добре! Ось побачиш!
Нервная дрожь, переживания остались позади. В груди уверенность.
Стою перед закрытым занавесом. Вот он разъезжается с трепетным шумом в стороны. Яркий свет слепит глаза, теплом греет лицо; на лбу выступают капельки пота. «Ну, Дьяк, - успокаиваю себя, из-под сдвинутых бровей глядя в пунцовую темноту зала, - не ты первый…»
И снова рублю словами воздух; и снова высекаю искры запятыми; и снова взлетает ввысь торжественный слог поэта:
Армия пролетариев, встань, стройна!
Да здравствует революция, радостная и скорая!
Это – единственная великая война
Из всех, какие знала история.
Я высек искры-слова, и они зажгли зал; я не видел, чувствовал слёзы, катившиеся по щекам зрителей и почётных гостей; я осязал эту мгновенную тишину, которая растянулась на вечность, и которая взорвалась громкими аплодисментами.
Зал аплодировал стоя. Мне не давали уйти со сцены. Дарили цветы, целовали, жали руку. А я стоял, оглушённый этим действием, и слёзы сами катились по щекам.
По дороге домой отец сказал, Яша, не знаю, как отразится это на твоей будущей жизни, - но ты им показал!.. Кому «им», я не уточнил. Да и думаю, папа и сам вряд ли смог доходчиво объяснить. И была в этом какая-то своя оригинальность. Особенная, как тайный код, доступный только мне и папе».
«Легко затеряться в массе красиво и со вкусом одетых людей. Небольшие различия зависят от кошелька; у всех радостные, весёлые лица. Только я, как белая ворона, во всём чёрном с тенью траура на челе. Как ни стараюсь добродушно улыбаться встречным девушкам-щебетуньям, стайками легкокрылыми спешащими, получается плохо. Оттого они и шарахаются прочь, завидев мой жизнерадостный оскал.
Вчера позвонил Тристану, затем Флориану. Выразил желание выйти на работу. В их ответах согласие, звучащее явно, сочеталось с еле уловимым «наконец-то!»; конечно, бодро заверили друзья, Дьяк, хватит предаваться печали и унынию. Последний, кстати, тяжкий грех. И сразу поинтересовались, когда ждать. В самый трудный день, отвечаю; ага! Догадались друзья, значит, до понедельника. Замётано, уж чересчур оптимистично заверил их и отключил телефон. Предстояло навести порядок в квартире, это входило в план моей реабилитации, и обновить гардероб. На все эти жизненные метаморфозы у меня три дня.
Пятница пролетела быстро. В начале вечера, когда солнечные, выгоревшие до позолоты, фиолетовые сумерки вялыми волнами стали наползать на город, укутывая проспекты и улицы и теряющиеся в мглистой перспективе окраины, подкрашенную по краям, уходящим за горизонт светилом, сделал небольшой перерыв и понял – разбит усталостью вконец. Вымотался зверски, мокрая от пота футболка неприязненной прохладой липла к разгорячённому телу. Потрудился на славу: вымыл окна, они девственной чистотой и застенчивостью взирали на улицу, постирал шторы, освежил бельё и одежду. Снял с зеркал траурные покрывала. Встал перед портретом Жанны на колени, закрыл глаза, мысленно попросил прощения и вроде как услышал её голос, радуйся жизни там, а здесь у меня всё хорошо; встретилась с родителями, от радости проплакали не один день.
Допускаю, мне это показалось, мозг сыграл со мной определённую онтологическую шутку, может, и нет. Все без исключения верят в загробную жизнь; в то, что там лучше; но добровольно никто не стремится туда попасть.
Весь день через распахнутые настежь окна бойкий, радостный, свежий ветерок, наполненный удивительными природными ароматами, выдувал из моего, вновь ставшего холостяцким жилища все признаки скорби и нечаянного вдовства.
Ужинал скромно. Водка из хрустального графина, сельдь с лучком и картофелем в «мундире», солёные огурцы и помидоры из старых, уже бывших семейных запасов. Люстру на кухне не включал. Довольствовался светом от трёх равноудалённых свечей, поставленных в импровизированные канделябры – бутылки из-под вина – в разных местах кухни.
