1951-й (Из дневника в 14 лет).
«В этом году очень морозная зима, вот и сегодня с утра подул холодный резкий ветер, к вечеру стал сильнее, потом мокрый снег повалил и началась метель. В прошлом году в это время уже тронулась река, а сегодня еще нет.
... Улей стоит у нас в доме, и брат сегодня осмотрел пчёл. Оказалось, половина их вымерла. Как жалко! Все лето они по каплям собирали мед, гибли в дождь, а мы этот мед у них отняли и вот они погибли от голода. Перед оставшимися стыдно. К этому применима цитата из Радищева*: «Они работают, а вы их труд ядите». Мама собирается поставить умершим пчелкам свечку.
... Почти весь день падает и падает густой снег. Очень красиво, но на улицу я не пошла, а сижу на печке, слушаю музыку по радио и пишу эти строчки. Как же мне здесь хорошо за этими шторочками! Как в шалаше».
(Отрывок из недавно написанного рассказа-диалога «Прощание с печкой»»):
«Но это – записи из дневника, - скажешь ты, - А что сама-то помнишь обо мне?»
Прости, родная, мало. Ведь для того, чтобы оставалась в памяти, надо было завязать узелок о том, что когда-то уйдёт невозвратно, но детство не ведает этого.
И ты не ведала, принимая меня как данность?
Ну да, просто залезала на твои теплые, согретые недавно сгоревшими тельпушкАми кирпичи и, задёрнув цветастые занавески, читала сказки. И только теперь сожалею, что была ты для меня чем-то привычным, неодушевлённым, а поэтому не рассказывала тебе ни о Емеле, разъезжающем по деревне на такой же печке, ни об Илье Муромце, пролежавшем на теплых кирпичах целых тридцать три года, ни о бабе-Яге, которая любила погреть свою спину о твою, а потом на лопате поджарить кого-либо на угольках в такой же…
Не такой же, тогда были другие времена, другие печки.
Конечно, другие, но все они были заботливыми домочадцами, в любой день и час готовыми согреть, накормить, и даже помыть в своём жарком горниле.
Да нет, вы не мылись во мне, мала для этого.
Нет, не мылись. Но теплую воду ты всегда хранила, когда было чем натопить тебя, а если сжигали дрова, а купить еще было не на что, то каким же холодным айсбергом ты становилась! И уже нельзя было сунуть в твои печурки промокшие от растаявшего снега варежки...»
Вот для таких текстов с годами станут мои юношеские записки.
Но снова – к дневникам.
«Воскресенье. Мама ушла на базар продавать одеялку, которую мы вчера дошили. Если продаст, то купит нам хлеба, а корове санки сена. Мама говорит, что Зорьку надо поддержать сеном, а то она совсем стала худая потому, что мы кормим её только соломой.
... До полудня бушевала метель, снег шел мокрый, липкий, а к вечеру тучи ушли на восток, показалось солнце, но сразу похолодало.
... Сегодня, когда стало рассветать, мы с мамой опять ездили в Юрасово за бардой. Там на заводе делают спирт, а то, что остается, выливают в яму и эта барда даже не замерзает. Наша корова любит ее лизать. Везли мы бак на санках, и мама тянула за веревку, а я толкала сзади. Плохо то, что барда эта иногда выплескивалась прямо под мои ноги бурки* покрылись ледяной коркой.
К дому подошли, когда уже стемнело.
... Сегодня я спела маме свою любимую песню:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Головой склоняясь
До самого тына?
- Как бы мне, рябине,
К дубу перебраться?
Знать мне, сиротине,
Век одной качаться…
Когда кончила петь, мама сказала: «Как же трудно одной, без мужа, растить детей! То, бывало, устанешь, а муж подойдет, скажет ласковое слово, и опять силы появятся. А без него плохо». Мама-мама! Ведь я тоже не слышу ласковых слов, и даже не знаю: а какие они? Вот только иногда брат скажет, шутя: «Милая ты моя Галка!», а у меня и забьется радостно сердце».
