Хорошо не знать, не ведать, что тебя ждёт. Хорошо молодым во все времена, но мне кажется, хорошо было именно нам, успевшим быть детьми, ведь только оно - детство даёт заряд на всю жизнь, и это счастье, когда надолго.
Не повезло родителям, им лишило детство война, и детям нашим не очень повезло, их детство украло само время, о внуках и думать страшно. Они и рождаются с открытыми глазами, жаждой жить, им некогда в детстве застревать, им жить скорее надо. Ну, а мы наигрались, и доигрались. Когда заряд детства начал иссякать, оказалось, что мы пожить-то толком не успели, всё витали в облаках.
Но в то далёкое время мы обо всем таком и думать не пытались, мы играли во взрослые игры.
Мы втроем оказались по воле судьбы или по своей прихоти в одном дальневосточном городе в 80-х годах. Ладно, если бы после школы, мы-то раньше ринулись в жизнь. По тем временам были ещё детьми, но мы с упорством пытались всем доказать, что уже взрослые. Всем видом, всеми своими поступками. Минуя отрочество, мы и юность-то свою чуть не проморгали. Многие наши однокурсницы тут же замуж выскочили. Нам ума хватило все мосты пока не сжигать, или взрослые игры были ещё не по зубам. Мы только пробовали жить, ввязываясь в отношения. Но дело в том, что с нами связываться не хотели, всерьёз не воспринимали. В диковинку было видеть якуток-несовершеннолеток в то время. Время было такое, что с малыми не связывались. Почему-то педофилов в то время не было, и слова-то этого не знали. Помню, в детстве в нашей деревне периодически приезжали строить дома, в основном русские. И был среди них один грузин. Так он сажал меня на колени, рассказывал разные байки, дарил игрушки. Мама моя, узнав об этом, возмутилась, а я всё недоумевала – что в этом такого? Ну, человек, может, дочь свою вспомнил.
Да, в наше время было всё по-иному. В школу нас никто не сопровождал, мы были абсолютно свободны и делали всё, что хотели. И ничего, живы до сих пор. Не боялись, не дрожали ни за себя, ни за других. В век воинствующего атеизма не боялись даже смерти. Может, потому что были детьми? Нам зато внушили, что жизнь одна, но она прекрасна, и прожить её надо так, чтобы «не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы», что мы и пытались делать. Получилось или нет, не знаю, у кого как, и вроде итоги подводить ещё рано.
Но в ту далёкую весну, когда уже зацвела сирень, но лето по их меркам ещё не наступило, мы и не думали о предстоящих не бесцельных годах. Мы наслаждались жизнью, сами того не зная. Вот шепнул бы тогда кто-нибудь сверху, сбоку (это не важно), что мы на пике своей жизни, надо ею насладиться сполна, запомнить навсегда, не откладывать в долгий ящик, что дальше будет не так ярко. Но мы, как всегда, торопились в завтра, которое непременно должно было быть лучше, чем сегодня. Это сейчас я знаю, что сегодня – это лучшее, что есть у тебя, завтра может и не быть, что сейчас – это только сейчас, через час может быть только хуже, или этого часа может и не быть. Это сейчас я много думаю или же я разучилась вовсе думать? Я только живу, торопясь урвать у жизни всё, что можно, всё подряд. А тогда…
В ту весну мы втроём влюбились в одного и того же парня. Как будто сговорившись, а тот страдал, всё недоумевал, что же мы в нём нашли? Это мы сейчас удивляемся, что же в нём такого было, что мы с ума от него сходили. Причём тут было или не было? Влюбляются-то не за что-то или из-за чего-то, а просто так. Вдруг, но, увы, не навсегда.
Я рыдала в трубку в пять часов утра, жалуясь маме, что я люблю Никиту! В переговорке обо мне забыли, лимит на десять минут был давно закончен. А, может, и пожалели меня.
Вторая страдалица залезла под кровать и воет: «Я люблю его (Никиту же)!». Мы и так, и этак уговариваем её хотя бы вылезти из-под кровати, но подруга решила измором добиться взаимности, хотя этого самого Никиты рядом и не было.
Третья наша подруга любила молча, скрипя зубами и с занозой в сердце. Никита и это не оценил, он вообще над нами, может, смеялся. Взрослый парень, зачем ему мы, по возрасту десятиклассницы?
Нет, он с нами со всеми дружил, тем и головы вскружил. Он нас кормил, учил уму-разуму, хотел, как лучше, а получил нелепый детский сад.
Помню – цвела сирень, ночь, дурман. Меня провожал Никита. «Ну, что же мне с вами делать?!». А я плачу, знать не знаю, что делать. Знать бы мне тогда, что вскоре он предложение как бы сделает, но как-то не по-людски, а я предпочту другого, более взрослого, назло ему. Что рожу от него детей, уйдя от него, проживу целую жизнь с кучей мужчин, полную приключений (мне почему-то не больно, что годы прошли, а счастья нет, зато какие годы!). Что случайно поехав в командировку в его родную деревню, узнаю, что он давно женат, но спился. Нет, в ту ночь я страдала только от того, что он не мой… Не знала и того, что другая, более взрослая, более бойкая опередила нас. Она потом у себя на родине родила от него, но замуж вышла по другой любви, и рано овдовела. А её любил в том же городе уже тогда однокурсник Никиты. Потом он тоже женится на другой, безрукой (отморозила обе руки, будучи пьяной, из-за чего первый муж повесится, оставив её одну с тремя детьми), дочь назовёт в честь нашей разлучницы Женей…
Вот как распорядилась жизнь. Плачь, не плачь, но от судьбы не уйдёшь. Ну, а если б… «Если» для судьбы не существует.
