назвать трудно, за руль не садился.
Полина, посетившая до обеда церковь, пообщалась со служителями, богомолками. Уединившись с зятем на кухне, поведала о таинствах, уже слышанных им от священника.
- Над покойниками всю ночь читают псалтирь, - объясняла свояченица, глядя на зятя напряжённым взглядом. – Обычно нанимают дьячка, псаломщика. Ну, или кого-нибудь из верующих. Их там, оказывается, порядочно толчётся. Кто действительно верующие до фанатизма, некоторые, как я полагаю, рублик, другой сшибить норовят. Но, понимаешь, - Полина округлила глаза и заговорила проникновенным тоном, понижая голос и растягивая шипящие. – Лучше, чтобы это делали не посторонние люди, а родственники. Понимаешь, душа Аннушки сейчас мучается. А, если допустим, мы с тобой всю ночь помолимся за неё, ей станет легче, покойней. Да и нам самим будет не так тяжело. Ты как?
Борис Семёнович слушал свояченицу и недоумевал. Если бы подобные речи завела пришедшая обмыть тело богомолка, он бы воспринял их как должное. Но Полина! Современная деловая женщина несёт подобную чушь! Было чему удивляться. Разглагольствуй Полина на эту тему при посторонних, тоже было бы понятно – положение обязывает. Распинаться о том, во что не веришь, это по-нашему, к этому мы привыкли. Но ведь они сейчас вдвоём, знают друг друга как облупленных. К чему лицемерничать до такой степени? Скажи прямо – надо создать впечатление. Он ни за что не признает Полину истинно верующей. Неужто смерть сестры так подействовала на неё, и всколыхнула тёмное подсознание, тысячелетие питаемое суевериями? На память ни к месту пришёл гоголевский «Вий». Борис Семёнович едва не улыбнулся, представив, как гроб с телом жены гоняется за ним по ночной церкви. Усилием воли он удержал готовые искривиться в усмешке губы. С другой стороны грехов перед Анной у него хватает, и, если проведёт ночь у её тела, морально смоет с себя эти грехи, и совесть не будет донимать его. Не это ли и имел в виду священник, уверяя, что ночные бдения благотворны не только для усопших, но и для их родственников? Борис Семёнович словно бы даже обрадовался возможности очиститься от грехов, и поспешно согласился. Полина уже торопила его.
- Ну, что молчишь?
- Я согласен, конечно. Только я ведь ни псалмов, ни молитв не знаю.
- Ты об этом и думал? Какой ты, однако! Там дадут, наверное, тексты. В общем, договорились. Остаёмся на ночь в церкви.
Тело обмыли, обрядили.
Анна выглядела незнакомой, даже чужой. Во время трагедии был разбит затылок, лицо не пострадало, но на нём явственно обозначилась печать смерти, уродуя привлекательные черты. Виски казались вдавленными, кожа пожелтела. Сама Анна уменьшилась в размерах, словно съёжившись от ужаса при наезде, так и не распрямилась. Впервые, после вчерашнего вечера у Земцова заныло сердце. Ему невысказанно стало жаль жену. Голову покойницы обвивала широкая белая лента с крестами и надписями. Борис Семёнович машинально прочитал: «… Боже Святый Крепкий, Святый…», остальные слова были скрыты. Поверх тела лежали пелены с изображением крестов, в сложенные на груди руки покойницы была вложена иконка. Сели по обе стороны гроба, боясь задержать взгляд на мёртвом лице. С тёщей случился припадок. Словно сомнамбула поднялась со стула, припала к телу дочери, зарыдала.
С большими предосторожностями гроб вынесли из дома, погрузили в фургончик.
В храм, сопровождать тело, поехали все. Борис Семёнович опасался, что байронический тип, находившийся в подпитии, выкинет в церкви что-нибудь несуразное, неприличное, поставит всех в неловкое положение. Но для Лёнчика подобное состояние являлось привычным. Гроб поставили на указанное место в северном приделе, и Лёнчик трижды, довольно ловко перекрестился на иконостас.
