человек, либо тот, кому всё равно, что будет с его дочерью. Скорее всего, мама тогда (впрочем, как и всегда) думала лишь о своем имидже, о том, как красиво впишется история любви её дочери в её личную писательскую биогра-фию. Как всё будет элегантно и логично. И как о ней скажут: «О!», с восхищением.
«БАЙКАЛ» НА ГОЛОВУ
Началась новая для меня жизнь, и эта жизнь мне тогда очень нра-вилась. Мне нравилось ходить на работу, нравились все мои обязанно-сти – я их выполняла очень хорошо: грамотно, быстро и качественно. Никогда никаких нареканий! Мне нравилось получать зарплату. Нрави-лось вечером идти домой (совсем недалеко, никакого транспорта!). Нравилось, что вечером домой приходил Шурик – почти настоящий муж. Никаких страхов, тошноты, боли в голове или желудке. Я стала хорошо спать, полюбила утро. Я успокоилась до такой степени, что на-чала полнеть. Но меня это вообще не волновало! Мне было хо-ро-шо.
Хотя одна моя надежда рухнула сразу же. По дурости своей, по юности, я рассчитывала, что в муже я приобрету защитника, опору, сте-ну, о которую будут разбиваться насмешки близких, Мурочки, их пре-небрежительное отношение ко мне, которое, естественно, усилилось, когда я стала «секретаршей». Нет, Шурик меня не защитил, да и как он мог? Кто он, что он? Он слова лишнего не смел сказать, он был в перио-де испуганного молчания. Да и авторитет (авторитетище!) моей мамы придавил его сразу и навсегда. Этого я не учла, когда строила свои пла-ны… Юная дура!
Шурик был чрезвычайно удобен моим родителям: они приобрели ещё одного человечка, который смотрел им в рот. Правда, иногда, когда мы с ним оставались вдвоём, он позволял себе немного критики.
- Слушай, а чего твои так стелятся перед Мурочкой? Прямо вы-лизывают её со всех сторон…
Я смеялась.
- Ты заметил, да?
- Как это можно не заметить? У них даже голоса меняются, - и Шурик изображал, как именно произносят родители имя невестки.
- Твоя мама говорит так, - он складывал губы гузкой, делал глаза Пьеро. – «Мурочка-а-а!». А папа так, - он расплывался в глупой улыбке, выдвигал челюсть вперед, косил глазами и почти пищал: – «Му-у-урочка!»
Я хохотала. Теперь меня всё это уже не так трогало, не так вол-новало. Я стала спокойнее, со мной был Шурик, и поэтому у меня стало получаться относиться ко всему происходящему с юмором. А вот Шу-рик сам попал под раздачу: он стал объектом, как и я. Мы с ним играли роль эдакой парочки для битья, не вполне полноценных придурков сре-ди, как бы сейчас сказали, «правильных пацанов».
Иногда, правда, я срывалась… Однажды на папин день рождения мы сидели всей семьей за столом, у нас в гостях были и Мурины роди-тели. Папа, как всегда, перебрал водочки и ни с того, ни с сего взял бу-тылку воды «Байкал», подошел ко мне и начал лить мне липкий, слад-кий напиток на голову. У меня какой-никакой макияж на лице. Я в бе-лой рубашке - а с одеждой у меня же был полный швах. Все начали громко смеяться, а во мне что-то сломалось. Я с рыданиями выбежала из-за стола, влетела в свою комнату, бросилась на кровать и забилась в истерике. Господи, ну, сколько же можно меня унижать! За что, зачем?
Верный Шурик был тут как тут: сидел рядом и пытался утешать. Безуспешно. Минут через пять пришел папа и сказал пьяненьким голо-сом:
- Ну, ладно тебе, не обижайся, я же просто пошутил! Ну, пере-стань, переоденься и приходи за стол. Ну, пожалуйста! Я не хотел тебя обидеть, я хотел, чтобы все повеселились.
- Ну и как? Повеселились? – сквозь рыдания крикнула я. – Иди, веселитесь дальше! И оставьте меня, ради бога, в покое!
- Что ж, спасибо, - с видом оскорбленной невинности произнес папа, качнувшись. – Ты испортила мне день рождения.
