А. Ц. с любовью!
Каменная глыба острова, то вздымалась, то проваливалась. Штормило не сильно, но все равно мутило. Хотелось освободить желудок прямо на палубу, на эту частицу свободного мира и через нее на весь мир, который отторгнул своих прокаженных детей. То, что раньше, до сорока принималось как милость и личное расположение бога, в итоге, теперь, оказалось проказой сатаны. Успех, деньги, женщины - все в прошлом. Близкое прошлое от гадкого настоящего отделяет только время качки, узкая полоска воды между двумя кусками суши. Река Стикс по-сути своей.
Башни средневековой крепости как головы дракона высматривали новых жертв. Отсюда дороги нет. Гигантский природный саркофаг перемалывал и хоронил всех. Достаток и социальное положение его обитателей было различимо только на кладбище: имелись как братская могила, так и надгробия из белого мрамора. При жизни одни условия были для всех до самой смерти и никаких поблажек ни для кого. Режим есть режим. Режим особо опасной инфекции.
Манулиса морозило, озноб молотил изнутри. То ли снова росла температура, то ли страх вырвался из души, но так и не покинул тело. Не хотелось умирать, по крайней мере так, как решили за него. На баркасе было еще двенадцать узников. Мужчины и женщины разного возраста с глазами переполненными страхом и только один старик с чистым и безразличным ко всему взглядом. Все они были приговорены болезнью к смерти через лепрозорий. Раньше казалось, что колесо фортуны никогда не выпустит его из своего круга. Так хорошо все складывалось, что можно было, наконец, вдоволь нажившись для себя, подумать о семье. Так он объяснял друзьям и многочисленным родственникам свои ближайшие намерения. Жизнь без семьи не обременяла ответственностью, он чувствовал себя свободным как чайка, или даже как ветер, который мог ворваться в чью то судьбу, навести там легкий беспорядок и снова вылететь на волю. Так шли годы и десятилетия и вдруг пятно на плече, донос в полицию, анализы, диагноз, жандармы и ссылка навсегда. Все изменилось меньше,чем за неделю: планы рухнули, будущее оказалось в прошлом. Впервые обстоятельства стали выше человеческих возможностей. То, что ожидало его нельзя было сравнить с тюрьмой. Там заточение ограниченно сроком, есть надежда и на досрочное освобождение, тем более, что никакого преступления он не совершил. Ошибка в правосудии возможна всегда и исправить ее никогда не поздно. Закон и суров и гуманен одновременно. Но диагноз - это приговор навсегда. Манулис читал, что проказу лечат солями золота, от которых ягодицы нагнаиваются и разваливаются, уродуя пациентов и без болезни. Мало кто переносит и двадцать уколов этого яда, а курс включает восемьсот. То есть впереди ожидает вторая, другая, уже не его жизнь. Мучительная и бессмысленная, без возврата к прежней. Случаев излечения не известно. И зачем?
Просоленное судно разрывало волны и холодные брызги осыпали всех, отрезвляли от сна счастливых воспоминаний, символизируя второе рождение и повторный приход в этот жестокий мир. Решение он принял еще три дня назад. Трудное, но окончательное. В изоляторе, до отправки на остров, где за тобой наблюдает охрана и свои из числа братьев по несчастью, реализовать его нельзя, а вот на острове можно и нужно. И не стоит с этим затягивать. В конце концов, жить или не жить - это единственное, последнее неотъемное, данное богом, что нельзя отобрать у человека. Можно забрать жизнь, но нельзя лишить собственного выбора быть или не быть. Он остается всегда, при любых условиях. И он, Манулис, останется человеком до конца, не смалодушничает. И наплевать ему на догмы церкви, в ее бога он больше не верит.
После прибытия на остров, всех вместе - мужчин и женщин, отправили на дезинфекцию. Раздетых до гола окуривали подобно кустарникам, но только парами фенола, от которого слезились глаза и арочные своды зала сливались с людьми, стенами и окнами в единое серое целое.
Это было первое и последнее унижение из новой чужой жизни, которое мог себе позволить Манулис на острове.
Ночь перед последним событием в его жизни, он не спал. К счастью, здесь не было инфекционных бараков, как ему представлялось до отплытия на остров и можно было побыть одному. В силу определенного регламента, каждому прокаженному выделялось отдельное жилище, маленькое, но свое навсегда. Каким бы длинным или коротким это навсегда не было. Маленькая кровать, стол, стул, сундук для вещей и иконка - все убранство его последней комнаты. Можно сказать уже склеп. Он быстро пробежался по страницам собственной памяти, но не стал цепляться ни за одно из ярких событий. Коротко резюмировал прожитое. Оно, на его взгляд, было вполне адекватно достигнутому возрасту, а то, что не завел семью, это и к лучшему. Семьи прокаженных в последние годы существования лепрозория отправляли следом за больными как инфицированных. Страх общества отторгал всех, кто был и только мог быть опасен. Хотя, имелось и более простое объяснение. Государство даже в кризисные времена выделяло большие деньги на содержание острова и его бюджет напрямую зависил от количества прокаженных. Кому-то все это было еще и выгодно.
Волны грызли скалы и зловещий скрежет расползался по спящему острову. Море здесь редко было спокойным. Но оно и к лучшему, как раз то, что надо. Он решил прыгать. Во-первых, такой уход он считал мужским поступком, который несет в себе протестный подтекст и не требует никаких письменных пояснений. Во-вторых, пусть мгновения, но все же полет - это прекрасно, эстетично и относится к числу высоких, а не плотских наслаждений. И в-третьих, если бог все же есть, то он заберет его душу раньше, чем тело соприкаснется с камнями.
