Есть в довольно старом и обжитом районе Москвы Новогиреево больница номер семьдесят, носящая имя Е.О. Мухина. Сюда-то меня, полумёртвого, при начавшемся уже отёке лёгких на фоне вирусной пневмонии, спровоцированной коронавирусом, в конце апреля, совсем рано утром и привезла скорая помощь.
Умирать вообще всегда бывает как-то … неуместно. А делать это посреди весна, ну, согласитесь, совсем уж глупо. Но обо всём этом я не думал, погибая от невозможности вздохнуть в специальном авто, мчавшем меня на всех парусах по адресу Федеральный проспект, семнадцать.
Спасибо, - выжил и спустя две недели пишу эти строки. Выжил, может быть, потому что почти из всех окон больницы виден храм Спас Нерукотворного – маленький, уютный, тихий. Но я всё же склонен думать, что в большей степени «виноваты» этом врачи общей реанимации, которые ввели меня в медикаментозную кому, посадили на аппарат искусственной вентиляции лёгких и проделали ещё массу всяких высокопрофессиональных кульбитов и манипуляций, только чтобы вырвать меня из рук той самой костлявой старухи.
Сам я, разумеется, всего этого не помню. Помню только, что рассказал мне об этом уже поздним утром заведующий отделением Алексей Борисович Двуречный. Стоял надо мною молодой ещё, красивый и статный человек и дудел мягким баритоном о том, что его врачи «буквально за ушко вытащили меня с того света».
Спасибо вам, мои дорогие спасители, даже имён которых я так и не узнал. Целую ваши вдохновенные волшебные руки и прижимаю от всей души к своему уже немолодому больному сердцу.
… Когда собирался писать этот очерк, долго колебался, обдумывая, нужно ли говорить о том, что всё же решился написать ниже. И принял решение: из песни же слова не выкинешь, а потому – слушайте…
Среди среднего и младшего медицинского персонала той самой общей реанимации были и по-настоящему сердобольные и добросовестные люди, но от мата, громкого, хлёсткого, от якобы «демократичной» нормы общения, когда всем больным людям, будучи даже в два – три раза моложе их, медсёстры и санитары говорят «ты», нехорошо было даже полумёртвым.
Несмотря на тяжесть своего состояния, отчётливо помню:
… мне, абсолютно голому, каковым и положено быть в реанимации, вводят мочевыводящий катетер. Рядом стоят три молодые ещё бабищи (уж простите за мой французский) и громко обсуждают недостатки и достоинства моих мужских причиндалов. Говорить не могу, ибо при том, что во рту у тебя трубки аппарата ивл, звук из горла вообще не выходит. Стучу рукою по краю кровати, чтобы привлечь к себе их внимание, и жестами прошу, чтобы прекратили. Одна из них, крашеная блондинка в роговых очках, близко-близко придвигает ко мне свой блиноподобный лик и орёт:
«Дома будешь распоряжения давать!..» А когда кто-то из проходящих медработников говорит ей, что «помочь бы надо мужичку, помирает», ничтоже сумняшеся отвечает: «Х…ня, переживёт!..» Товарки её не аплодируют, нет, но дружным гоготом одобряют за «остроумие».
Когда выходил из больницы, очень хотел сказать: «Будьте вы прокляты, вурдалаки в женском обличье!» Потом подумал: «Пасха же вчера началась. Пусть Господь простит этих… неразумных…»
Или, всё же, цинично разумных?..
Когда же меня перевели во вторую кардиологию, то долго казалось, что я уже умер и попал прямиком в рай. А знаете, как бывает в медицинском раю? Ну, так я вам сейчас расскажу, слушайте…
Небольшая двухместная палата, в которой я довольно долго находился один, к которой примыкает персональный санузел, а в десяти метрах по коридору – душ - хороший, тёплый, удобный. Очень сносная больничная еда, которая, после почти что смерти, казалась мне даже вкусной. Но главное – это люди.
… Когда Она вошла в палату, то показалось мне, словно небеса разверзлись и вокруг стало больше света. Хотелось спросить: «Вы – Мадонна?..»
Оказывается, была это заведующая отделением Лариса Темуриевна Казачук, которая привела ко мне моего лечащего врача Инну Алексанровну – совсем ещё молодую женщину в «сердитых» очках. Именно эти люди, которым помогали очаровательно нежные и ласковые медсёстры Света, Леночка, Вика, Жанна, сделали так, что уже через неделю за спиною у меня захлопнулись больничные двери, и я поехал домой.
Особенно добрые отношения сложились у нас с медсестрой Татьяной Викторовной Михайловой, которая приходила ко мне даже без всякого повода, и мы читали стихи, прозу, говорили с нею… да ни о чём, а просто о жизни. Танечка, спасибо вам за всё, дорогая!
А ещё спасибо моему соседу по палате и собрату по несчастью, который появился несколькими днями позже, «почти юному» Володе Акопяну (скоро ему должно исполниться восемьдесят пять).
С ним мы бесконечно долго говорили на те же темы, и эта «голубА душа», как называла таких чистых людей бабушка Горького Акулина Ивановна, всякий раз плакал, когда речь заходила о нынешней, опять трагической, судьбе его народа. А ещё есть у Володи младшая дочь Ада, которую я никогда не видел и теперь уже, видно, никогда не увижу. Она заботливо кормила отца блюдами, почти изысканными, замечательной домашней армянской кухни, а он, в свою очередь, хлебосольно угощал ими меня, зорко следя, чтобы я «хорощё кушал», дабы быстрее поправиться…
… Когда уже в самом начале мая я вышел со двора больницы, денёк был пасмурный и довольно холодный, хотя наступление самого нежного из русских месяцев мая было очевидно. Вышел и услышал, как вслух говорю, никому конкретно, а себе и миру вокруг:
- Как же хорошо жить на земле внутри мая, когда вокруг тебя люди живут. Всякие: хорошие и не очень, красивые и «не сильно», умные… и просто весёлые.
Обнимаю вас всех, Люди! Живите, долго и счастливо, и верьте, что счастье неизбежно когда-нибудь обрушится вам прямо на голову, потому что вокруг вас тоже ведь Люди живут!..
