невесту, а дальше что? Думаешь, все эти людишки будут каждый день отрывать листок календаря с мыслью: смотри-ка, а Чуланов Машку-то еще не зарезал, вот так, это очень важно! Нет, дудки. Они очень скоро перестанут обращать на вас всякое внимание, а с Машкой ведь тебе жить и жить. С чем же за душой ты будешь жить завтра, послезавтра, когда свадебные фанфары отгремят, достигнутая цель - а у тебя, похоже, цель одна: не зарезать ее, показать, что ты это, не зарезать, вполне способен сделать, - цель пропадет и выяснится, что вам с Машкой, собственно, ничего больше друг от друга не надо?
Глаза мудреца за толстыми стеклами очков образовали сиротливые белесые озерца, в каких бесследно исчезает колдовское очарование жизни. Чуланов ушел от него недовольный. Я тоже хорош, посетовал мысленно Гордецкий, нагородил Бог знает чего, а если он отступится от задуманного и свадьба разладится, выйдет, что я будто бы разлучник, вредоносный змей. И куда ему, собственно, тратить энергию, как не на все эти усилия, которые он уже так поэтически обмозговал? Эта энергия у него опасна. Не случится свадьбы, так он, чего доброго, меня зарежет.
Чуланов негодующе думал о том, что согласиться с мнением, будто им и Машей Репиной задумана авантюра, невозможно. Конечно, в словах Гордецкого заключена известная правда, но он, Чуланов, слишком давно знает Машу, чтобы сомневаться в ней. У нее все на месте, руки, ноги, голова, шея - все не только на своем месте, но и дай Бог другим иметь такую голову и такие ноги. Чего же ради ему сомневаться? Естественно, со временем Маша постареет, что-то в ней сойдет с места, исказится, потеряется, утратит очаровавание и власть над ним, но до этого еще далеко. А сегодня у него нет оснований не доверять будущей жене, сомневаться в ее силе и разуме, в ее доброте и любви к нему.
Свадьба прошла успешно. Правда, как бы в память о прошлой неудаче широко не размахивались, не было обильного стола и гости были, что называется, узким кругом, обошлось даже вовсе без Гордецкого, с той поры основательно забытого. Но скромность только придала строгости торжеству, преисполнила его каким-то особенным достоинством, и все удалось весьма пристойно. Чулановы и Репины примирились между собой; не слыхать было злобных выкриков, обвиняющих намеков. Гости так и поняли: это победа, победа Чулановых и Репиных и прежде всего молодой их поросли, победа здравого смысла. Новое поколение выбрало спокойную и правильную стезю, а не душный и тяжкий мирок ужасных и к тому же малообъяснимых преступлений. Это была победа над мраком, над роком, над суевериями, над ханжеством тех, кто в странной причастности Чулановых и Репиных друг другу видел только зловещий обмен преступниками и жертвами. В поздравлениях, которыми осыпали молодых и их счастливых теперь родителей свидетели этого торжества, последние и сами словно молодели, крепли, обретали высокую веру в превосходство света над тьмой. Казалось, души этих квохчущих, задушевно ухмыляющихся людей вопят: вот бы и нам воплотиться хоть на миг в таких счастливцев, вот бы и нам побыть этакими олицетворениями высшей справедливости! Казалось, что погибшим - зарезанной невесте и приговорившему себя к повешению жениху - следует восстать из могил, подойти к праздничному столу, полюбоваться на счастье их потомков и, пожимая им руки, сказать: все хорошо, что хорошо кончается! человек способен предолеть любые преграды! он сильнее ножа, сильнее мыла и веревки, сильнее слепого рока! и вы доказали это!
В какой-то момент Алексей, под выкрики "горько" целуя Машеньку, подумал о ней: с какой же стати я пустился бы ее резать? на хрен она мне сдалась?! А дальше пошла обыкновенная семейная жизнь. Жили Алексей Федорович и Мария Николаевна спокойно, отнюдь не в плену у торопливо бегущего времени, а с каким-то плавным, пластичным размахом, не дававшим им пойти ко дну. Размах был такой, что словно бы обнимал мягко всю жизнь и доставал даже до могилы, но пока умирали другие, а они, не хватая звезд с неба, с успехом, не торопящимся их обмануть, устраивали теплоту своего человеческого существования, вили подходящее гнездышко. Едва окрепнув, они переехали в другой город, что был гораздо повыше рангом их родного. Родители их тихо скончались, но это не имело какого-либо бросающегося в глаза, несомненно трагического оттенка, было просто уходом старых, беспомощных людей. Алексей Федорович, очень загруженный работой, даром что был рядовым инженером, даже не смог приехать на похороны отца своей жены, а потом для них выяснилось, что частота, с какой стали испускать дух родичи, обязывает их скорее выделять представителя на скорбной церемонии, а не срываться всем с места.
Мария Николаевна родила сына. Когда сын подрос, а дело у его родителей продвинулось к старости, то увидел подросток, что виновники его дней некрасивы и не слишком почтены, они мямлят, невразумительны, скудно, без фантазии мыслят, их подрасплывшиеся телеса карикатурно сотрясаются на ходу и особенно на поворотах, глаза их слезятся. Ему рисовалось, что они неотделимы от тех жирных и тупоумных созданий, которые летом в выходные дни высыпают на берег реки и, развалившись на траве, пожирают яйца, вонючую колбасу, чеснок. Подчинившись вдруг стариковской ностальгии, они отправились в город своей юности и взяли с собой своего отвратительного парнишку. Всем, что бы ни делал сын, возмущался Алексей Федорович, и Мария Николаевна нередко признавала его правоту, она только не понимала, как можно не любить собственное чадо. Она и сама часто находила, что подросток ведет себя совсем не так, как ей того хотелось бы, но на мысленный вопрос, можно ли из-за этого ненавидеть собственного сына, отвечала резко отрицательно. Ей даже представлялось странным, что подобный вопрос вообще ей приходит в голову и что она вынуждена на него отвечать.