Детям было тягостно сидеть молча, без движений. Борис Семёнович сам, не выдержав, дважды выходил из церкви покурить. В восемь домочадцев отправили домой. Тёща пыталась остаться, но дочь уговорила мать уехать. Лёнчик, узнав о предстоящих бдениях, нырнул в «тойоту», и, вернувшись, насильно затолкал зятю во внутренний карман плоскую серебряную фляжку. По-своему, безалаберный двоюродный братец был добрым человеком.
Проводив друзей и домочадцев, вернулись к гробу. У тела находились двое – дьячок и женщина, приходившая обряжать покойницу. Дьячок бросал на вдовца заискивающие взгляды, богомолка выглядела раздражённой, даже озлобленной, морщилась, поджимала бескровные губы. Дьячок принёс слегка помятые, со следами нечистых пальцев, листы с крупно отпечатанными текстами псалмов и молитв, читаемых над усопшими. Протянув листы, смущаясь, принялся объяснять, какие места надобно читать трижды, когда совершать крестные знамения, когда класть поклоны. Все действия, сопровождавшие молитвы, указывались в сносках и скобках, но служитель надоедливо растолковывал их, некоторые места даже дважды. Богомолка тоже не уходила, всё так же с поджатыми губами без нужды поправляла пелены на теле, оборки на гробе. Земцов наконец догадался, что своим рвением они отбили у дьячка и богомолки дополнительный заработок, на который те твёрдо рассчитывали. Выдав обоим по сотенной, хотя богомолке уже было уплачено, смиренно попросил помянуть усопшую. Получив мзду, те мелко перекрестились, поклонились гробу и удалились.
До полуночи вдовец и свояченица, сменяя друг друга довольно бодро читали псалтирь. Потрескивали свечи, половицы. С улицы сквозь затворенные двери проникали приглушённые шумы улицы: шуршание шин, рокот двигателей, людской говор. Днём этих шумов слышно не было. В двенадцать Полина расстелила на скамье салфетку, достала из пакета снедь: бутерброды, термос с кофе. Борис Семёнович вспомнил про Лёнчикову фляжку. Решаясь на бодрствование у гроба, Земцов выпустил из виду одно немаловажное обстоятельство. По прошествии времени хотелось курить, кофе и коньяк сделали это желание нестерпимо жгучим, а перекур сопрягался с определёнными трудностями. По истечении второго часа ночи у него слипались глаза, строки расплывались, путались.
- Сядь, подремли, - рядом стояла Полина. Как она оказалась здесь, он даже не заметил.
Дремота на скамье без спинки превратилась в пытку.
Мучительно ворочая тяжёлые мысли, Борис Семёнович думал, что вот за это его самоистязание, Анна должна простить ему грехи, свойственные женатому мужчине. Земцова отнюдь нельзя было назвать бабником, ловеласом, вообще, отнести к разряду мужчин особого нрава, не пропускающих ни одной юбки. И всё же грехопадения случались. Несколько грехопадений произошло в командировках. Борис Семёнович не стремился вкусить запретный плод, но так уж получалось. Неведомо как, укоренилось неписанное правило, после трудов праведных и не очень, когда высокие договаривающиеся стороны приходят к соглашению, непременно нужно «оттянуться» в питейном заведении, иной раз к «расслабухе» приглашались «девочки». «Девочки» нисколько не влияли на отношение Бориса Семёновича к жене, как не могло повлиять ресторанное застолье. Клубничка, она и есть клубничка, десерт после трапезы. Случались интрижки и дома, но всегда бывали мимолётны, служили разнообразием, отдушиной в выматывающей нервы повседневности. Как Борис Семёнович предполагал, интрижки, очевидно, случались и у Анны, женщины привлекательной, сексапильной, знающей толк в женском шарме. К гипотетическим изменам жены Борис Семёнович относился философски – глаз не видит, сердце не болит. И вот теперь, когда Аннушка лежит в гробу, никто из предполагаемый мужчин, разнообразивших с ней нудную жизнь, не придёт посидеть у тела. Так же и ни одна из его «девочек» не придёт к его гробу, когда настанет его срок. А вот он, обманывавший и обманываемый, сидит, читает маловразумительные тексты, якобы приносящее пользу мыкающейся в это время душе. Стало быть, верно, что брак есть таинство, свершаемое на небесах. Причём, делает всё это он, человек не верующий, никогда доселе не переступавший порога церкви. Но какая-то сила подвигла же его на этот поступок. Неужели, всё это он делает лишь потому, что ныне так принято. Принято развлекаться с «девочками», потом идти в церковь, произносить абракадабру, креститься, ставить свечи. Эта мысль показалась Борису Семёновичу неприятной, он опять стал думать, что, не смотря ни на что, они с Анной муж и жена. От этой мысли на душе потеплело, он ещё несколько раз извлекал из кармана фляжку.