Да, не до ласковых слов было маме. Жили мы тогда – мама, брат Виктор и я - в наспех построенной после войны хате, - та, что была до войны, сожгли при отступлении немцы. Папа хотя и возвратился с фронта, но через год умер от контузии, старший брат Николай, тоже фронтовик, учился в институте в Ленинграде, а другой брат, Виктор, работал преподавателем физкультуры в деревне под Карачевом. Помню, когда приезжал домой, привозил мне гостинец, - несколько пряников... нет, тогда их называли жамками, и почему-то были они зачастую такими чёрствыми! Но когда я залезала на печку и подолгу их грызла, то казались удивительным лакомством! А мама зарабатывала на жизнь нашу тем, что летом торговала овощами с огорода, а зимой шила и продавала одеялки, за что её часто забирали в милицию, - считалось, что занимается спекуляцией. Часов с двенадцати я начинала её ждать, - становилась у окна и смотрела на дорогу: не идет ли? - и если она не возвращалась до сумерек, то это значило, что её опять забрали. Поэтому-то и до сих пор плохо переношу зимние солнечные послеобеденные часы, - настигает депрессия.
«С крыши закапали капели и с южной стороны завалинки подтаял снежок. Собака Ласка греется возле нее до вечера на солнышке, а кот еще не желает.
... Виктор снова выгреб пчелиный подмор из ульев, а мама высыпала его в решето и подогрела. Некоторые пчелки ожили. Раньше пчел, которые выползали из улья, мы почти всех убивали, а теперь каждую стараемся посадить в улей.
...Сегодня с утра была почти весенняя погода, а после обеда подул холодный ветер, нагнал облаков и солнце спряталось. Но к ночи оттаяли окна.
...И всё же весна! Второй день дует южный ветер, все радуется теплу, и мама вывела нашу Зорьку из закутки, чтобы она погрелась на солнышке.
...Всё сильнее пригревает солнце, вздулась наша Снежка, и за плотиной стала, как небольшое озеро».
Иногда память - или сердце? - подбрасывает из детства такое:
Наша речушка Снежка, тогда еще бойкая, с прозрачной водой, с извивающимися косами водорослей, и я с корзинкой в руках. Опускаю ее навстречу течению, завожу под косу, болтаю ногой, вспугивая рыбёшек, а потом рывком поднимаю. Быстро-быстро, с шумом исчезает вода, а там, на дне трепыхается, бьется о прутья рыбка, плотвичка серебристая. О, радость! О, запахи воды, тины, сырой корзины!.. И хотя потом отпущу серебристую кроху, но ведь видела ее, видела!.. и она была в моих руках!
У Владимира Набокова* есть такие слова: «Обнаружить и проследить на протяжении своей жизни развитие тематических узоров, и есть задача мемуариста». Так может, тематический узор моей жизни - ловить в прошлом «рыбок серебристых» и отпускать в настоящее?
«Наша Зорька вот уже третий день лежит возле дома на огороде, потому что у неё нет сил подняться. На ночь мы укрываем ее, и мама не знает: что делать? Как же мне жалко нашу Зорьку! Наверное, она умрет.
... Вчера приходил ветеринар и сказал, что лечить нашу корову нечем, а сегодня, когда я пришла из школы, то нашей Зорьки уже не было.
Весь вечер начинала плакать.
...Снега уже нет, последняя, грязная вода стекла в овраг, везде зазеленела молоденькая, острая травка. И как же грустно, что наша Зорька не дожила до неё!»
