Стива спящим, он всегда был собран, как пружина, всегда настороже, как зверь. Теперь он наконец успокоился. Тёмные ресницы мирно лежали на его смуглых щеках, и края губ приподымались в улыбке. Я потянула вверх его заскорузлую от крови куртку и нащупала у него на поясе нож, с которым он никогда не расставался – тяжеленный и острый, как бритва.
Парни из племполиции взволнованно затоптались позади нас, но никто из них не произнёс ни слова. Они тоже были Лакота.
Сначала я прядь за прядью срезала себе волосы – и так же, прядь за прядью их подхватил и унёс в прерию налетевший невесть откуда ветер. Я слышала монотонный тягучий напев – Песню Смерти – и только потом сообразила, что пою я сама. Потом я перехватила нож поудобнее, намереваясь вырезать метки – теперь уже на своём лице, чтобы каждый знал о моей потере, чтобы кровь струилась и струилась по щекам, как слёзы, ибо плакать я не могла.
И тут чьи-то сильные пальцы сжали мне запястье – так, что нож выпал из моей руки, звякнув о камень. Я свирепо обернулась – рядом со мной никого не было. Оцепенев, я заглянула в улыбающееся лицо Стива, и в ушах у меня прозвучал его ровный голос: «Просто нельзя уродовать то, что действительно красиво».
Ах, так?!
– Таш-шунка Йаке! – прошипела я, слыша теперь уже его довольный смешок, и, подхватив с земли нож, крест-накрест резанула себя по левой ладони, отдавая моему брату дань крови.
Я что-то сильно повредила себе там, – нервы или сухожилия, – и теперь на левой руке у меня почти не действуют большой и указательный пальцы. Плевать. Я была слишком зла на этого упрямца и слишком его любила.
А потом мне перебинтовали руку, и я поехала к Рут в больницу, где она родила семимесячную Анну Токей Сапа – истинную дочь моего бешеного братца, которая начала ездить верхом чуть ли не раньше, чем ходить, и вертеть своей матерью и мной, как заблагорассудится, с момента рождения.
Ну вот. Я рассказала вам о своём брате. Теперь я расскажу о том, о ком вообще не должна рассказывать, как полагалось бы скромной женщине Лакота – о своём муже. О Джеффри Торнбулле.
***
После похорон Стива прошло почти три месяца, и как раз в июне я начала всё чаще и чаще вспоминать его слова: «Пора бы тебе уже найти мужа и начать делать детей». И ещё: «Джеффри Торнбулл по тебе сохнет».
Вот уж чему я никак не могла поверить!
Джеффри виделся мне настоящим сухарём. Этакий очень тихий, очень умный и застенчивый супер-зануда. Тогда ему было двадцать семь. Я очень уважала его за то, что, закончив Принстон, он не стал, к примеру, преуспевающим адвокатом, а вернулся в нашу нищую Оглалу, чтобы основать здесь газету, материалы из которой перепечатывали по всей стране, включая «Таймс» и «Вашингтон Пост». Аналитика у него была на таком уровне, что вполне могла конкурировать с колонками любых столичных политологов.
Джеффри был высоким, тощим, нескладным, носил очки с толстыми линзами в роговой оправе и ежедневно рисковал жизнью, потому что желавших его прикончить за его писанья было хоть отбавляй.
Я решила присмотреться к нему поближе и, приняв это решение, в тот же день отправилась в редакцию, чтобы проверить – прав ли был в отношении него мой брат или наконец ошибался.
Чертовски обидно это признавать, но Стив Токей Сапа и в этот раз оказался прав, представляете? Все признаки того, что Джеффри по мне сох, имелись налицо, и было просто удивительно, как я раньше их не замечала. При виде меня его худое и угловатое лицо вдруг залилось краской. Он отвёл глаза и начал растерянно шарить в груде бумаг, которыми был завален его письменный стол. Потом пробормотал что-то вроде: «Извини, Вай, я кое-что забыл…», поправил очки и стремительно вышел.
Я проводила его задумчивым взглядом и решила предоставить инициативу ему, каждый день прилежно появляясь в редакции под тем или иным случайным предлогом и настойчиво вертясь у Джеффри перед глазами. Впрочем, вскоре я сообразила, что это не самая лучшая идея. Ибо инициативы от Джеффри я могла дожидаться как раз до тех пор, пока мне не стукнет семьдесят лет. Или девяносто. При наших встречах всё неизменно повторялось: я весело трещала, он заворожено слушал, потом краснел, бледнел, что-то бормотал и поспешно исчезал.
Надо было действовать самой.
– Ты умеешь ездить верхом? – полюбопытствовала я как-то вечером, непринуждённо усаживаясь боком на его стол.
– Не скажу, что очень хорошо, – честно ответил он и смущённо заморгал, отводя глаза. – Видишь ли… мне не хватает практики… просто некогда… это, наверное, позор для Лакота, я понимаю, но…
Я терпеливо дождалась, пока он закончит мысль, и бодро предложила:
– Покатаемся завтра? С утра? Ведь свежий номер уже вышел!