Приглушённого, матово-мягкого освещения вполне достаточно, чтобы видеть водку, наливаемую в рюмку и снедь на тарелках. Пил водку, кушал, медленно пережёвывая сельдь и картофель. Впервые за всё время, как трагически ушла Жанна, у меня на душе было легко и светло. Рюмкой водки не ограничился. К закуске добавил маслин и маринованный имбирь. Незаметно для себя опустошил пол-литра, при этом, не ощущая опьянения. Но усталость, накопившаяся за день, взяла своё. Выпив пару чашек кофе с молоком кряду, завалился спать на диване в зале.
Крепкий сон. Без сновидений, липких и мрачных. Впервые после похорон Жанны. Без тревожных предчувствий, прокрадывающихся в усталый мозг и выливающихся в кошмарно-приторный бред.
Из зеркала на меня глядел совершенно другой человек. Я остался собой, никакая неведомая сила не сделала мне пластику лица, изменив до неузнаваемости. Просто изменения произошли внутри.
Насвистывая незатейливую, липнущую на язык популярную мелодию, иногда стараясь со скрипом петь запомнившиеся слова, приготовил немудрёный завтрак: залил завалявшиеся в шкафу мюсли молоком, съел и запил кофе. Список покупок не составлял; решил купить пару однотонных цветных рубашек, галстук и одеколон.
Продолжая насвистывать мелодию, не желающую слезать с языка, вышел из квартиры. На площадке поздоровался с соседями, тоже спешащими в это радостно-прохладное чистое утро за покупками на рынок либо в магазин. Они справились, как дела; ответил замечательно и пошёл своей дорогой.
Лето этого года выдалось дождливым; не было дня без сырости; блестящие осколки луж не успевали высыхать, темнея глубокими чёрными пятнами на растрескавшемся асфальте дорого и тротуаров. Повышенная влажность не разгонялась ветром, без устали дующим идущим вверх и торопящимся вниз, а концентрировалась до плотного осязаемого состояния.
Полон, таких размытых размышлений иду, погружённый в себя, но по пути выхватывая из окружающего мира что-то новенькое, появившееся недавно. Едва подумал, такой день нельзя ничем испортить, как кто-то окликает меня юным женским голосом по имени-отчеству. Тьфу, ты, ругнулся про себя, сглазил-таки! Снова слышу ко мне обращение. Останавливаюсь и оглядываюсь. Позади меня стоит привлекательная в своей незатейливой красоте молодая девушка лет двадцати; в модных джинсах с прорехами на тонкой стройной фигурке, в аляповато-безразмерной футболке; голова повязана прозрачной косынкой. Тонкие, прозрачные изящные руки прижимают к груди тряпичную сумочку. Огромные карие глаза на нежном, тронутом загаром скуластом лице наполнены нерешительностью.
- Яков Казимирович, - начала она сбивчиво, с трудом усмиряя волнение и восстанавливая дыхание; для себя – хожу медленно, так самому кажется, для других – быстро. – Меня зовут Маша.
- Очень приятно, Маша, - отвечаю. – Не припоминаю знакомства с вами.
Маша говорит, не слушая меня.
- Я долго шла за вами… я нашла, ваш адрес… караулила вас, у подъезда… увидела вас, пошла следом… не решалась остановить…
Улыбаюсь ей дружелюбно, стараюсь взглядом успокоить.
- Остановили, ведь.
Из её глаз вдруг полились слёзы.
- Яков Казимирович, я жена водителя…
Сразу стало как-то неуютно на улице, тесно; меня будто отбросило в тот злополучный день; тень скорби, казавшаяся ушедшей, вдруг вернулась и накрыла чёрным крылом.
- … который вашу супругу… - плача, глотая слова, говорит Маша.
Снова навалилась безысходность и непомерная усталость прошедших дней; невидимая тяжесть опустилась на плечи, придавила к земле.
