось в глаза. У него было широкое, чистое лицо, теплое, даже в неверном, злом свете факелов. Это лицо казалось ей бесконечно знакомым, даже родным, и вся ее живая, испуганная душа вдруг вырвалась из-под тоски и метнулась, как вспугнутая охотниками оленуха, выскакивает из лесной чащи в последней надежде спастись. Но вот он кивнул старику, повернулся и пошел прочь, проходя изгородь, он поджал ноги, и ограда загона осталась у него за спиной. Его мощная фигура почти сразу пропала во тьме. Искра, внезапно вспыхнувшая у нее в груди, погасла как задутый, мощным порывом ветра огонек лучины. Сердце гулко стукнуло и провалилось. В этот момент молодой посмотрел на нее так, что ее пронзила холодная дрожь от предчувствия новой боли. Он даже сделал шаг к ней, но старик удержал его и дал подзатыльник. Молодой с какой-то детской обидой глянул на старика, и тут снова возник третий – большой человек. Он тоже сказал что-то осуждающе молодому, а старику вручил какие-то тонкие ремни с блестящими бляшками и кольцами, такие ремни они надевали на лошадей. Старик перебирал ремни и было видно, что он счастлив. После осмотра упряжи старик и большой ударили по рукам и тот, что принес сбрую, направился прямо к ней. Сердце заколотилось у нее в груди, но впервые за прошедшие дни в этом учащенном трепете не было страха. В его руках был кувшин, он присел рядом и дал ей пить. Питье было горьковатым, холодным, но удивительно вкусным, она пила жадно, захлебываясь, проливая обильную жидкость на грудь и живот. И вот когда воздух закончился в третий раз, она отпрянула от сосуда и мотнула головой. Большой человек понял ее, но после живительного сосуда в его руке появился нож. Она зажмурилась, сжавшись в ожидании конца. Именно сейчас, впервые за прошедшие в боли, страхе и отчаянии дни, ей неистово до рвущегося из груди стона захотелось жить, но ничего не кончилось… Он просто осторожно перерезал ремни, стягивавшие лодыжки и запястья. Перерезая ремни, он на какое-то время по очереди сжимал в своих огромных руках ее руки и ноги, растирал и мял их. Из его рук в нее будто втекала жизнь, тепло волнами расходилось по телу, хотелось жить. Потом, он поднял ее на руки и куда-то понес. Только сейчас она увидела над собой звезды, они были удивительно яркими и большими, над лесом, где стояло стойбище, она никогда не видела таких огромных звезд. В лесу на них просто не обращали внимания, слишком многого опасностей и забот было внизу. Большой человек остановился и опустил ее на какое-то ложе, устланное шкурами, под шкурами было что-то еще, мягкое и упругое, шелестевшее как сухая трава. Рядом были лошади, ей был знаком их запах, она успела пропитаться этим запахом, пока тот молодой воин вез ее к себе домой, как добычу, положив поперек спины своего скакуна. Не умерев тогда, она возненавидела этих животных. Но сейчас, большой человек сел рядом и осторожно погладил ее по голове, мгновенно успокоив. Вселив тепло и уверенность. Вдруг послышались странные звуки, переступ конских копыт, под ней что-то качнулось и двинулось. Она вскинулась, чтобы посмотреть, но голова вдруг поплыла, силы оставили ее и мягкая темнота погасила сознание.
Она проснулась от звука близкого тихого пения. Проснулась, с той же сильной, истомной и радостной жаждой жизни, с которой так внезапно уснула вчера. Отсветы близкого пламени плясали на бревенчатой стене. Никогда она еще не видела таких стен, но страха перед ними не было, как перед тем загоном, из которого ее забрал большой человек. Было тепло и уютно, она лежала укрытая одеялом из мягких звериных шкур. И не было боли, хотя на запястьях еще оставались красные рубцы от ремней. Она знала, что они заживут, как заживает сейчас ее память. Она поднялась, откинув одеяло, оставшись нагой как при рождении и замерла, увидев сидящую у пылающего очага шаманку. Шаманка пела тихую, протяжную песню, от которой трепетал воздух. От этой дрожи по телу волнами ходили мурашки. Она вспомнила, что так пела ее мать, до того как ее забрали к себе предки. Она вспомнила голубые, как весеннее небо, глаза матери и светлые как лик солнца волосы. Ни у кого из родного племени не было таких глаз и волос, но такие глаза и такие волосы были у освободившего ее большого человека. Перед ее глазами стояли мать и так похожий на нее большой человек из вражьего племени, носящий на шее след от прикосновения смерти.
—Как твое имя?—Спросила шаманка, на языке сородичей.
—Меня зовут Белка.—Произнесла она, не поняв своих слов. Это был вражий язык, родной язык ее матери.
Шаманка молча подошла к ней, обняла и прижала к себе. Стало больно, тесно и жарко, исчез воздух.
Легкость была не сравнима ни с чем, что она, когда-либо, испытывала. Тони растворялась в этой прозрачной и призрачной невесомости, была вовне и внутри нее, ей был доступен весь мир целиком и каждая его часть в отдельности. Все что люди называют бытием, заполнено иллюзиями, но это лож, мая. Вот он настоящий Мир, где непреложны любовь, разум и гармония, как плод совокупности первых двух начал. Жаль только, что испытать эту благодать, возможно лишь в полушаге от «тоннеля». «Тоннель» был здесь же в изголовии тела, средоточие вечного немеркнущего света, готовое принять в свои объятья ее душу. Между этим сгустком первозданного сияния и телом, пробегали полупрозрачные радужные всполохи. Но туда ей было нельзя. Первым ее порывом было уйти туда, раствориться в этом сияние, настолько светло и радостно было там. И она рванулась туда, взлетела легко и стремительно, на вдохе срываясь с земли как подхваченный порывом ветра, опавший лист. И вот, когда все остальные былые чувства начали растворяться в бесконечной, всепроницающей свободе, где-то в глубине чистого, как небо над горами сознания, мелькнула стремительная, невесомая тень. Она услышала голос, звучащий прямо из центра ее собственного сознания. Этот голос был тихим едва различимым, как угасающее эхо в горах, но он завораживал, подчинял незыблемой, вселенской воле, создающей и разрушающей миллиарды миров, за один удар сердца. И этот голос, прошелестев рядом, оставил на гранях разума всего одно слово: «Оглянись!». И это слово было действием, и она обернулась и увидела людей. В холле госпиталя сидели ее родители, прилетевшие из Франкфурта на самолете личном отца. Вместе с этим к Тони вернулись все чувства и эмоции присущие живому человеку.
Господи, сколько же она не видела отца так близко, с того самого рождества, когда она хотела познакомить родителей со
