1.
Флайер завис в нескольких метрах от мостовой, разметая реактивными струями тучи мусора. Земли он так и не коснулся. Парни из комендантского патруля давно стараются не вступать на улицы этого грешного города в пешем порядке, и я их понимаю – риск почти стопроцентный. Из каждой подворотни на тебя может наброситься полуживое существо, которому больше нечего терять. Хотя всем нам по большому счету нечего терять – самое худшее, что могло случиться, как видно, уже случилось – Пандемия.
Прожектор высветил на перекрестке несколько трупов, аккуратно сложенных поверх сгораемого мусора. Вероятно, кто-то из добровольцев не успел их сжечь, скорей всего потому, что умер сам. Надо признать, в городе все еще находились люди, готовые возиться с усопшими. Не погребенные покойники каким-то образом тревожили их, пробуждая, как видно, некий дремучий, заложенный предками инстинкт – сокрыть от глаз людских страшное зрелище смерти. Здесь давно никто не тушил пожары, не пытался восстанавливать коммуникации, не разбирал баррикады на дорогах, но все еще находились люди, готовые, рискуя жизнью, собрать в кучу и сжечь мертвые тела.
Флайер повисел над мостовой и, раскачиваясь, взмыл вверх. Эти комендантские патрули вообще давным-давно утратили смысл – бороться с мародерами, преступниками и каннибалами им все равно было не по зубам. Бравые охранники порядка ограничивались беспорядочной стрельбой по подозрительным личностям, а к таковым сегодня может быть отнесен любой прохожий на улице. К счастью, эти вооруженные до зубов и перепуганные насмерть ублюдки точно также заболевают и умирают, - налицо полная справедливость и равенство. В отличие от всех эпидемий, известных истории, на сей раз никто, не зависимо от капиталов и общественного положения, не застрахован от поливариантной чумы, так что смерть в страшных муках перестала быть уделом простых обывателей и с равным аппетитом проглатывает людей любого социального статуса. Такая вот страшная версия всеобщего братства человечества, марксисты о подобном даже не мечтали.
О поливариантной чуме всем сегодня известно примерно столько же, сколько и в самом начале эпидемии. Кое-что в последних телепередачах обществу успели сообщить дикторы с помрачневшими лицами: вирус совершенно элементарный и потому почти непобедимый, боится лишь плазмы и жесткого гамма-излучения, само собой такие «дезинфекционные средства» людям совсем не подходят. Болезнь может попасть в организм всеми известными путями передачи – воздушно-капельным, контактным и гемоконтактным, то есть через кожу, легкие, кишечник, кровь. Так что поливариантная чума дала бы фору любой из известных доныне болезней, включая одноименную, но не столь грозную заразу. Клиническая картина поливариантной чумы также отличалась от всех известных моровых поветрий. Вернее сказать – четкой картины вовсе не было. Попав в организм любого из людей, вирус вел себя как пуля со смещенным центром тяжести, то есть абсолютно непредсказуемо. Он обрастал какими-то своими уникальными свойствами, выуживая их, как считалось, в индивидуальной структуре ДНК каждого заболевшего. Впрочем, нашлись немногочисленные ученые, утверждавшие что вирус «читает» психо-эмоциональный код человека, таких поднимали на смех.
А потом всем стало не до смеха.
2.
Да, так вот, на счет чумы и ее природы. Ученые, говорившие о психокоде, равно как и священнослужители разных конфессий, усмотревшие в болезни бич Небес, не так уж заблуждались. Если угодно воспринимать происходящее в символическом аспекте, разумеется. Однако то, что для непосвященных это было предметом догадок, для нас же, Слышащих, самодовлеющим фактом: чума – это подлинно Суд над миром, где беспощадный вирус неизбежно находит изъяны души человеческой, но об этом чуть позже. А что касается нас, Слышащих, мы, можно сказать, стали слугами очищения, открыв при этом, что смерть – вовсе не обязательное условие. Это тоже весьма сложный вопрос, и я к нему еще вернусь. Итак, Слышащие оказались на высоте, так сказать. Не потому, конечно, что мы мудрее и прозорливее других. Скорее мы были более чуткими и впечатлительными, чем окружающие. Тот, кто смог внимать Голосам – уже человек незаурядный. Но это не главное. Тем, кто действительно услышал, не оставалось иного выхода, как стать своего рода анахоретами под действием Услышанного, или, скажем, под давлением Неизбежного. Иные погибали в самом начале своего пути. Ведь следовать Голосу и есть главное условие нашего существования.
Относительно природы этого явления высказывались разные догадки. Кто-то считал, что с нами говорят ангелы, кто-то отдавал предпочтение инопланетному разуму, кто-то верил, что это и есть зов подлинного «Я». Однако, установить это с точностью у нас не было ни времени, ни возможности.
Ко мне Голоса пришли, когда эпидемия делала только первые шаги по лицу Земли. Со мной история сложилась, прямо скажем, исключительная. Вечный студент и вечный бабник, я тогда был также далек от путей служения, как Земля от Ориона. Само собой Голоса и то, что они пытались мне внушить, я игнорировал целиком и полностью, приписав все психическому расстройству на фоне всеобщей истерии, ведь я-то трясся за свою шкуру никак не меньше других. Примерно через два дня с того момента, как неизвестные и пугающие призывы зазвучали в моем сознании, я заболел. Врачи почти сходу установили безошибочный диагноз – поливариантная чума, другого, собственно, никто и не ждал.