И все же, несмотря на бедность и недоедание, нет у меня тяжелых воспоминаний о детстве, - память сохранила лишь радостные моменты. И не было для меня слишком трудным даже то, что каждый день надо было вставать в шесть утра и идти к магазину, чтобы пораньше занять очередь за положенной по карточкам буханкой хлеба, а потом дождаться той синей будки, в которой его наконец-то привозили на санях или повозке. И до сих пор живо ощущение радости, когда иду домой с той самой буханкой и жую уголок-довесок к ней, - почему-то всегда его давали, и он полагался по праву мне. Да и потом, когда мама разрезала эту буханку на равные части и раздавала нам, то я, в очередной раз прибегая от подруг в дом и понемногу отщипывая от своего, каждый раз заново радовалась: еще не всё, ещё осталось!.. А те школьные кусочки хлеба - горбушка!.. ах, хотя бы досталась горбушка! – с горочкой сахарного желтоватого песка, которые нам иногда давали в школе? Я и сейчас ощущаю во рту вкус той корочки, - кисло-сладкий вкус нечаянного лакомства. Да и вот этот «Дорожный батон», который муж только что принес, люблю, наверное, потому, что напоминает ту самую булку, которую выменяла однажды на гопик – лепёшку из мерзлой картошки, перекрученной на мясорубке и приправленной луком. Кстати, и еще один радостный момент из памяти: черный, влажный развал оттаявшей земли и в нём - промерзший светло-коричневый клубень картошки из которого потом мама и испечет гопик.
Да, дети умеют быть счастливыми потому, что довольствуются малым, - воспринимают жизнь настоящим мгновением. И как же плохо, - не мудро! - когда взрослея, мы теряем эту способность.
«Лёд на Снежке трогается, около большого моста льдины уже взрывают, а на полях еще лежит снег.
...Когда на каникулы приезжает из Ленинграда наша соседка, как жадно слушаю то, что рассказывает! И как становится радостно, что через три года и я смогу поступить в институт, жить веселой жизнью.
... Интересно, почему меня больше тянет к подруге Лоре, а не к двоюродной сестре Вале? Наверное, потому что у Лоры нет той жестокости, которая есть у моей сестры, ведь она так любит уколоть человека каким-нибудь едким словом и это у неё, наверное, от матери, от тети Дины.
... Лариска, мой дорогой Чижик, сказала сегодня, что они, наверное, уедут в другой город. Я не могу себе представить: и как я буду жить без неё? Если там, куда они уедут, не будет школы, то она не сможет окончить десять классов. Как жалко! Ведь она так мечтала стать пианисткой!
... Как только пригревает солнышко, в небе начинают петь жаворонки, а на деревья усаживаются черные скворцы и, важно посматривая вниз, посвистывают. Все чаще по вечерам в северную сторону пролетают стаи птиц, наполняя воздух тихим свистом, а в городском парке по вечерам начал играть духовой оркестр и на площадке - танцы. Но мы туда не ходим, мы «еще маленькие», как говорит о нас с Лариской мой брат, поэтому вечерами прогуливаемся по центральной Советской улице. Да нет! Мы еще не гуляем, как некоторые девчата из нашего класса, я еще не любила и не собираюсь любить, а вот дружить всегда буду, если со мною захотят.
... Опять ходили с Лариской в библиотеку, в читальный зал. Я взяла «Консуэллу» французской писательницы Жорж Санд*, а она – «Дон Кихота» Сервантеса*. Прочли по несколько глав и ушли. Прошлись по Советской, снова пришли к клубу и столкнулись там с Сережкой Лашиным, поговорили с ним, а потом прошлись еще и по Первомайской, по Карла Маркса, по Свердловой и узнали, что Серёжка учится в школе заочно, а днем работает в клубе, хотя ему тоже четырнадцать.
- Идут ребята в школу, а мне так завидно на них глядеть! Кажется, бросил бы сейчас всё и пошел с ними.
И сказал так грустно, что мне стало жалко его.
... Приехал отец Лариски, моего дорогого Чижика, чтобы всю семью увезти в какой-то Сыктывкар, так что нам придётся расстаться и, может быть, навсегда. Как мне тяжело от этого! Хожу в угнетенном состоянии, ведь она самая лучшая моя подруга! Без нее мне останется только