Предрассветное дыхание острова влажным коконом опутало Манулиса, снова ударил озноб, а следом за ним холодный липкий пот приклеил рубашку к телу. Все же он был болен. Мужчина с минуту постоял, держась за распахнутую дверь, затем бережно прикрыл ее и направился в гору. Лучи Солнца уже пытались разрезать серую ткань уходящей ночи и их нежные розовые краски легли на утес, который теперь стал маяком, зовущим к вершине его последней дороги, а по-сути и пути.
Тропинка петляла между камней и кустиков алоэ, но не терялась, а вела все выше и выше. Она, на удивление, была хорошо протоптана. Скорее всего, по ней шли встречать рассвет, а не бросаться в пропасть. Хотя, болезнь не очень располагает к романтизму, и возможно это был просто кратчайший путь от одного места до другого, который в целях экономии сил или времени использовали местные жители. Он шел решительной походкой, широкими, насколько это возможно, шагами. Длинные руки обхватили мокрое тело, защищая его от ударов холодного ветра. Цель быстро приближалась, страх не путался под ногами. Проснулась первая птица, но не запела, а начала ухать. Ее голос напоминал глухие разряды собственного сердца, которые как теперь казалось, в унисон отмеряли последние удары и вели обратный отсчет перед прыжком. Десять, девять,восемь, пора. Манулис стоял на краю обрыва. Могучие волны поднимали со дна мелкие камушки и с огромной силой бросали их на каменный выступ берега. Эти удары сотрясали утес и дрожью передавались всему телу. Он развернулся лицом к розовому солнцу, оно только карабкалось на небо и пока было ниже него, отпустил себя, развел руки как птица или как Христос на распятии и замер, наслаждаясь последними мгновениями жизни. Сейчас он уходил без злости, он просто улетал. В мир другой, не понятный, возможно не менее сложный, но достойный того, чтобы прожить там новую жизнь. Он не трусил, а уходил в неизвестность, что уже поступок и уходил, не жалея свою земную сущность, свое тело и жизнь. Четыре, три, два...
- Только ты, только ты! - женский крик, переходящий в визг как кинжал вонзился в спину. От неожиданности Манулис вздрогнул и оступился. Правая нога, скользнув по утренней росе, потеряла опору. Он упал на спину, ноги оказались над обрывом и своей массой и приданной падением инерцией стали увлекать за собою все тело, уже обессиленное и потерявшее значительную часть своего веса в течение последней недели жизни в борьбе и страхе. Перед самой кромкой утеса ему удалось перевернуться на живот и ухватиться за тонкие корни, торчащие из каменистой почвы. Хватка была уже не сильной и корни оказались всего лишь жидкими корешками. Они нехотя начали сдаваться, разрываясь один за другим. Манулис уже по грудь сдал свои позиции и свисал над пропастью. Крик раздался снова:
- Ты, только ты!
Сухие, полные отчаяния глаза женщины были теперь в метре от него. Она вцепилась своими изуродованными болезнью пальцами в его руки и не прекращала голосить. Он видел, как от напряжения нездоровая кожа начала лопаться и рубиновые капли брызнули на примятую траву. Стало жутко. Такой конец его никак не устраивал. К тому же проснулась жалость к этой несчастной. Если он сорвется, то она будет страдать под гнетом вины и может даже тут же сведет из-за этого счеты с собственной жизнью. Женщина была явно не в себе. Попутчики на тот свет ему были не нужны. Это не авиакатастрофа, а личный выбор, интимное действо. Его предположения оправдывались.
- Только ты, понял? Только ты! Я сразу следом, в пропасть!
Из-за равновесия сил сваливание тела в пропасть прекратились. Манулис пошел ва-банк, и, собрав последние силы, забросил ногу на каменистое плато.
- Тяни! - Крикнул он в безумные глаза женщины.
Та, как тигрица, впилась ногтями в ворот его рубашки и с криком зверя рванула, что было сил. Раздался треск, но мужчину буквально забросило на скалу. Теперь он перевернулся на спину и тяжело дышал, солнце уже было на уровне его глаз. Незнакомка положила голову ему на грудь и тихо заскулила как беззащитный щенок у ног своего хозяина.
- Я тебя так ждала, так ждала. Пойдем уже, выслушай меня, а после, если захочешь, прыгай снова.
- Я тебя не знаю. Кто ты?
- Знаешь, не помнишь просто. Пошли.
Она поднялась и пошла вниз, ее воздушный силуэт, очерченный ветром высвечивался солнцем, и был самым прекрасным видением в это утро. Манулис поплелся следом.
Домик незнакомки ничем внешне не отличался от его собственного, глаза слипались от бессонницы и усталости, и не замечали значимых отличий. Женщина указала на свою кровать и Манулись лег, повинуясь ее жесту. Не хотелось ничего видеть и слушать, хотелось только спать. Хозяйка дома приставила стул к кровати и села рядом.
- Ты ведь Манулис?
- Да, почему спрашиваешь, если знаешь?
- А когда долго ждешь,уже в каждом видишь тебя.
- Давно ждешь?
-Здесь уже два года.
- Не уверен,что достоин твоего ожидания,но спасибо,что дождалась.
- Ты совсем меня не помнишь?
Манулис приподнялся, опираясь на одну руку и щурясь посмотрел ей в лицо. Напряженное, с глубокими впадинами глаз, оно было похоже на череп.
- Нет, не припоминаю. Извини.
- Ты узнаешь свою картину?
В том углу, где у него в жилище висела икона Святого Пантелеймона, у женщины и вправду была его картина, минимум одна из двадцати, копии которых он растиражировал для продажи. Сюжет был прост и романтичен, что всегда хорошо покупается, особенно женщинами. На небольшом полотне в белой рамке белый силуэт девушки стоял на берегу синего моря, которое почти
