"Пересчитай людей моей земли -
И сколько мёртвых встанет в перекличке".
Н. Тихонов
Он проснулся не от холода, давно пробравшегося сквозь фуфайку и влажное от пота нижнее бельё, прямо к сердцу, и деловито копошившемуся там прозрачными отмороженными пальцами; с холодом он всё равно ничего не мог поделать: остатки спирта он допил ещё вчера, последние дрова и уголь сжёг в буржуйке позавчера; холод он пытался обмануть своим безразличным отношением к нему, однако, заметил, что стал меньше двигаться, старался больше спать или просто лежать неподвижно, зарывшись телом в тряпки, а головой в неясные, тревожные сны, от которых голова потом долго зудела, как кожа в далёком детстве от крапивных ожогов; несколько обжигавших закрытые глаза холодной тревогой - снов этой ночи, под утро смёрзлись в один, и стоя на этом сосредоточенном сне, как на большой льдине,со следами крови и санных полозьев, со следами босых ног закиданных старой прелой соломой, льдине в тёмно-жёлтых пятнах; ему было непонятно, откуда тут всё это, хотя, может, осталось от чьих-то чужих снов? Когда-то давно, били говяжьими жилами беглого каторжника, да гнали за розвальнями босым; позднее, здесь прошла военная техника, подтекая соляркой и следуя поставленной боевой задаче; так, на этой, практично используемой, медленно плывущей льдине сна, он пересёк чёрную дымящуюся холодом широкую в этом месте реку ночи. И уже, будучи у самого берега, не дожидаясь пока льдина ткнётся в мёрзлый камень рассвета – побежал по краю её, разбегаясь для прыжка и лёд громко трескался под ногами и тишина вокруг тоже внезапно начала оглушительно ломаться, острыми, как битое стекло, режущими звуками осыпаясь ему, бегущему, в уши, и вот от этого громкого треска и боли в ушах он и проснулся.
Вечером, дожав спирт, он лихо – головой вперёд вбурился в середину сваленных в углу почтовых мешков и торопливо заснул, и видел длинный, во всю ночь сон: незнакомая девушка зазвала его к себе, в тёмное холодное помещение и начала угощать церковным вином – кагором, он спросил её: кто ты? почему у тебя так темно и холодно? Она молча пожала плечами и вышла, а он осмотрелся и на столе, рядом с бутылкой увидел открытую тетрадь. Он сразу её узнал, это был его юношеский дневник. Он посмотрел на исписанную его почерком страницу, и сразу понял, кто эта девушка. Шестнадцатилетним пацаном, он работал на заводе в ночную смену, помощником у болезненного вида маленькой женщины. Однажды, часа в три ночи, она вдруг повернулась к нему и со слезами на глазах сказала: «Я ведь сейчас секунды на три заснула! И сон видела: доченька моя умершая мне приснилась… Говорит – мама, шубку мою, смотри, не продавай! Я её изношу!.. - А я открыла глаза и плачу: как же ты её износишь, деточка, ведь ты же мёртвая! ». Он сочувствующе кивнул, а придя домой, записал сон про умершую девочку в свой дневник. Туда он собирал разные поразившие его случаи, мысли, сны, но тетрадь потом пропала при суетливом нервном переезде в военное время. Он сидел в комнате девушки и чего-то ждал, и тут в дверь застучали требовательно и часто. Он открыл щелястую сочащуюся по низу ледяным ветром дверь. На пороге стоял его бывший начальник Фёдор Яковлевич Гогонов, по слухам - недавно расстрелянный, и сердито смотрел на лежавшую на столе тетрадь. Фёдор Яковлевич быстро вошёл в комнату, схватил тетрадь и стоя уже на пороге, пролистал её. Покачал головой и поднял указательный палец вверх: «Новое распоряжение поступило от учётно-счётного отдела. Сны необходимо тоже протоколировать и контролировать! Будешь теперь и сны собирать!». Дальше - он уже шагал по коридору, едва поспевая за быстро удаляющимся товарищем Гогоновым и отчаянно выкрикивая в зыбкую еле видную в пепельном сизом мареве спину начальника: « По какой методике контроля и учёта - сны собирать, Фёдор Яковлевич, где инструкции получить?!». Товарищ Гогонов внезапно остановился, хватил ногой по ближайшей двери и вошёл в комнату. На каменном полу лежала высохшая трёхглазая – с двумя маленькими закрытыми запавшей сморщенной кожей и большим открытым круглым глазом во лбу – татуированная мумия. Товарищ Гогонов склонился над ней и сказал: «Теперь смотри, Пронозин, внимательно. Вот все тебе инструкции – устным секретным спецпакетом, в моей наглядной передаче». Фёдор Яковлевич вытряхнул из кармана красные резиновые перчатки, натянул их, и ловко просунул два пальца правой руки в глаз на лбу мумии. Пронозин нагнулся, запоминая последовательность движений, и увидел, что во лбу высохшего трупа вовсе не свирепый сумрачный открытый глаз, а понятное, строгое и неотвратимое, как игольное ушко для каната - убойное отверстие, куда давным-давно рухнула жизнь этого густо исколотого человека.
