Где-то звучало радио. Передавали утренние новости. Чистый воздух висел над двором, а утренняя раса покрывала зелень. Люди выходили за молоком. Дворовая жизнь просыпалась.
– Петрович! Петрович! – разнеслись по всему двору крики гражданина Томкина, электрика шестого разряда. – Петрович, выходи давай!
– Сейчас, погоди.– Сказала высунувшаяся из окна голова Петровича, и тут же скрылась.
– Вот резина-то.– Недовольно процедил сквозь зубы Томкин. Повернувшись кругом, он внимательно осмотрел двор в поисках заветного столика. Стол был свободен, и свежее сентябрьское утро воскресения обещало подарить всю радость от игры в домино в столь пестрой компании.
Томкин Филипп Николаевич (а именно таким было его полное имя) был человеком среднего роста, крепкого телосложения и коренастой осанки, со здоровой печенью и чистыми почками. Живые карие глаза Филиппа Николаевича указывали на его пытливый ум и практический взгляд на жизнь. Крепкая челюсть не оставляла никаких сомнений в его рабоче-крестьянском происхождении.
Подойдя к столу, Томкин начал протирать поверхность стола особой шелковой тряпочкой, снятой с гвоздя, вбитого в ножку стоящей рядом скамейки. Тряпочку эту, год назад принес кто-то из игроков. По негласному соглашению среди играющих, каждый раз перед игрой, стол протирался именно этой тряпочкой, и находилась она всегда на одном и том же месте.
Томкин сел на лавочку, и начал раскладывать белые костяшки домино. К столу в это время подходил Петрович, нервно оглядываясь по сторонам.
Петрович (или Огарёв Петр Петрович) в далеком прошлом был образцовым коммунистом, верным партийцем, и очень-очень мечтал сделать жизнь людей лучше и краше. Веру Огарёва в человечество и социализм подорвали два тяжелых момента его жизни. Первое – это написанная кем-то анонимка, приведшая к крупному скандалу, исключению из партии и понижению в работе. Второе, и не менее важное – падение СССР и переход к демократизации общества. Эти два события, которые не укладывались в мировоззрение Петра Петровича, наложили неизгладимый отпечаток на всю оставшуюся жизнь бедного человека. Он стал закрытым, скрытным, подозрительным, равнодушным. А о его политических взглядах даже не стоит и упоминать. Проще сказать – он был простым российским пенсионером.
Подойдя к столу, Огарёв неуверенно протянул правую руку.
– Чего долго-то так? – с небольшим раздражением спросил Томкин.
– Знаешь, это совершенно неважно, – ответил Огарёв, присаживаясь напротив – это мое личное дело.
– Ну, личное так личное – отстраненно произнес Томкин ища по карманам спички. Закурив сигарету, он сделал глубокий вздох и голосом довольного философа обратился к Огарёву – ты посмотри, Петрович, погода, какая сегодня хорошая. Солнце греет. Птицы вон, щебечут себе. А воздух-то, какой, Петрович, – восторгался Томкин, выпуская дым из носа, – благодать просто.
– Да, похоже, сегодня будет хороший день. Это и по радио говорили. Хотя, кто их там знает. Нельзя им верить. Такого наговорят. Я как-то слышал, передавали…
– Так, Петрович! Заканчивай. Скажи лучше, куда наш профессор девался?
– Сейчас вот должен подойти, – уверенно сказал Огарёв, украдкой поглядывая на часы, – без пяти минут одиннадцать.
В какой-то квартире звучало радио. Передавали песни по заявкам. Распространяющийся по двору запах зажарки утверждал, что кто-то варил борщ. Дети со всей серьезностью играли в какую-то замысловатую игру. Дворовая жизнь приходила в движение.
– Ты смотри, Петрович, чего там детвора малолетняя делает, – сказал Томкин, указывая кивком на детей, – это же акробаты, чистой воды, растут.
– С чего ты взял? – недоверчиво спросил Огарёв.
– Да ты погляди, какие они кренделя выделывают. Я в их годы поспокойнее был.
– Ага… – произнес Огарёв, с трудноуловимой иронией.
– Ну, я тебе говорю, ты меня знаешь, – решил поставить точку Томкин.
В то время как двое мужчин разглядывали играющих детей, к ним неслышной легкой походкой подошел третий игрок, которого они ждали. Это был высокого роста старик, худой, с лицом полным морщин. Седые густые волосы, прямой правильный нос, тонкий рот и умные глаза – ученый-филолог, честно отслуживший своей науке. Звали его Валентин Алексеевич Теплов.
– Доброе утро, господа, – с улыбкой произнес он, – давно ждете?
– Минут десять, – протянул Томкин, – садись, Валентин Алексеич.
– Ровно одиннадцать, как и сказал Петр Петрович – садясь, сказал Теплов.
– Ну, – довольно подытожил Томкин, – можем начинать.
И руки электрика начали мешать белое море комбинаций. Под особенный звук сталкивающихся костяшек Томкин широко улыбался, Теплов спокойно наблюдал эту процедуру, а Огарёв, покусывая ногти, нервно оглядывался и напевал какой-то мотив, известный ему одному.