Сын не доставлял им много хлопот, поскольку пренебрегал пороками, к которым охотно тянулись его сверстники. Он не болтался по улицам, не покуривал тайком и не пробовал в темных углах вина, а проводил все свободное время дома, но именно оттого, что он слишком часто находился на виду, сильнее бросалось в глаза, что он все делает не так, отвергает советы и назадания старших, своевольничает, духовно преступает заветы предков. Алексей Федорович некогда, в свои пятнадцать лет, читал совсем другие книги и смотрел совсем другие фильмы, а сын не видел в этом никакого примера для себя и пристрастился, скажем, к чтению совершенно дрянных книжонок, которые вдруг, словно снег на голову, свалились на новое поколение и были полны всякой чудовищной бредятины. Погасить это пристрастие не было никакой возможности. Не Робинзон Крузо или бегущая по волнам интересовали мальчишку, а всякие блудни нездоровой фантазии заморских писак, химеры, убивающие взглядом или плевком, встающие из могил, с неистощимым адским упорством возрождающиеся из пепла. Алексей Федорович устал от такого сына. Почти неизбывное пребывание в раздражении, в готовности к вспышке ярости вело, очевидно, к опасным болезням сердца или ума, и он давал самому себе слово больше не обращать на маленького негодяя внимания, да и Марии Николаевне больше нравилось вести взрослые разговоры с мужем, а не объясняться с навязчивым и глуповатым отроком. Но не таков был малый сей, чтобы позволить им загнать его в тень. Он вклинивался в их взрослый разговор, а на уме у него всегда было одно - правда его любимых книжек, прелесть идиотизма, в котором он погряз, - и он визгливо кричал, что не надо морочить ему голову, нет ничего хорошего в тех будто бы серьезных и нужных книгах, о которых они, папа и мама, постоянно талдычат. Идите в жопу! Этого он не говорил. Но он это думал. В сознании своей правоты он доходил до умоисступления, до безумной ярости и ярко представлял себе, как папа с мамой, не желающие признавать его правду, наказаны превращением в мух, а он сладострастно и дико их давит. Но он был гибким малым, расторопным и поворотливым, легко переходил от гнева к иронии, и это было самое ужасное для Алексея Федоровича, поскольку взбешенному и зарвавшемуся сынку он в конце концов мог бы просто набить морду, а вот что делать с сыновьей иронией, не знал, впадая в оцепенение, в оторопь.
Когда родители приходили к выводу, что пора всерьез обратить внимание на поведение сына (а это могло заключаться лишь в необходимости преподать ему урок своей мудрости), или, например, когда они уже слишком смешно, на взгляд парнишки, принимали свои "взрослые", исполненные картинности позы, плутоватая ухмылка возникала на лице наследника. Он отводил взгляд в сторону, сутулился, скрючивался на стуле или где он там в эту минуту сидел; прячущей под крылом головку птичкой смотрелся он тогда. Но раздавалось шепчущее, противное хихикание из-под ладошки. Сын смеялся в своем маленьком глупом мирке, но ведь над родителями, и потому выходило это у него даже мощно и злодейски. И не мог отец простить сыну этот смех, даже пуская себе в утешение суждение о сумасшествии бедняги. Нет, он восставал, все его существо противилось изливающейся на него насмешке. В сумасшедшем тоже теплится жизнь, и если не разум, то именно эта жизнь сумасшедшего, жизнь как таковая насмехается над миром того, кто мыслит здраво и хорошо. Мыслил Алексей Федорович хорошо, но было ему плохо с сыном. Тонкое, как глист, существо с крошечной головкой и меленькими чертами лица издевалось над ним!
И наконец, словно в собственную защиту, Алексей Федорович почувствовал, что его дух обрастает, мохнатится некой легендой. Он уже думал, что в его прошлом были истинная трагедия и истинный героизм - трагедией было преступление его брата, а героизмом его женитьба на Машеньке, - а вот жизнь сына не полнится ничем, пуста до бесконечности, до того, что ему, исполненному силы, заматеревшему во плоти, прожигаемому горячей, бодрой кровью, даже нет в нее доступа. Не войти ему в такую пустоту со своей наукой и мудростью. И чем недосягаемее, неистребимее представал в сюжете семейной драмы подлый смешок сынка, тем болезненнее отзывался он в сердце отца.
В город юности и повлекло его ради возможности отойти в сторону от времени, приговорившего его к одновременности существования со смеющимся над ним недорослем, прислушаться к голосам прошлого, которые уже давно очистились от всего лишнего, ненужного и говорили только полезное и истинное. Сыну было на этот город наплевать. Семейно прогуливаясь, они забрели на колею, где некогда Чулановых и Репиных повязало смертоубийство, но то был уже оставленный трудящимся миром путь, запущенный, одетый в ржавчину, заросший бурьяном. Вот место, где все тогда случилось. По сторонам выросли новые дома, и пространство сделалось как в тоннеле. Сын шел сзади, поплевывая на гниющие шпалы. Ни на мгновение не мог забыть о его существовании Алексей Федорович, не имел возможности отдохнуть от него душой. Его бесило существование этого недоумка, и каждую минуту он боялся какой-нибудь сыновьей выходки, которая заставит его беситься еще больше.
Мария Николаевна не имела таких переживаний, как ее муж, давнее прошлое, из которого они вышли, вовсе не представлялось ей замечательным, а тем более героическим,