Фёдор Яковлевич долго и с натугой ковырял что-то невидимое пальцами внутри черепа. Потом вынул их, понюхал, весело посмотрел на Пронозина и пару раз ударил ногой по голове мумии. « Подмёрзли, понимаешь», - сказал он и снова вогнал пальцы в дырку во лбу. Затем он торжественно вытащил несколько чёрных зёрен-катышков и показал их Пронозину: «Вот они - мысли, вот они – сны! Готовься, следующим рейсом будешь их собирать». Пронозин не удивился, последним указанием было собирать бутылки с запечатанными в них посланиями, выловленные в реках и морях, в вечно бегущей и прячущей всё водной стихии. Работа становилась все ответственней и сложней. « Фёдор Яковлевич, - осмелился спросить Пронозин, - а говорят, вас расстреляли?..». – «Допустим, – неожиданно легко согласился Фёдор Яковлевич, - однако дело своё продолжаем дальше делать, а, товарищ?!». Гогонов осмотрел по-хозяйски мумию, выхватил из-за пазухи стальной блестящий нож и воткнул его трупу в пах. С усилием разрезал мочевой пузырь и вынул закаменевшую сферу мочи величиной с гусиное яйцо, всю в бледно-изумрудных солевых прожилках карбоната. С размаху бросил это яйцо о каменный пол и осторожно разгрёб осколки. Поднял мелкий в тёмных пятнышках голубой камешек и важно произнёс: « А это вот, наши, русские кристаллы воли! Ничего, что в сифилитических язвах… Криcталлы эти пока в разработке, нет ещё по ним полной ясности, но уверен, вскоре тоже будем собирать!». – « А почему они здесь, в мочевом пузыре?» - спросил Пронозин. – « А где же ещё им быть? - удивился Фёдор Яковлевич, - у какого - нибудь Ганса Кафки Зигфрида, да, кристаллы упакованы в гипофизе, да, кровь - лучше, сердце – твёрже, нервы - крепче, но, что значит, - глупое, гордое сердце! В мочевом пузыре вся сила, Пронозин, когда ссышь кровью: патроны кончились, гранат нет, но встаёшь, и грозно замахиваясь скрюченным от мороза кулаком – как ледяным молотом, - харкаешь презрительно на фашистский танк! Воля, - Фёдор Яковлевич подкинул на красной ладони тёмно-голубоватый камешек: - русская воля, заключённая в кровавой моче и туберкулёзной мокроте и обеспечила нам победу! Вот так-то… ». Товарищ Гогонов вышел и унёс с собой кристалл русской воли и мысли-сны трупа, а тетрадь-дневник вернул, доверительно сказав: «Сожги, советую настоятельно». Пронозин понимающе моргнул глазами и услышал за спиной протяжный мучительный стон. Он обернулся и увидел встающую с пола мумию. Блатные наколки собирались в пугающие картины с ножами, обвитыми толстыми змеями, яростно коптящими сухую кожу горящими факелами, туго оплетёнными колючей проволокой, и оскаленными мордами костлявых пляшущих демонов на дыбящемся трупе. Длинные руки мумии держались за пах, откуда капала под ноги пенящаяся, словно бы горячая кровь. Труп встал и шатко зашагал босыми ногами по хрустящим осколкам своего мочевого пузыря, разбросанным на полу. Губы его начали шевелиться, он что-то силился сказать стоявшему перед ним растерянному человеку, но Пронозин видел только ввёрнутое вовнутрь, страшное своей прогнившей бесконечностью забвенья отверстие во лбу трупа тащившее его в себя будто клещами, и, развернувшись – побежал прочь, крепко сжимая в руке свой юношеский дневник.
