перестал срабатывать. Как-то раз, после принудительной двухминутной прогулки (больше не хотела гулять), она сделала в сенях лужу. Теперь ее, упирающуюся, как ослица, приходилось выпихивать на двор, а дверь запирать, после чего дверь стали "украшать" длинные глубокие царапины от когтей и следы зубов на поперечной планке.
У младшего сына собралась небольшая компания студентов. Поначалу было тихо, но через некоторое время разговор за стеной стал оживленней, громче зазвучали песни под гитару, то и дело заглушаемые всплесками девичьего хохота. Но это ничуть не мешало Ильину, он был "выпимши". Уже засыпая, хаотично вспоминал студенческие годы... "Кажется, вчера это было, а прошло уже... Сколько прошло? Лет двадцать пять. Теперь вот младший сынок гуляет, - сквозь дрему думал Антон Сергеевич. - Ох, не пристрастился бы к выпивке! Россия все-таки!" И вдруг вздрогнул от громкого объявления торжественным голосом, в котором узнал Сережку: "Господа! Прошу всех желающих блевать в ведро на кухне!" "Стервец! Весь в меня"- ласково подумал Ильин и заснул.
Проснувшись, часов в пять утра, Антон Сергеевич заметил на кухне свет. Зашел и увидел сидящую за столом, заваленным грязной посудой, девушку, завернутую в махровую простыню. Девушка задумчиво курила и стряхивала пепел в тарелку.
- Как звать тебя, деточка? - спросил Ильин.
- Мы вчера уже знакомились, - хмуро сказала гостья. - Маша.
- Да- да, помню, Маша... Осталось что-нибудь?
- Да вы что!
17
У Антона Сергеевича была сильная воля. Настолько сильная, что он не курил уже девять лет. Он мог не пить по нескольку месяцев. Ни водки, ни капли вина, ни даже пива. В эти дни он был горд за себя, за свой сильный характер.
Ночные дежурства в офисе риэлторской газеты, с которой он расстался, все же, не прошли даром. Во-первых потому, что очень любил читать, а днем не почитаешь - нужно было выполнять свои журналистские обязанности, а во-вторых он смог вернуться к своему дневнику, который вел с девяностого года, и к которому в месяцы трезвости относился вполне серьезно. И, как оказалось, не зря.
Сотрудничая в единственном местном журнале в качестве фотографа, он, набравшись смелости, принес десять страничек текста, небольшую выжимку из своего дневника. Прочитав их, главный редактор немедленно поставил материал с фотографией автора в номер. После выхода в свет журнала коллеги перестали воспринимать Ильина как веселого парня, только и умеющего щелкать "Никоном". Первым Антона поздравил хмурый, желчный собкор Центральной газеты, от которого никто и никогда доброго слова не слышал. Он пожал руку и отчетливо произнес: "Хороший материал. Тебе надо писать".
Через некоторое время Ильина пригласили в новый еженедельник, который быстро стал популярным на фоне серых, однотипных изданий. Ему дали колонку на предпоследней полосе, где он регулярно публиковал свои короткие рассказы, миниатюры - ироничные, грустные, смешные, нашедшие своего читателя. Кто-то из сотрудников рассказал Антону, как замглавного кричал на молодого газетчика, недавнего выпускника журфака, тряся свежим номером газеты с очередным опусом Ильина: "Вот! Учись, как надо писать!.
Так получилось, что опять Антон Сергеевич оказался на особом положении. Он приходил в редакцию вместе со всеми, а уходил, когда хотел. Это вызывало раздражение коллег, но Ильина это не волновало. У него сложились прекрасные отношения с руководством. Числясь официально фотокорреспондентом, он активно писал, помогал отделу информации, с удовольствием ездил в командировки и никогда не подводил редакцию.
Как-то вечером Антон дописывал материал. К нему обратился зам. главного:
- Так сколько лет ты прожил в Средней Азии?