- Что вы от меня хотите? – с трудом сглатывая после каждого слова, спрашиваю её.
Карие, бархатно-влажные глаза Маши мгновенно высыхают; в них загорается огонёк надежды.
- Я прошу вас… суда ещё не было… - слова не успевали за мыслями, Маша частила, - у нас маленький ребёнок… у меня чуть не пропало молоко…
Напряженно-металлическим голосом повторяю свой вопрос.
- Что вам от меня нужно?
Маша смущённо умолкла; на взволнованно-прекрасном лице отразилось мучительное сомнение: говорить, не говорить, но решается и стремительно выпаливает.
- Вашу жену всё равно не вернуть. Не оставляйте, ради бога, сиротой нашего сына. Представьте, каково ему будет жить безотцовщиной…
Подавляю волну гнева, закипевшего внутри.
- Вы можете представить себе, каково мне жить вдовцом? – перебиваю её. Она меня не слышит, она, словно впала в транс. И говорит, говорит, говорит… О боге, который учил любить врагов и прощать обиды, так как корысти в обратном нет; если взялся за плуг, иди вперёд, не оглядываясь назад. Она говорит о счастье; какое это счастье, иметь детей; наш маленький сынишка. Он такой красивый…
Снова перебиваю Машу, говорю ей, что на радостях от счастья её муж пьяным сел за руль и убил мою жену вместе с не родившимся ребёнком.
Маша упорно гнёт свою линию и сражает меня наповал:
- Яков Казимирович, со смертью ваших близких, жизнь не прекратилась; смерть – это логическое продолжение жизни в прекрасном, видоизменённом состоянии, не надо бояться смерти.
Как клинья, вгоняю слова-костыли, глядя в её взволнованное, раскрасневшееся лицо, в разгорячено-уверенные собственной правотой глаза:
- А я уже и не боюсь.
Маша задыхается от недопонимания. Маленькими, редкими глотками глотает воздух, резко дергая подбородком.
- Я… я… я вас не понимаю, - ошарашено и растерянно шепчет она.
- После смерти Жанны я перестал её бояться, - подумав, говорю и сразу добавляю. – Да, представьте себе, я смерти больше не боюсь.
Маша роняет наземь сумочку, стягивает с головы косынку, мнёт её, говорит, глядя мне в лицо взором, уверенным и непререкаемым. Голос дрожит, тик бьёт уголки рта. «Скажите, Яков Казимирович, это справедливо, что из-за вас, вашего нежелания войти в наше положение, наш маленький, красивый малыш, наша родная кровиночка может остаться сиротой, пусть и временно. Это справедливо?» Я закипаю; я ощущаю дыхание злости к этой молодой, сражающейся за счастье своего чада матери, пекущейся о благополучии своего семейства. И остервенело, брызжа слюной ей в лицо, выкрикиваю, разрывая гортань: «О какой справедливости может идти речь, когда ваш муж, пьяный уродец, возомнивший себя Брюсом всемогущим, распоряжается легко чужими жизнями, сев за руль автомобиля!»
Хватаю её ха тонкие хрупкие плечи, сдавливаю пальцы до белизны суставов, понимая, причиняю Маше боль, и кричу, кричу… Задыхаясь от гнева, от её ослиной тупой упрямости, от её нежелания принять и понять мои внутренние ощущения.
«Твой, твой пьяный муж убил мою жену с не родившимся ребёнком, твой муж одним своим поступком из мира живых в мир теней отправил сразу троих: мою жену, ребёнка и меня. Ты пойми, дура молодая, я сейчас не живу – слышишь?! – не живу. Су-ще-ству-ю! Какая… - срываюсь на визг и ору матом. – К чёрту может быть любовь к ближнему, какое счастье отцовства. Какая! К чертям собачьим, справедливость!..»
Трясу её, как липку, молодую, симпатичную, беззащитную. Эмоции с ненавистью прут из меня.
Вокруг нас собирается толпа любопытствующих.
Разжимаю пальцы, отпускаю Машу. Трясущимися руками вытираю слёзы, показавшиеся из глаз, и тихо
