постоянного узнавания себя и обнаружения - самоидентификации, возможность проявить себя и воспринять это проявление, возможность раскрыть содержание событий предстоящего мира. Всего этого не было в низвержении в ничто: во-первых, слишком слаба была активность я-сознания и, соответственно, беспомощней я-мировоззрение и, во-вторых, окружающий мир уже невозможно было разложить на составляющие единицы, поэтому он не узнавался и не обнаруживал себя. А форма пустоты, ничто, в которой он являл себя, не позволяла я-мировоззрению организовать собственное присутствие в нем: прикрепиться к нему и обнаружить себя через узнавание частей. Отсюда, факта присутствия я-мировоззрения в ускоряющемся падении в небытие не было.
И это пугало, вызывало ужас, потому что факт потери присутствия был равнозначен факту отсутствия. Получалось, что низвергаясь в глубины я-подсознания, точнее, в ничто, мое я-мировоззрение уже отсутствовало для мира реальных событий, отсутствовало для себя, и только слабые проблески я-сознания позволяли ему еще сохранять присутствие в себе и понимать, что хотя бы в себе, но оно еще есть, обнаруживает себя и сохраняется как реальность. Чем больше я входила в мир пустоты - небытия, тем больше я теряла себя как внешний образ. И только сохранение своего внутри – присутствия в себе, указывало на факт присутствия в бытии, на факт пусть тлеющей, но жизни. Пока хоть какое-то присутствие сохранялось и узнавалось мной, пока пусть еле просмат-ривающаяся познавательная активность моей я-психики проявлялась, я была уверена, что я еще жива. Но, чем слабее воспринималось собственное присутствие в мире, чем меньше оставалось возможности для узнавания себя и предстоящего мира, тем слабее становилась прикрепленность к жизни, а больше вхождение в мир небытия и соприкосновение со смертью.
***
Падение в глубины я-подсознания усугубляло возрастаю-щее чувство тревоги от соприкосновения с пустотой, потому что древние зоны головного мозга, в которые опускалось мое я-мировоззрение, переходили в ощущение некой границы, которая четко разделяла бытие и небытие. Именно в глубинах подсознания находился тот предел, который для каждого человека означал Рубикон: до него, существовала жизнь и соответственно бытие я-психики, после него – вхождение в ничто, в мир небытия, следовательно, смерть. Оказывается, настоящая граница между жизнью и смертью пролегала не на уровне функционирования или не функционирования я-тела, а на уровне возможности или невозможности самоидентификации, узнавания себя как я-психики, сохранения или не сохранения целостности я-мировоззрения. Приоритетное место психики в существовании человека подчеркивало очевидный факт, что смерть - это невозможность возвращения из падения в глубины я-подсознания, из низвержения в ничто, это разрушение структуры и функциональности я-психики. К структуре и функциональной активности я-тела, смерть человека имеет только опосре-дованное значение.
Смерть тела для я-психики актуальна только на современ-ном уровне развития отношений между психикой и телом. Ретроспективный анализ взаимоотношений между телом и психикой показывает, что чем больше время эволюции психики, тем зависимость существования психики от смерти я-тела снижается. Пока это проявляется в искусственном увеличении биологической жизни я-тела: за два последних столетия я-психика добилась того, что средняя продолжительность жизни я-тела с сорока лет достигла семидесяти. Причем я-психика не только увеличивает биологический возраст я-тела, но и создает условия, которые оберегают я-тело от случайной или на-сильственной гибели в текущем существовании. В повседневном образе жизни я-тело было выдвинуто на уровень общечеловеческой ценности, которая оберегается в масштабах цивилизации всевозможными условными правилами и законами.
Снижение практически до нулевой отметки взаимодействия между я-сознанием и я-мировоззрением превратило мое падение в глубины я-подсознания в низвержение. Я чувствовала, как жизнь все быстрее и быстрее покидает меня, а смерть такими же темпами приближается и заполняет освободившееся пространство. И чем дольше длилось мое падение в глубины я-подсознания, тем я больше чувствовала приближение этого Рубикона, возможно, даже вхождение в него. Уже не столько пустота предстояла моему падению, сколько соприкосновение с ничто указывало на новые реалии, на новое пространство присутствия моего «я». И чем больше это ничто ощущалось, заявляло о себе моему я-мировоззрению, тем очевидней становилось дыхание смерти, присутствие в небытии, точнее собственное отсутствие в бытии и присутствие в ином измерении, качественно новом и необъяснимом.
Но видимо так было устроено мое я-мировоззрение, так его воспитали и сформировали – вместо того чтобы переждать бушующую стихию я-подсознания, временно или навсегда смириться со своей участью, оно надумало бунтовать, пробовать спастись, выбраться из поглощающего пространства пустоты. А, возможно, сработали инстинкты, внутренние предохранители, которые мобилизовали последние крохи активности я-сознания на противостояние поглощающему па-дению в ничто. Возможно, и на уровне я-психики существуют рефлексы самосохранения, которые в моменты приближения к Рубикону, когда я-психика, подавленная новой средой и реалиями не в состоянии самостоятельно преодолеть оце-пенение и противопоставить себя смерти, берут инициативу в свои руки. Только скрытая до поры до времени сила природы может толкнуть я-психику на этот отчаянный и безрассудный шаг, тем самым, используя последнюю возможность прикрепиться и остаться в жизни.