Тело мое угасало на глазах, по внешним признакам это было нечто вроде проказы или геморрагического сепсиса. Всю поверхность кожи покрывали язвы и струпья, подозреваю, что нечто похожее представляли собой и внутренние органы. Зато сознание жило своей, совершенно отдельной жизнью, оно боролось и металось на краю Неизбежного. Дело здесь вот в чем. Каким то краешком ума я все же понимал, что и почему со мной происходит. А вот признать понятое как факт сил у меня не хватало.
Надо сказать, что нравственный выбор маячил передо мной еще задолго до болезни. Ведь в вопросе о том, каким надлежит быть настоящему Человеку, теоретически я был подкован. У нас с приятелями в университете было нечто вроде масонского кружка, самодеятельного конечно. Мы жадно штудировали как древние учения, так и новомодных авторов, толковавших о предметах духовности, познании Божественного, перевоплощении, карме, дхарме и так далее по списку. Все это хорошо, но вот страсти-то и склонности свои я культивировал всю жизнь, и весьма старательно. Словом, накопилось на совести кое-что. Однако, тяга к нехитрым человеческом благам оказалась во мне многократно сильнее, чем я бы мог предполагать. И даже видя, как тело мое разлагается заживо, я все равно горевал о женщинах, с которыми не был близок, о яствах, которые не суждено попробовать, о тонких винах и лазурных пляжах, словом, обо всей этой ерунде, которой полно в голове у каждого обывателя.
Духовное мое начало, которое я как-никак начал развивать, сам собой, тянуло меня в другую сторону. Прежде всего, к покаянию. Не к многословным извинениям перед Божеством, которые, по моему убеждению, в большинстве случаев тщетны и смешны. А к подлинному осознанию тех искривлений, которым я по собственной воле подверг свою и чужие жизни.
Голоса продолжали звучать, впрочем, были немногословны. «Три дня» - прочитал я однажды в своем сознании. «Два» - прозвучало на следующий день. «Сутки». Накануне своей смерти (а я не на секунду не усомнился в правдивости предупреждения) я впал в беспокойство. То с новой силой отдавался я воспоминаниям о всевозможных удовольствиях, которые во множестве выпали мне на долю, а умирающее сознание, словно бы, шлифовало и смаковало их, укрупняло и обсасывало со всех сторон, разжигая тем большее уныние. То неизвестный мне покой сменял агонию страстей, и я становился тих и умиротворен, не взирая на сильные боли. Сознание вдруг утвердилось в точке хрупкого равновесия «между грехом и праведностью», так сказать. Все противоречивые стороны моей натуры предстали передо мной как хитросплетение энергетических узлов и линий, а энергия уже не подлежит нравственной оценке. Одна часть моей жизни совершенно ясно представилась мне живой и жизнеспособной, а другая отмершей, то есть уже мертвой. Отсечь все это казалось столь же естественно, сколь и необходимо.
И вот, когда отведенный мне день по моим расчетам уже подходил к концу, и я чувствовал на себе мирное и торжественное внимание смерти, мой затухающий разум вдруг озарила мысль, прорвав коросту всех ментальных наслоений, которыми, подобно струпьям на моей коже, оброс ум. «Если я все равно уже считай, что умер, не стоит ли попробовать жить по-новому? Что я собственно теряю?» Этот голос некоего глубинного существа во мне, которое оказалось гораздо мудрее и практичнее меня, показался мне Дыханием Божьим, прощением, примирением со Вселенной. Кто я такой чтобы перечить ему? Все мое существо каждой изъеденной клеточкой закричало «да»! Я поправился в течение двух недель и уже никогда не был прежним человеком.
3.
Своего первого пациента, или, как мы говорим «Кающегося» я потерял, и неудача едва не лишило меня сил продолжать борьбу за других людей. Это был глубокий старик, приехавший в город откуда-то из предместья, и по первому моему впечатлению имевший неплохие шансы. Надо сказать, что Слышащий, хотя и развивший способности к ясновидению и телепатии, получивший поддержку Провиденциальных Сил и Духов Сочувствия, никогда не может знать наперед, что станет с его «кающимся». Не знает, и знать не может, ибо сталкивается с величайшей тайной – тайной свободной воли. Быть проводником человека по лабиринту его собственной души – вот единственная задача Слышащего. И как далеко «кающийся» может пройти с тобой по этому пути, и где он свернет в тупиковый тоннель прогнозировать бессмысленно. Но вначале я этого не знал, как и многого другого.
Так вот, ветхий годами Алекс, старый вдовец и с головы до ног сельский житель, хотя и производил впечатления человека разумного, и даже мудрого, на деле оказался крепким орешком. Он легко воспринял саму идею Перерождения (так мы между собой называем весь тот процесс, который переживаем вместе с «кающимся», цель его – не просто телесное исцеление, но и духовное обновление). Он был верующий католик, и подобрать язык к его понятийной системе тоже оказалось вполне по силам. Но именно католическое воспитание и подвело бедного старика. Его вера в адовы муки пересилило в нем веру в Бога. Осознать Благодать, как реальность он так и не смог, и материализовал при этом все адовы муки, которые, как казалось ему, причитались по грехам его (в молодости он воевал в спецназе где-то на Ближнем Востоке). То, что осталось от бедняги в конечном итоге и впрямь наводило ужас. Не даром в последний день он признался, что чувствует адово пламя у себя внутри. Его труп походил на тело человека сожженного медленным огнем или едким веществом, и не снаружи. А именно изнутри. Так причудливо и чудовищно сбылись его самые худшие страхи.
А вот второй Кающийся, молодой разбитной музыкант с серьгой в губе и татуировкой по всей почти площади