Глаза у Джеффри за стёклами очков немного расширились, он облизнул губы и в замешательстве огляделся. Я уж было решила, что он откажется, но тут он дважды кивнул и опять вышел, неловко задев за край стола, с которого посыпались бумаги. Но он этого даже не заметил.
Джеффри всё-таки умел ездить верхом, что и выяснилось следующим утром, когда я подъехала к редакции на нашей пегой кобылке по кличке Виийака – Перо. А под Джеффри был гнедой, довольно спокойный мерин, которого он серьёзно представил мне:
– Это мистер Ихухаотила.
Я хихикнула. На воробья этот, хоть и смирный, конь был совсем не похож.
Мы ехали рядом и разговаривали. Вернее, я предоставила Джеффри возможность говорить. И он рассказывал о своём обучении в Принстоне, искоса посматривая на меня, когда думал, что я этого не замечаю. А я чувствовала какое-то странное стеснение и терялась оттого, что дурацкое смущение этого мямли оказалось заразительным.
Я – я! – теряюсь перед мужчиной! Да отродясь такого не бывало!
Впервые в жизни я не представляла, как мне себя с ним вести. Я робела перед этим супер-занудой, и это пугало и раздражало меня.
И… посмею наконец признаться – меня это возбуждало.
Солнце припекало всё сильнее, и я решила, что неплохо было бы спешиться, развести костёр, расстелить одеяло. Может быть, на одеяле я обрету былую уверенность?
Боже, это было просто смешно…
Мы спешились и расстелили на траве одеяла.
Мне вот прямо даже стыдно рассказывать вам, что было дальше. Хорошо, что вы не можете увидеть, как я сейчас краснею и прыскаю, вспоминая это. И мечтательно улыбаюсь, уставившись в монитор. Я просто ЗАСНУЛА на этом одеяле, представляете? Полночи я проревела по своему брату, а ещё полночи Анна Токей Сапа, у которой начались желудочные колики, не давала нам сомкнуть глаз. И вот, сидя на одеяле рядом с Джеффри Торнбуллом, чувствуя тепло его плеча и слыша трель жаворонка над собою, я невольно оперлась на это плечо. Потом я уже в полузабытьи поёрзала, устраиваясь поудобнее, ощутила, что стало ещё теплее, – это когда он робко меня обнял, – и провалилась в крепчайший сон без сновидений – в его тепле и под его защитой.
Очнулась я, когда уже перевалило за полдень, и в смятении подскочила, сообразив, что же произошло. Джеффри застенчиво моргал, глядя на меня.
– Почему ты меня не разбудил? У тебя же рука затекла, – пробормотала я, кое-как поправляя спутавшиеся волосы.
Он мягко улыбнулся и сказал только:
– Ну и что?
– И… и тебя же в редакции ждут, а я тут дрыхну! – выпалила я.
– Ну и что? – серьёзно повторил он.
О, Вакан!..
Честно скажу – я просто позорно испугалась того, что почувствовала.
Я запретила себе думать о Джеффри Торнбулле, и, конечно же, только о нём и думала.
Через пару дней, после работы, я не выдержала и опять завернула в редакцию. Мне ужасно захотелось увидеть ясную улыбку Джеффри, и то, как он смущённо поправляет очки своими длинными пальцами.
Он быстро поднялся мне навстречу из-за стола и радостно улыбнулся, а я приготовилась выпалить: «А давай завтра ещё покатаемся? Обещаю больше не спать и даже не храпеть!»
Я уже открыла рот, чтобы сказать это.
Но тут по окнам редакции начали стрелять.
Я никогда не боялась смерти. Не боюсь и сейчас. Но мне невыносима мысль о том, что я потеряю тех, кого люблю, как потеряла Стива. И когда раздались первые выстрелы, я отчаянно закричала:
– Не-е-ет!
И кинулась к Джеффри, осознав вдруг с пронзительной ясностью, что я не могу, не могу его лишиться!
А этот худой неловкий очкарик схватил меня за руку и толкнул прямо под свой стол, из верхнего ящика которого он дрогнувшими руками достал револьвер.
– Ты… умеешь стрелять? – изумлённо выдохнула я. И он, как-то разобрав мои слова сквозь грохот пальбы, отозвался со странной горечью:
– Я надеялся… надеялся, что всегда буду сражаться другим оружием! Но ничего не поделаешь…
Джеффри был ужасно бледен, но руки у него уже не дрожали, когда первая обойма патронов закончилась, и я подала ему другую, чтобы он перезарядил револьвер.
Наконец пальба прекратилась, и я уже хотела вылезти из-под стола, но он удержал меня за плечо и неожиданно строго проронил:
– Йотан! Сиди.
И я подчинилась. Но не совсем.
Когда к редакции подъехали вечно запаздывавшие полицейские, мы с Джеффри оба сидели под столом и целовались, как ошалелые школьники.
Вот. Больше я вам ничего не скажу, только повторю, что сейчас у нас пятеро сыновей и одиннадцать внуков и внучек.
И каждый из наших сыновей и внуков знает, что ему есть, за кого отвечать.
И кого защищать.
Теперь я рассказала вам всё, что хотела.
Пусть Вакан Танка – Великая Тайна – продолжает направлять и оберегать ваши тропы и любимых вами.
Да будет так.
Хейапи.