Он бежал, а звук торопящихся тяжёлых ног догонял его, становился всё громче, увесисто-судорожно бился эхом: "На-ледь-лёд-люд!" о деревянные стены коридора и осыпался с них ему на плечи полуночным холодом, который, несмотря на бег - постепенно, начав с сердца и закончив пальцами ног – обесцветил яркую разогретую спиртом кровь, сделал её похожей на ртуть. Звук шагов становился всё громче и громче, и Пронозин понял, что он давно уже не спит, а лежит и слушает чьи-то шаги у вагона.
Он начал медленно шевелиться, круговыми движениями рук разваливая на обе стороны от себя мешки с почтой, но они упрямо наваливались снова, откуда-то сверху и осаживали его назад, и тогда он вспомнил про едва початый осьмак чая лежащий в его дорожном майдане и добавил остервенения своим откидывающим мешки рукам. Наконец он выбрался в пустое порожняковое пространство вагона и на одеревеневших ногах побрёл в тёмный тамбур, где приник к стылому забранному снаружи мелкой стальной сеткой стеклу в двери. Прижавшись к стеклу губами, он тремя сильными проспиртованными выдохами пробил серую наледь и затем, дыша часто и коротко – выдышал маленькое пятнышко, похожее на волчок в тюремной камере.
Его «почтовый-особый» был прицеплен в самом хвосте последним вагоном и глаз в «волчке» взял под наблюдение сразу всё бесхозное слабо светящееся отражённым лунным светом поле. Состав стоял, вероятно, вот уже несколько часов на этой молчаливой ночной сибирской равнине полной сухого, как порох снега и старого, отсечённого когда-то со звёзд и упавшего на землю тягостной плотью - льда, к которому, видимо и примёрзла сталь колёс вытянувшегося почти на километр состава. Такое уже бывало в этих краях, рядом со станцией Ерцево; они могли запросто простоять полночи, пропуская вперёд, то воинские литерные, с северной техникой под брезентом, не терпящие промедления поезда, то шедшие порой косяками – один за другим – эшелоны в сторону колымской низменности, на Воркуту, да Инту.
Он оторвался от ставшего мутным зыряка и, расстегнув ширинку с усилием попрыскал под дверь, а потом еле смог застегнуть пуговицы негнущимися пальцами. Этим же негнущимся набором костей и мороженого мяса он с надеждой похлопал по карману штанов, где должны были лежать спички, и встретив ответную уверенность коробка, вошёл в сырую глубину вагона. Из своей дорожной изрядно похудевшей торбы он вынул пятидесятиграммовую пачку и почти всю её засадил в пол-литровую кружку. Поставил на буржуйку большой закопченный чайник с водой налитой ещё в Боготоле семь суток в прошлое и задумался о растопке. Вскипятить чайник было не на чем. Хотя вокруг него, в вагоне, повсюду было топливо для огня. Бумага. Завалы мешков с «мёртвой почтой». «Мёртвую почту» он собирал вот уже двадцать лет, с тридцать пятого года; месяцами бывало, длилась его всесоюзная командировка, где только не стоял его