- Двадцать пять.
- Значит уже "урюк", - задумчиво произнес газетный волк
- Урюк, - спокойно подтвердил Ильин.
- Будешь? - доставая из стола бутылку и стакан, спросил замглавного.
-Давай - улыбнулся Антон.
Акции Ильина еще больше поднялись после одного неприятного случая. Немолодой уже журналист принес слабую информацию про открытие нового музея. Ответственный секретарь попросил переделать, но тот отказался, заявив, что там не о чем писать. Почему-то решили послать Антона, и на следующий день он принес на целую полосу материал с фотографиями. Он сумел разговорить неразговорчивого директора музея, увлеченного человека, и как оказалось, известного в своей отрасли ученого.
Нерадивый журналист был уволен.
18
- Разденьтесь по пояс. Лягте на кушетку,- врач привычно потер руки, поправил очки и стал пальпировать живот.
- Здесь больно? А здесь? Здесь что-нибудь чувствуете? Какие ощущения? Какая боль? Острая, тупая, колющая?.. Понятно. Одевайтесь.
- Ну что, доктор? - с опаской спросил Ильин.
- Печень сильно увеличена. Картина довольно типичная. Вы сколько пьете?
-Простите, сколько лет? Или сколько в день?
-Я смотрю вы человек с юмором. Но на вашем месте я не стал бы шутить. Значит так! Пить можете продолжать. Врач сделал паузу. - Но ровно через год я гарантирую вам цирроз печени.
Что-то противно шевельнулось внутри, и Антон Сергеевич вдруг вспомнил, как несколько лет назад хоронили тридцативосьмилетнего знакомого, умершего от цирроза печени. Осталась жена с тремя детьми. Неужели у меня так серьезно?" _ думал Ильин.
- Вы курите? - неожиданно спросил врач.
- Нет, бросил девять лет назад.
- Вот и прекрасно! Если смогли не курить столько лет, то и пить сможете бросить. Курить бросить труднее. По себе знаю.
- А как бросить?!
- Не пить - и все! Вы же хотите быть здоровым и иметь хорошую работу, нормальную семейную жизнь... Все это у вас будет, если прекратите пить.
Антон Сергеевич коротко постригся, и его лицо, лицо регулярно и много пьющего человека, неожиданно приобрело мужественные черты римского легионера. Бросив пить, Ильин задумался над простым, казалось, вопросом: для чего жил? Что хорошего сделал? И ему стало не по себе. Он вдруг ясно понял, что по большому счету в своей жизни не сделал ничего хорошего. Семья, жена, двое детей! Ну и что? Он же палец о палец не ударил, чтобы хоть какое-то участие принять в воспитании своих детей! Только Катя занималась детьми, и даже квартиру получила на своей работе. Он же всегда был занят собой, друзьями-приятелями, коллегами-собутыльниками, бесконечными, умными разговорами, какими-то мимолетными увлечениями. Ему был в тягость каждодневный, монотонный труд, он любил праздность, безделье и всегда находил этому оправдание. В сущности, он ощущал себя способным, даже талантливым человеком, но не достиг ничего из-за нелюбви к упорному труду.
Время от времени на фотовыставках появлялись его необычные, яркие, эмоциональные работы, которые всегда получали призы, и всякий раз это вызывало у завистников недоумение, смешанное с неподдельным интересом: "За что?" Много лет назад, в начале своей фотографической карьеры, Ильин неожиданно взял первый приз на Республиканском фотоконкурсе, потом еще несколько призов за фотографии, сделанные на Международном кинофестивале, где его познакомили с известнейшим фотомастером. Мастер дал свою визитку и пригласил зайти, "если будешь в Москве".
Ильин зашел, показал пару десятков своих лучших фотографий и спросил, почти уверенный, что его похвалят:
- Надеюсь я не полная бездарь?
Ответ Мастера его обескуражил.
- Нет, ты не бездарь, но ты очень рано женился.
