На деревянном столе лежит, лицом вниз, обнажённый мужчина. Он не слишком красив, но зеленоватый свет, заливающий помещение выгодно подчёркивает рельефность тела: оно кажется слепленным из мышц, и напоминает об античных образцах. Руки его неудобно вывернуты так, что ладони плотно-плотно прижаты к столу.
На него смотрит юноша. У юноши плохие зубы, нет почти половины, а те, что есть, непоправимо желты, лишь местами – с чёрными точками кариеса, как иррационально живущие во рту леопарды. У юноши непричёсанные волосы, спадающие на правый глаз, и неуклюжая, пубертатная щетина. На теле - чёрная рубашка, покрытая белым узором, ничего особенно не изображающим, и чёрные, наглаженные брюки. Венчают картину поношенные туфли, в которых давно прогнила стелька, но сегодня они, по меньшей мере, основательно начищены. Ногти пытаются утолить зуд, но только расчёсывают лицо в кровь, которую размазывают, не в силах остановиться, по всему лицу.
Один из них, кажется, я, но совершенно непонятно – кто.
Когда началась эпидемия, мало кто воспринял её всерьёз – наученные горьким опытом, люди только усмехались, видя выступления врачей, призывающих к осторожности. Был свиной грипп, был птичий, теперь опять что-то придумали – одно слово, коновалы. Даже спекулянты со своими вечно помогающими от всего БАДами, даже чудесные целители-гомеопаты, даже эзотерики и иные формы шарлатанов, почти не проявляли активности. Ну что такое, в самом деле, всего несколько фирм-однодневок, обещающих очередную панацею всего за полторы тысячи – цена указана за курс, перед употреблением посоветуйтесь с врачом. Какая жалость, что из-за обилия конкурентов, вздыхали директора этих фирм, приходится теперь косить под настоящее лекарство, придумывать противопоказания, и добавлять вот этот совет про врача. В девяностые народу нужно было обещать как можно больше – вот, наш чудесный бальзам, помогает всем и от всего, включая импотенцию, фригидность, слепоту, геморрой, врождённый кретинизм, клаустрофобию, и плохую карму, и даже сам выносит мусор. Куда ушли те времена… В общем, даже эти замечательные люди, строители маркетинговых пирамид, и адепты сетевого маркетинга, не воспользовались очередной эпидемией, надоело, да и прибыль не та.
А эпидемия, как в той сказке про мальчика, кричащего «волк», была самой настоящей, хотя и чудовищно невнятной. Ещё и поэтому врачам не верили – слишком они мямлили, не желая никого обманывать, но и не обладая сколь бы, то ни было достоверными знаниями. До сих пор непонятно, как она передаётся, и как на лечится, и что она такое, и откуда она. При первых признаках старайтесь принимать как можно чаще холодный душ, и помогай вам Бог. Если подозреваете, что кто-то из ваших знакомых болен – избегайте контактов.
Если же вы не убереглись, то однажды вы увидите яркий сон, и я помню свой. Я срываю с неба звезду за звездой, и кидаю в воду, пытаясь добиться того эффекта, который называю «блинчиками», но мне это никак не удаётся, и меня окутывает мягкая, как детское одеяльце, досада на собственную неумелость, и мне как будто стыдно, как если бы кто-то наблюдал за мной в этот момент и комментировал «ну, ты даже и этого не умеешь!», и, кажется, я слышу голос, и потому бросаю своё занятие, что бы пойти на звук, который, кажется, раздаётся где-то в лесу, как будто это не голос, а топор дровосека, усталого пожилого дядьки, с бодрящимся видом и странной судьбой.