– Так, забирай, – сказал Томкин, окончив перетасовку, – у кого что?
– У меня один-один, – с подозрением ответил Огарёв.
– Значит, ходи, Петрович.
– Хожу, – сказал Огарёв положив костяшку на стол, – вот так.
– Ты смотри что делает! – громко произнес Томкин, – ну-ну, сейчас я тебе… – и с сильным ударом положил костяшку на стол.
Игра началась.
– Филипп Николаевич, – обратился Теплов к Томкину, – Вы, кажется, скоро станете одним из нас – пенсионером?
– Да, Валентин Алексеич, всё так. Вот после нового года буду уже в другом положении.
– Статусе, – поправил Теплов.
– Ну, в статусе, не в том дело.
– И чем же вы будете теперь заниматься? – спросил Теплов.
– Внуками.
– Нет, я в другом смысле.
– А! Ну может, кому чего понадобится…. Буду помогать чем смогу. Профессия у меня не плохая всё-таки, – довольно улыбнулся Томкин.
– Ага… – тихо выдохнул Огарёв.
– Вот, видишь, даже Петрович подтвердил.
Огарёв недоверчиво посмотрел на Томкина:
– А ты попробуй, как многие, только на пенсию жить, без придатков.
– Нет, не могу, – тяжело произнес Томкин, – Костя на заводе под сокращение попал. На биржу встал. Ему там платят, извини меня, и работы нормальной нет. А тут сын. Что он потом делать будет, я не знаю…
– Не переживайте, Филипп Николаевич, всё образуется, – успокоил Теплов, – Omnia transeunt, etiam transeat.
– Как ты сказал?
– Все пройдет, и это тоже пройдет. Надпись на кольце Соломона.
– Ну да. Поживем – увидим.
– Рыба, – разочарованно произнес Огарёв.
– А Петрович слушает, да играет, – вновь бодро произнес Томкин, – мешай тогда давай.
Огарёв начал аккуратно помешивать костяшки. В его движениях было нечто от человека проводившего спиритические сеансы, и было ощущение, что в руках, у этого мастера вызывать духов, был не магический круглый шар, а банка с нитроглицерином.
– Петрович, мешай проворней, – с мягким укором заметил Томкин.
После этих слов Огарёв резко остановился, и раздраженно ответил: «Забирай».
– Господа, эту партию начну я, – довольно сказал Теплов.
– Ходи, Валентин Алексеич, – весело произнес Томкин, – как там, кстати, твой сын?
– Благодарю, Филипп Николаевич, здоров мой Вениамин. Служит России, как у них говорится.
– Как жена его поживает?
– Неплохо, неплохо.
– Квартиру-то им хоть дали, наконец, или нет?
– К сожалению, Филипп Николаевич, не выделили. Всё обещают.
– А где ж они живут-то?
– Квартиру снимают. Однокомнатную.
– Видишь, Томкин, – сказал Огарёв, – государство не может даже о профессиональной армии позаботиться, а ты мне вчера о правах граждан рассказывал. Об услугах в медицине ты тоже наверно знаешь.
– Знаю, – спокойно ответил Томкин, – был на днях в стоматологии.
– Ну вот, значит, ты меня поймешь. А вот еще, чтоб ты знал. Штрафы за выбросы продукции заводами дешевле, чем фильтры.
– И что? – удивленно спросил Томкин.
– И что? Да то, что им дешевле заплатить штраф, чем ставить фильтры для заводов. Ты пойми, что мы потом из-за этого страдаем. То вода грязная, или вся в хлорке, то воздух такой, что аж глаза режет.
– Ну и что вот мы с Валентином Алексеичем можем сделать?
– Ну, уж конечно не играть в домино по воскресениям.
– Слушай, Петрович, знаешь что?
– Что?
– Сиди ты тут сам, рассуждай о своей политике. Всё настроение на день испортил. С тобой надо либо молча играть, либо вообще не играть. Ты ж иначе не можешь. У тебя вечно какие-то враги везде в кустах сидят.
– Филипп Николаевич, будет вам, успокойтесь.
– Да ну, Валентин Алексеич. Вот тебе моя рука, до свидания. А ты, – обратился Томкин к Огарёву, – собери кости, и стол протри, перед тем как уйти, понял?
– Понял, – мрачно ответил Огарёв, – рыжий монтёр, – тихо сказал он вслед уходящему Томкину.
– До скорых встреч, Петр Петрович, – сказал Теплов, вставая из-за стола, и протягивая руку, – Не сердитесь на Филиппа Николаевича.
– Да было бы на что сердиться…
– Вот и прекрасно. До свидания.
– Всего хорошего, Валентин Алексеевич.
И каждый, развернувшись, пошел к своей квартире. У кого-то на первом этаже звучало радио. Радиоспектакль начался. Запах готовящейся еды предвещал обед. Дети внимали зову родителей, и шли домой. Дворовая жизнь лишь меняла свою форму.