Конечно, старая и мудрая, я отреагировала бы по-другому. Ко-нечно, не было бы никакой истерики и рыданий, я «разрулила» бы си-туацию элегантно и так, что все остальные почувствовали бы себя обли-тыми. И папа получил бы по полной программе. Но в семнадцать лет я не была старой, я не была мудрой, я была ещё почти подростком, остро воспринимающим всякую ерунду. И для меня ехидное хихиканье брата, радость всех гостей и громкий хохот Мурочки во все ее крупные три-дцать два зуба, обрамленные алым ртом, означали унижение и глубокое неуважение, даже презрение. И только так.
Тем не менее, несмотря на иногда происходящие мелкие непри-ятности, моя жизнь стала лучше, прежде всего потому, что спокойнее. Вопреки закону природы, требующему от молодого организма постоян-ного стремления к кипучей деятельности, желания куда-то рваться, по-корять вершины, добиваться успеха, я молила об одном: дайте мне по-коя, не выковыривайте меня из норки, позвольте вести размеренную жизнь с простыми радостями бытия и безо всяких там взлётов-падений. Поменьше людей, толп, никаких экзаменов, проверок, минимум давле-ния на психику… Работа секретарём редакции в этом смысле полно-стью меня устраивала. Я – маленький, но нужный человек, честно де-лающий свое дело. Ко мне хорошо относятся окружающие, взрослые журналисты, им нравится со мной болтать, иногда выпендриваться пе-ред открывшей рот, внимающей им девочкой. Хотя бывало, что я всту-пала в жаркие споры, и это забавно, но со мной спорили, то есть вполне видели во мне равноправного собеседника.
- А почему ты не пишешь заметки? Разве ты не собираешься на журфак? – спрашивали меня порой.
- Не-а. Не собираюсь, мне и так хорошо, - искренне отвечала я.
Я не была комсомолкой, а потому являлась головной болью мо-лодой журналистки Иры – секретаря комсомольской организации газе-ты. Иногда она, очень даже симпатичная девушка, подбегала ко мне в очередной раз, чтобы наброситься с вопросом:
- Когда же ты будешь вступать? Меня в райкоме заели уже.
Я опускала глаза и виновато бормотала:
- Я ещё не чувствую себя готовой, Ирочка!
- Ох, Катька, ну тебя! – сдерживая улыбку, она убегала по другим комсомольским делам.
Однажды Ира вошла в кабинет, где был мой рабочий стол, с крайне серьёзным видом и плотно прикрыла дверь:
- Я вот о чём подумала… Ты не вступаешь никак… Может, ты… баптистка? – последнее слово она произнесла шепотом.
Ой, как я смеялась!
- Почему именно баптистка? – сквозь смех спросила я. – Почему не буддистка, например?
Ира опять чертыхнулась и исчезла. Больше не приставала: не знаю, может, ей удалось убедить райком комсомола, что я – буддистка? И те плюнули? В любом случае, Иру оставили в покое. А она – меня.
По вечерам дома мы смотрели с Шуриком телевизор или валя-лись на кровати и читали книжки. Мне было хорошо. Покойно. Я пере-стала болеть…
Иногда мы ходили в студенческие компании Шурика, я весели-лась «по программе», то есть так, как все: выпили, погалдели, потанце-вали, потравили анекдоты и разошлись. Для меня это всё было не инте-ресно - ни уму, ни сердцу. Отбывала номер. Особенного удовольствия я не получала, но и противно мне тоже не было. Ребята были для меня се-роваты, впрочем, такие же, как и мой муж. Но его я всё ещё любила…
С моим братом и его женой мы не общались «пара на пару», по-скольку они этого совершенно не хотели. Мы стремительно отдалялись друг от друга, и больше всех разделяла нас, как я теперь понимаю, моя мама. Она всегда так старательно подчеркивала разницу между ними и нами, так противопоставляла великолепную Мурочку и моего сверхум-ного брата, к тому времени уже собиравшегося поступать в аспиранту-ру, нам с мужем, секретарше и студенту-троечнику, что дружить с нами, наверное, для них было бы просто неприлично. Да и не любили они нас, что там говорить. Сказать честно? Я переживала…
Часто мы с Шуриком ходили в кино, иногда в театр. Просто гуляли по Москве. Шурик учился кое-как, но зарплату на своем ЗИЛе получал. И у меня была зарплата. Часть денег мы, естественно, отдавали родите-лям на наше прожитьё, а на оставшуюся часть развлекали себя, как мог-ли. Жизнь вошла в какую-то вполне приемлемую для меня колею.