На смену мысли о таинственном единении жены и мужа пришла иная мысль, обдавшая смертным холодом, от которой сердце ёкнуло и онемело в ужасе. Как всякий человек, Земцов знал, что когда-нибудь жизнь его закончится, и он умрёт, как любое живое существо. Это знание жило как бы отдельно, вовне, не касаясь и не затрагивая настоящую жизнь. Знание о конечности земного существования нисколько не волновало Бориса Семёновича. И вот сейчас, в ночи, эта мысль рельефно и контрастно обозначилась в затуманенном усталостью мозгу. Всякая дрёма слетела с Бориса Семёновича. Он со всей возможной ясностью осознал, что это «когда-нибудь» вполне возможно наступит довольно скоро, и он как Анна ляжет в гроб. Его, пусть не очень ловкое, далеко не атлетического сложения, но всё равно до безумия любимое тело, окостенеет, превратится в неодушевлённый предмет. Из тела, которое ещё в полной мере не насладилось жизнью, эта жизнь уйдёт. Тело засыпят землёй, и в нём, его беззащитном теле, поселятся отвратительные, мерзкие черви и сожрут его. Мысль эта была ужасна. Краем сознания он понимал, мысль эта ночная, при дневном свете такие мысли в голову не приходят. Всё равно, Земцову стало нестерпимо жаль себя, словно смерть уже сидела рядом, и обдавала его смрадом и холодом. Вздрагивающей рукой Борис Семёнович достал фляжку.
Утренний свет, проникший сквозь стрельчатые окна, озарил пару, сидевшую на лавке, подпирая друг друга плечами. Свечи догорали, листы с текстами валялись на полу. Борис Семёнович вздрогнул, проснулся, и, не вполне сознавая время и место, резко встал на ноги. Полина, лишённая опоры, мешком повалилась на лавку. Борис Семёнович нагнулся, собрал рассыпанные листы, невольно застонал. Тело ломило, одеревеневшие мышцы плохо слушались. Заменив свечи, возобновили чтение, сходив по очереди умыться в сторожку.
Первой в церкви появилась давешняя богомолка. Трижды, с поклонами, перекрестилась на иконостас, подошла к иконе Спасителя, висевшей справа от царских врат, повторила ритуал, но теперь с коленопреклонением и целованием. И уже после подошла к ним, спросила о прошедшей ночи, озаботилась, не надо ли чего.
- Я непременно и немедленно должна принять душ, иначе помру, - объявила Полина и вышла из церкви.
- Звонила домой, - сообщила вернувшись. – Сейчас Мишель привезёт маму и Вадима с Мишей. Они посидят у гроба. Мы наведаемся домой, вернёмся к отпеванию.
В квартире царствовала Виктория Львовна. Волосы её были убраны под косынку, лоб покрывали бисеринки пота. Работала мясорубка, жарились блины, что-то булькало в огромной эмалированной кастрюле. Кроме соседки и приглашённой ею женщины, на кухне трудилась Вера. О том, что она всё-таки трудилась, можно было судить по переднику и запятнанной мукой косынке. Когда Борис Семёнович заглянул на