Ильин хотел было спросить: "А при чем тут женитьба?" - но спохватился, боясь показаться дремучим провинциалом.
Через несколько лет он понял, что означала эта фраза. А означала она простую вещь: чтобы чего-нибудь добиться, надо быть фанатиком в своей профессии, и пахать, пахать! И делать в год не двадцать, а двести, триста хороших снимков.
Так уж устроено в этом подлунно - яростном мире, что элементарные истины доходят до разных людей в разное время: до одних в двадцать, до других в сорок лет, а до некоторых и вовсе не доходят.
19
С детства Антон был выдумщиком, фантазером и мечтателем и, по сути дела, таким же остался до зрелого возраста. Так что Катя была недалека от истины, обозвав в сердцах своего мужа романтиком.
Будучи ребенком, Антон щедро делился с окружающими своими фантастическими мечтами, бредовыми идеями и верил в них истово, как всякий ребенок, но, повзрослев, свои фантазии стал держать в себе, уже зная, что если с кем-то поделится, поднимут на смех. Он хорошо помнил, что "Двенадцать стульев" прочитал еще в четвертом классе и чуть не плакал от досады, что книжка кончилась, а Остап Бендер так и не попал в Рио-де-Жанейро. "А я, когда вырасту - поеду!" - заявил однажды Антошка, вызвав снисходительные усмешки родных. Потом не раз над ним подсмеивались: "Антошке здесь делать нечего, пора отправлять его в Рио-де-Жанейро".
Дожив до солидного возраста, он продолжал в глубине души верить в чудеса. Иногда ему казалось, что он выиграет в лотерею, или объявится какой-нибудь родственник за границей, и он сможет, наконец, вырваться из цепких лап российской нищеты. Еще он мечтал напечатать сборник своих рассказов, чтобы его заметили, похвалили, а потом написать какую-нибудь пронзительную книгу и получить за нее крупную литературную премию.
С каждым годом Ильин все яснее чувствовал, что не может бесконечно продолжаться эта полоса хронического безденежья, постоянного обмана и депрессии. Встречаясь со своим приятелем-художником, живущим впроголодь, который никак не мог уехать за границу, где его работы уже выставлялись и получили высокую оценку специалистов, разговор неизменно шел об одном и том же - об "Урюпинском менталитете", о невозможности честным трудом заработать себе на достойную жизнь. Как могли друзья подбадривали друг друга:
- Как хочешь, а я настроен на успех, - запальчиво говорил Ильин. - Вот увидишь, я как минимум Букера возьму!
- Я всегда верил в тебя, - вторил ему художник. - Скоро мы с тобой на берегу теплого моря будем пить "Чинзано", и закусывать фруктами.
Часто после ужина Ильин закрывался в своей каморке, ложился с книгой на диван, удовлетворенно поглядывая на гитару, призывно поблескивающую дорогим, вишневым лаком. Это была классическая гитара известного российского мастера. Антон успел приобрести ее до обвала рубля. Он продал немецкую "Музиму", львовскую двенадцатиструнку, занял еще денег, и купил "мастеровую".
Ее звук был настоящим: ярким, сочным, чистым и ровным по всему грифу; меднистым в верхах и в среднем диапазоне, и глубоким, бархатным в басах. Антон удовлетворенно отмечал про себя, что его гитара значительно лучше испанских "фабричек", наводнивших в последнее время московские магазины, наштампованных, вероятно, для непритязательного российского рынка.
Гитара всегда была для Антона отдушиной, успокоением, доброй подругой, и если на душе было муторно, он снимал ее со стены и, тихонько взяв несколько нон, - септаккордов, играл наивные и чистые мелодии пятидесятых- шестидесятых, неаполитанские песни, русские романсы - то, что сейчас называют "ретро". За стеной убавляли звук телевизора, и на какое-то время в доме воцарялась та особая, чудесная атмосфера, которую не создашь