В лесу такие странные деревья, слишком обычные и не вызывающие никаких ассоциаций, как не старайся увидеть в них, по случаю окутавшего всё полумрака, древних чудовищ, тянущих конечности к луне, обросшей умирающим в безвоздушном пространстве, мхом, которому так пусто и одиноко. Я развожу костёр, но он быстро гаснет, потому что слишком упорно, вопреки инстинкту самосохранения, отдаёт в неблагодарное пространство всё своё тепло, и в итоге – коченеет, и исчезает, как исчезают со временем детские интересы, и их уже не вернуть, как исчезает в небе воздушный шарик, отпущенный детской рукой, провожаемый паническим плачем, оставляя за собой самую искреннюю боль утраты, и остаётся только жить дальше, надеясь, что шарик отыщет в небе что-то хорошее, как компенсацию за эту боль, причинённую его побегом, утверждая имморальные законы гармонии. Отчаявшись развести костёр, я снова слышу голос, не то, что бы зовущий, но такой манящий, и снова иду туда, куда его помещает моё воображение, и однажды выхожу на полянку, освещаемую электрическим, уличным фонарём, по которому ползают, извиваясь в танце жизни, огромные гусеницы, которым ещё предстоит превратиться в бабочек, играющих среди зелени травы в цветы. Свет фонаря сгущается в фигуру, машущую мне рукой, и говорящую, что красивых деревьев не бывает, а я берусь спорить, а потом понимаю, что имеется в виду, и кидаюсь обнимать светлый силуэт, но он уже так далеко, что мне не добежать, и я спотыкаюсь, и падаю на землю, величественно, как камень катится с горы, никуда особенно не стремясь, и ничего особенного не желая. Тогда я начинаю просто – скучно ждать, когда сон исторгнет меня из своего распухающего образами нутра, и жду невероятно долго, как бы многие годы, как бы целые века, как будто жду не пробуждения, а конца последнего, перед летними каникулами, урока, в глубине души уже понимая, что нелепо торопить время – оно никогда не забывает пройти, и проходя, походя, собирает всё, что мы считали нашим, пока не отберёт нас самих. Потом я поднимаюсь, потому что вспоминаю, об одном важном деле – и спешу в город, но деревья всё не кончаются, город всё не начинается, как будто лес нанесён на внутреннюю часть колеса, а я посажен в него, как антропоморфная белка, и я уже не могу остановиться, хотя знаю, что никогда не выберусь из леса, от этих чёрных клякс ночных деревьев, надо отдать им должное, расступающихся передо мной так, что бы я не натыкался на их стволы, и не оцарапал лицо об ветки. Задохнувшись, я останавливаюсь – это всё-таки возможно, и чувствую спиной попутный ветер, всё так просто – надо только подобрать правильное положение тела, и я нахожу его – надо оставить прямой одну ногу, а другую согнуть, как будто я балерина, так, что бы колено поднятой ноги торчало в сторону, а кончики пальчиков стопы её касались колена той ноги, что осталась удерживать моё грузное и грустное тело. Я принимаю эту позу, расставляю руки в стороны, и, конечно, меня подхватывает ветер, и несёт именно туда, куда мне надо, только управлять полётом немного неудобно, и ведь всё приходится открывать самому, ведь никто не расскажет мне, как это делается, как будто я эмбрион, без сторонних консультаций, проходящий стадии пренатального развития, изобретающий колесо за колесом, велосипед за велосипедом, но я уже понимаю, что высота полёта зависит от угла, между ногами, а направление – от положения рук, и даже не важно, какой там ветер – попутный, или распутный, соблазняющий каждым свои лёгким касанием, гладящий сквозь одежду тело моё – ну, значит нравлюсь чем-то. Как же быстро кончается лес, как быстро я оказываюсь в городе, так недалеко от дома, пролетев медленно, как тополиный пух, обречённый сгореть в кострах детского восторга, над парком аттракционов, замершем, в предвкушении скорого открытия, как хищник, в преддверии наивной жертвы, и приземлившись среди трёхэтажных домиков улицы, названия которой я и не знал, а всё равно забыл, прямо возле обшарпанного пионера с обломанным какими-то сильными вандалами, горном, и отломанным, сифилитическим носом, но всё таким же упорно стоящим под напором всех стихий, и верно, как Хатико, ждущим возвращения своих таинственных хозяев, оставивших его здесь терпеть и наблюдать…
Пробуждение подкрадывается незаметно, но сон становится вязким, как болото, и его логика упорно не отпускает меня, так что я ещё долго обдумываю, где выкроить время, что бы пойти к тому водоёму, который я видел во сне. Тем более, что ведь теперь я знаю такой простой, выгодный, и совершенно бесплатный способ передвижения.