В любом случае, вынужденная пассивность и беспомощ-ность в падении в ничто, вероятность полного погружения в небытие и потеря ощущения присутствия в мире, страх перед реальным приближением смерти, пробудили в я-мировоззрении стремление избежать уготованной участи, спастись. В тлеющее и еле живое присутствие в себе прокрались воспоминания о былой значимости и активности, которые вызвали коварные мысли о бунте, неподчинении диким силам природы, вдохнули надежду на спасение, возвращение из небытия. Ведь смогло же я-мировоззрение подчинить себе я-сознание, так почему не попробовать подчинить силы я-подсознания? Безумная идея толкнула на безрассудство: чем вот так сложа руки ожидать смерть, лучше умереть в противостоянии, в борьбе за собственное спасение.
Почему-то понимание близости смерти пробудило не страх, оцепенение и покорность, а именно желание бунтовать, бороться против ожидаемой участи. Мысли о приближающейся смерти привели к мобилизации последних крох энергетических возможностей я-сознания, и вызвали желание остановить падение в ничто, организовать собственное присутствие в нем, тем самым, идентифицировав себя и среду падения. Мысли о бунте, о неподчинении уготованной судьбе взбодрили полуживое я-мировоззрение, активировали его внутреннюю структуру, пробудили желание свободы и реализации. Оно вновь заиграло силой и энергией, на время стало значимым и востребованным. Особенно нетерпеливы были элементы периферии, наиболее дальние и слабоприкрепленные элементы структуры. Не дождавшись общего выступления, предавая целостность ранее единой структуры, нарушая дисциплину и существующую иерархию, они поспешили выступить первыми, противопоставить себя ничто, заявить о себе в пустоте приближающегося небытия, тем самым, на миг, обретя собственную значимость и свободу. Они спешили стать первыми героями, хотя возможно о славе они совсем и не думали.
Они жертвовали собой - обнажая свое внутри, они пытались осветить окружающий кромешный мрак пустоты, для того чтобы другие увидели себя и запечатлели падение. Они умирали, пытаясь своим светом сделать узнаваемой дорогу для других, оставшихся. Они считали, что знаками обозначая пустоту, они высвечивали фрагменты падения в ничто, тем самым делая ничто узнаваемым, содержательно раскрытым. Они надеялись, что чем больше им удастся высветить фрагментов пустоты, тем узнаваемей станет пространство собственного присутствия, тем реальней окажется прик-репленность к внешнему миру и, соответственно, узнаваемей дорога назад, в бытие. Умирая как частности, они мечтали о спасении целого.
Но их подвиг изначально был обречен на бесславие. Жертвуя собой, они не учли главного - ничто оказалось не той средой, которая благоприятствовала прикреплению и заявлению о себе. Здесь доминировали совершенно иные организации, здесь не было места информации запечатленной в знаках: словах, словосочетаниях, понятиях, и даже образах. Поэтому, отсоединившиеся фрагменты я-мировоззрения, тут же теряли свою значимость и оказывались совершенно невостребованными в мире чувственно-эмоциональной активности. Они действительно заявляли о себе, на миг высвечивались, но это заявление было слышно только им одним; они действительно обнажались, раскрывались и прикреплялись, но ничто тут же хоронило их подвиг в густоте своего мрака, и никто не успевал заметить их действий. Они погибали незамеченными и неоцененными. Для других они просто исчезали, оставляя после себя даже сомнения в возможности предательства и трусости с их стороны.
Все это напоминало агонию умирающего, больного раком человека, который из последних сил цепляется за жизнь, реальными событиями, поступками, пытается привязать себя к ней, но сама жизнь давно простилась с ним и уходила, скрываясь за поворотом. Умирающий всеми силами пытается остановить ее, закрепить свое присутствие в ней, доказать свою незаменимость и значимость, привлечь ее внимание чем-то важным и дорогим для себя, но в жизни его уже не было, поэтому она и не слышала его. Но ведь он то об этом не знает, он надеется на чудо. Но в существовании чудес не бывает, в нем властвуют жесткость и бескомпромиссность зако-нов материального мира.
Если смерть это самоуничтожение я-мировоззрения, то это действительно страшно: сначала быть единым, целым, неделимым, значимым, постоянно проявляющим себя и одновременно, оценивающим свое проявление, и вдруг собственноручно разрушить собственную целостность, воздвигаемую десятилетиями стройность и единство внутренней информационной базы, сделаться просто никем, обезличенным множеством: многоликим, разорванным, про-тиворечивым, переменчивым... Вкладывать свою жизнь в одно творение, десятилетиями собирая его в единый образ, а потом это творение собственноручно разрушить, причем без основания, по глупости, случайно, по чужой воле – не равнозначно ли это самоубийству, уничтожению святыни? С чем в этом случае предстать в Чистилище и как ответить на вопрос: «Зачем ты жил, с чем пришел из жизни?»…
Поднявшись на бунт, активируя внутреннюю структуру остатками энергетической мощи я-сознания, я-мировоззрение, тем самым, собственноручно подписало себе приговор: и без того хрупкая целостность внутренней структуры начала саморазрушаться. Самостоятельно инициированная попытка доказать свою значимость в падении в ничто, изначально невыполнимое желание обрести себя в этом падении, переросла в состояние бесконтрольного
