- Ещё одна весна, Луша. Слава богу, дал порадоваться.
- Твоя правда, Матрёна. Осталось лишь одно: на господа уповать.
На крашеной синей скамье, прикреплённой спинкой к потемневшей от времени стене деревянного дома, сидели тёплым апрельским утром две старушки, подруги с детства, всю жизнь прожившие в родной деревне, проработавшие за долгую жизнь и в коровнике, и птичницами на птицеферме, и на уборке урожая в жаркую осеннюю страду, собирая щедрые плоды тяжёлого крестьянского труда.
Десять лет тому назад они одна за другой овдовели. Матрёна Титовна и Лукерья Фёдоровна в свои старческие годы, не смотря на возраст и на различие характеров, обрели схожесть образов; глядя со стороны посторонним взглядом можно было принять старушек за сестёр-близняшек.
Потемневшие на солнце лица, глубокие морщины, сине-выцветшие глаза Матрёны смотрели на происходящее с пессимистическим оптимизмом, выработанным прожитыми годами и перенесенными неурядицами пополам с непродолжительными периодами относительно короткого счастья; янтарно-карие глаза Лукерьи иногда вспыхивали как в юности, но былые задор и веселье отсутствовали во взгляде.
- Так-то, ещё можно погреться на солнышке, косточки старческие побаловать, - сказала Матрёна смиренно, положив на колени, натруженные работой руки с выступившими венами.
- Так и то, правда твоя, - согласилась Лукерья, не вдаваясь в глубокие рассуждения; она по привычке тоже сплела изверченные артритом пальцы, положив на грудь руки. - Богу благодарение. А вот нашим мужьям такого счастья не видать.
- Не видать, - пожевав сухонькими тонкими губами, сказала Матрёна. - Такова наша бабья доля: одним век свой до последнего дня куковать.
- Да уж, - кивнула Лукерья и промочила уголком головного платка с едва сохранившимися цветочными узорами выступившие слезы. - И не сказать, что можно позавидовать.
- Точно, завидовать нечему, - Матрёна закрыла глаза и замолчала. Так же поступила и Лукерья. Заговорила первой, не выдержав гнетущей тишины и молчания:
- Помнишь, Матрёна, как наши мужья, ещё парнями за нами ухаживали?
- Помню, Луша. Каждый день своего Андрюшеньку вспоминаю. Да и ты, наверное, тоже, нет-нет, да и вспомнишь Степана.
- Да. – Лукерья поперхнулась воздухом от накатившего ощущения и незаметно перевела дыхание, успокаивая волнение. - Как иначе. Степушка был моей единственной любовью и всю жизнь, что вместе прожили, надёжной защитой. Вот уж как за ним Тонька увивалась, змеюка! Как норовила поперёк меня встать. Сплетни разносила по деревне и на ферме. Готова была ей глаза проклятущие выцарапать. Да Степушка говорит, мол, успокойся, тебя одну люблю и матерью детей наших вижу. Не дал господи деток. По бабкам ездили, к врачам обращались. Всё зря. Думала, уйдёт Степушка, кому охота с пустой бабой жить. Остался, я, говорит, перед Богом и людьми перед тобой в ответе. А мог уйти. Девок то, вон кругом, сколь было. Одна другой краше. Уж сколько слез выплакала, когда занемог. Молилась Богу, свечки ставила, просила смилостивится, даровать ему исцеление. Или не услышал боженька слов моих или согрешила чем перед ним. А сейчас и слез-то не осталось. Сухие глаза. Только боль в груди и в сердце.
Выслушала подругу Матрёна и вздохнула тяжело.
- Не так радужно было у нас с Андрюшенькой. Хоть и клялся в любви, говорил, мол, люблю до беспамятства. И с таким же беспамятством на других засматривался. Знала, ни одну юбку мимо не пропустит. Всё прощала. Мать с отцом талдычили, смотри, Мотя, набедуешься с ним. Попьет он твоей кровушки. Как родила Настеньку, немного успокоился. Остепенился. Понравилось ему отцовство. Ненадолго хватило. Помнишь, как ушёл к бухгалтерше, городской фифе?
- А то, как не помнить, Матрёнушка!
- Сколько слез в подушку выплакала, всё она стерпела! Успокоилась. Ну, думаю, ушёл и Бог с тобой. Дитя надо поднимать. Сватались, врать не буду, грешно, парни и мужики разведённые. Крутились. Я-то в молодости какая красивая была, ох, что уж сейчас говорить, не то, что нынче, старость всех под одну гребёнку чешет и красивых, и уродливых. Ни одного ухаживания не приняла. Ждала, знала, вернётся Андрюша, что с той городской проку, тощая, говорили, ни еды приготовить, ни убраться, одно достоинство: фигура тощая и в постели горазда на фокусы разные, непотребные. Корысти никакой. Вернулся, ирод, в ноги бухнулся, прости, плачет горько, Матрёнушка, дурня набитого. Простила. Мальчика родила, сыночка. Не уберегла Никитушку, не углядела за ним, да и как было уследить, коли на месте не мог усидеть, вроде, как шильце в попе застряло. Пошли с друзьями на речку весной, ледоход смотреть, а у меня на душе неспокойно. Места не могу найти, работа из рук валится. Не вытерпела, собралась на речку идти, прибегают дружки и кричат страшно: Тётя Мотя, Никитка утоп, запрыгнул на льдину, она под ним перевернулась. Свет померк в глазах. Искали, долго искали моего сыночка. Не нашли. С того дня и запил Андрей. Сгубила его водка. Ложусь спать, помолюсь Богородице, попрошу у неё, чтобы она за моими мальчиками там приглядела, они-то очень беспокойные у меня. И усну.
Молча сидели подруги пол часа, час. Куры квохтали, в земле червяков искали. Кошка терлась об ноги, ластилась. Пёс на цепи лениво лаял. Солнце светило ярко, тепло. Не могло оно согреть женщин так, чтобы души от горя, пережитого оттаяли. В три пополудни поднялась Лукерья с лавки.
- Встретили весну и ещё бы одну встретить, - сказала и поклонилась на три стороны.
Откликнулась живо Матрёна:
- Скажешь тоже - ещё одну весну встретить. Тут бы до завтра дожить. Зорьку алую встретить…
Сейчас расстояния измеряют километрами, раньше - верстами. Между районным центром К и деревенькой Д чуть более 50 вёрст. Рано утром следующего дня, солнце едва взошло, из районной больницы в деревеньку Д выехали два экипажа скорой помощи.
Глебовский, 19 апреля 2024 г.