Я, если только это я, если только я не кто-то другой, а именно вот этот вот, просыпаюсь в поту, настолько обильном, что кровать была бы более сухой, вылей я на неё ведро воды. В голове отчаянно гудит, а в лёгких, творится полный беспредел – как будто там роятся жуки, заделывая альвеолы пластилином, заливая всё быстро твердеющим цементом, и кусая всю живую материю, до которой могут дотянуться каждый раз, когда мне, вдруг, кажется целесообразным вдохнуть. Несколько порезов на моих ногах – сущая мелочь, поцарапался на работе о ящики, распухли, а кожа вокруг них побелела, видимо, для большего контраста.
Я долго не могу разлепит глаза, залитые гноем, а ещё отлежал во сне левую руку, так, что она, скажем так, «приходит в себя» очень болезненно.
За окном ночь. Будильник зазвенит не раньше, чем через полтора часа, но спать не хочется, а хочется кофе.
Уже закипает чайник, а я всё думаю, можно ли допускать, что бы другие видели, как я летаю, или этого лучше избегать? Может быть, следует научить кого-нибудь летать?
Я уже курю, глядя с балкона на редкие огоньки окон дома напротив, я уже оделся, а всё размышляю – может быть, сейчас я увижу, как кто-то взлетает над домами? Может быть, все уже знают о том, что можно летать, может быть, это такая возрастная стадия, о которой просто не принято говорить, вроде полового созревания? Окурок летит вниз, как удалой камикадзе, меня уже окутывает апатия, в желудке разбухает тошнота, которой не дано разразиться рвотой, когда становится, наконец, понятно, что умение летать было частью сна, и использовать эту чудесную способность, казавшуюся такой настоящей, такой неотъемлемой частью реальности, не представляется возможным.
А может быть, это снилось не мне, а тому – второму. Я не знаю. Я даже почти уверен, что это снилось ему, а не мне. На поздних стадиях болезни такая деперсонализация, что спутать себя с кем-то другим не сложнее, чем запутаться в персонажах плохо написанной книги. Но это и не важно, потому что тут самое время приступить к разбору сна.
Что же должно насторожить человека? Во-первых, звёзды. Звёзды в этих снах присутствуют обязательно, и они так или иначе очень плохо держатся на небе – кто-то срывает их руками, а одному приснилось, что он ужинает с семьёй, у открытого окна. Вечереет, и он понимает, что окно-то открыто! А ведь этого нельзя допускать в ночное время, и он успевает закрыть злополучное окно, захлопнуть, чуть не разбив стекло, и затравленным зверем, чудом избежавшим гибели, и ещё не верящим своем счастью, смотрит, как дрожит подоконник, слушает, как дребезжит стекло, а звёзды на небе лихорадочно передвигаются, как бы гоняются друг за другом.
В общем, неправильные звёзды, это первый признак сна, диктуемого болезнью.
Второй – светящийся силуэт. Характерно, что силуэт никому из нас не удалось идентифицировать, как мужской, женский, или детский. При этом - во всех случаях, очевидно, что силуэт обнажён, и, по меньшей мере, не является эстетически отталкивающим.
Третий признак – тяжёлое пробуждение, одной из нас целый день казалось, что у неё есть брат, который поругался с ней во сне, и которого наяву не было. Она рассеянно блуждала глазами по монитору