НЕМНОГО О ДВОЮРОДНЫХ РОДСТВЕННИКАХ
Мамочка не была единственной дочкой у своих родителей, в их семье ещё были младшие брат и сестра. Впрочем, почему – были? Они и есть, дай им бог здоровья на сто лет. Сестра с мужем и сыном (то есть моим старшим двоюродным братом) до середины 80-х жила на Украи-не, пока их не перетащила в подмосковкую Балашиху одна очень энер-гичная девушка Лёля, москвичка, лучшая подружка Мурочки, на кото-рой женился мой двоюродный брат Лёвка в середине 80-х.
То была забавная история. Если уж что приходило в голову мо-ему братцу Сашке, то получалось по пословице «мужик, что бык…». Интересно, отчего вдруг в некоторых людях просыпается время от вре-мени дикое желание сватать, сводить, женить? Рискну предположить, что в данном случае моим родным братцем руководила вполне здравая идея перетащить Лёвку в Москву. А заодно устроить личную жизнь не очень счастливой в этом смысле лучшей подруги любимой жены. Да и породниться с Мурочкой ещё сильнее… В общем, взялся он за это дело рьяно и с таким напором, что сами объекты его трудов, по-моему, обал-дели. Поначалу, насколько я помню, ни один из них не проявил большо-го интереса к идее. Лёвка приехал к нам в Москву в гости, и брат насто-ял на его знакомстве с Лёлей. С первого раза чувств у молодых никаких не возникло. Лёвка уехал, пожав плечами. Но Сашка и не думал отсту-пать! Он вел некие дипломатические переговоры и с Лёлей, и с Лёвкой – по телефону. И очень быстро устроил дубль два: второй приезд Лёвки в Москву. Видимо, чтоб ребята всё-таки присмотрелись друг к другу получше под его чутким руководством. Что там и как происходило – для меня тайна за семью печатями. Помню лишь результат: ни с того, ни с сего Лёва и Лёля приходят к нам домой, братец немножко расте-рянный и глупо улыбающийся, Лёля вся из себя розовая и смущённо-счастливая. Они сидят, обнявшись, Лёля все время нежно кладет голов-ку на Лёвино плечо, а меня разбирает смех, который я, естественно, ста-раюсь сдерживать. Нет, меня смешат не они, меня забавляет сама си-туация и Сашкина победа. Вот уж кто доволен до полного восторга! Он тогда ходил с видом большого кота, успешно сперевшего и безнаказан-но сожравшего свежекупленную банку сметаны.
- Я ж говорил, что я это сделаю, - повторял он время от времени. Мурочка, как всегда, хихикала. Я никогда не замечала её большой люб-ви к лучшей подруге: обычно такое не спрячешь, правда же? То, что Лёля, просидевшая с Мурой десять лет за одной партой, обожала свою подругу, было очевидно. Да и Лёлины родители очень нежно относи-лись к Муре. Надо сказать, та семья вообще состоит из добрых и отзыв-чивых людей, я им всегда симпатизировала, и они мне, кстати, тоже. Впрочем, и это в прошлом…
Итак, Лёвка женился на Лёле, которая всегда была суперактивной и деловой девочкой: она устроила обмен квартир, совершенно неверо-ятный! – Запорожье на ближнее Подмосковье. И вот уже моя тётя с му-жем живут в Болшево. Всё произошло стремительно и лихо. Так они и жили до отъезда в Израиль: тётя с дядей близ столицы, Лёля с Лёвой в Москве у её родителей. Лёвка стал москвичём. А в Израиль в 91-м году они уехали потому, что Лёля – стопроцентная еврейка, да и Лёвка по папе тоже еврей. Кстати, семья сложилась вполне себе счастливая, с большим количеством детей… Что лишний раз доказывает теорию, что далеко не все браки по расчёту плохи и бесперспективны.
