сердца – камень? Птицам тоже нужна любовь. И кормежка. Дядя Гриша видел: его не бьют, конечно, но эти глаза… лучше бы били… он бы им показал… что сил у него еще ух!... Лучше бы драка.
Он так дошел, что старался выходить из дому совсем рано, пока оголтелая братия алкоголиков и старушек еще не заняла своих боевых позиций на лавочках. А Василий Васильевич не ходит гордо вдоль дома. Когда выскальзывают из дому самые ранние, те, кто уезжает в семь на работу в Москву и возвращается в девять… Им-то на все плевать…
Дядя Гриша сыпал корм на канализационный люк, на голый пригорок во дворе, на боковую дорожку… Но Василий Васильевич настрого запретил ему безобразить двор. Тогда дядя Гриша в отместку стал кормить птиц на тропинке к дому, той, по которой многие возвращались домой.
Однажды женщина, неся тяжелые сумки, вспугнула всю стаю. Они шумно взмыли на ближайшие подоконники, расшвыривая свой пух, летящий в окна…
Единственная тропинка наискосок. Возмущению жильцов не было предела. Дядя Гриша упорно продолжал собирать всю стаю именно здесь.
Это уже была война.
В других местах города его тоже преследовали. Ругались в продуктовом павильоне при остановке. Грязь и антисанитария. Милиция пресекала его действия на центральной городской площади…
Был момент, когда дядя Гриша подумал: «ну, зачем столько мук? Пропади все… Не буду их кормить. Выживут».
Но потом видел своих питомцев. Сердце сжималось. Они ждут… Ждут!!! Просто ждут.
В какой-то неведомый день исчезла девочка. Та самая, «Одри Хепберн» с голубиным взглядом. Просто исчезла. Что с ней сталось? Никогда ее дядя Гриша больше не видел. Вдруг ее обманул кто? Вдруг не с радости, а с печали покинула она этот кров? Ничего он не знал. Доверчивая… И спросить не у кого… Разве в пустыне можно крикнуть? Можно. Только не услышит никто. Потому что никого рядом нет…
Однажды он открыл свой почтовый ящик. Вынул телефонные и квартирные счета. Они были густо перепачканы пометом.
Прокололи шины в «жигуленке», намалевали на нем краской из баллончика неприличные слова…
Настал этот ужасный день. Дядя Гриша открыл дверь своей квартиры.
Под ней лежала его голубка. Он так долго ее не видел! Со свернутой шеей.
В глазах потемнело. Похоронил ее ночью во дворе. Там, где увидел в первый раз, окровавленную. Доверчивая.
Дядя Гриша забывался только тогда, когда кормил своих дорогих птиц. Только они своим ласковым курлыканьем могли помочь ему забыть жестокость…
Но не проходило и дня, чтобы кто-нибудь руганью не выводил его из блаженного равновесия, в котором он пребывал после общения с птицами, того невесомого состояния, которое, наверное, бывает у них самих, когда они парят в воздухе…
Дядя Гриша часто простаивал у окна. Смотрел на своих голубей, резвящихся в огромной луже на дороге. Знал: коли в воде птицы перья моют, – быть солнцу. А в песке их чистят – непременно к дождю проливному.
В языке нашем русском - любимых раньше звали «моя голубка», «голубь». Приголубить – приласкать, значит.
Однажды приснился старику сон. Будто окно в его комнате распахнулось настежь. Ветром – ласковым, теплым, как прикосновение добрых рук. Весенним и благоуханным. Подошел. Влетела в окно его голубка. Ох, он обрадовался! Он же так долго ее нигде не видел! Нашлась! Вспорхнула, опустилась к нему на руку. Доверчивая. Смотрела своими голубиными глазами прямо в его глаза. Будто знала, как он скучал. А перышки-то у нее не серенькие. Светлые. Сверкающие, как белый огонь. Старик и не удивился даже. Будто она всегда такой была. Так вот о чем в сказках раньше сказывали. Будто жар-птица его голубка. Глаз не отвесть.
Проснулся. Все вспомнил. И про то, что преследуют его, и про то, что голубки больше нет…
Окно и вправду было распахнуто. Только вместо ласкового ветра дула в него липкая снежная метель. Будто кольцом боли схватило горло. Заболел. Кто ж ему поможет? А птицы? Он знал, что пойдет их кормить. Если сможет встать. «Эк скрутило».
Все равно сияющий огонь сна, ее, голубки, перышек белый жар еще долго в тот день светил ему…
Снег, первый снег в этом году. Так поздно. Красивы птицы на его девственной чистоте. Будто серые ангелы.
Засыпая, он слышал их ласковое курлыканье у себя на подоконнике. Будто пели они ему колыбельную…
Однажды утром он не пришел. Была зима. Трескучий мороз под Рождество. Голуби жадно жались друг к другу в вентиляции блочных домов. Выжить. Так трудно выжить. Они горячие. Жаркие крошечные тела. Горячее людей градуса на три.
Настало Рождество.
Всегда оно – ожидание чуда. Потому что разве не ждет его душа? Разве не знает, что оно есть? Душа знает. Только разум всегда застилает ее глаза.
Соседка Ивановна, как обычно, готовя утреннюю кашу, посматривала в окно. Увидела дядю Гришу, кормящего голубей.
«Как жук навозный со своими мешками. И тащит, и тащит. Сам уж еле ходит…». Вдруг подъехала шикарная белая иномарка. Вышел из нее красивый молодой мужчина. Светловолосый, с сияющим, нежным лицом. «Ну, чисто ангел» - подумала Ивановна. И – к дяде Грише. Ивановна чуть ложку не выронила. Каша убежала. Еще раз в окно глянула: даже сплюнула – хоть не в кашу. Богатый красавчик тоже принялся голубей кормить. «Тьфу, пропасть! Помешались совсем!». Возмущению Ивановны предела не было. Но еще пуще - любопытству. Красавчик руку дяде Грише подал, в машину усадил. Уехали. Ивановна диву далась, решила, что всем во дворе расскажет.
Но во дворе никого не было. Пусто. Только снег белый. И – ничего на этом снегу: ни следов людей, ни голубиного безобразия… Потому что дядя Гриша не пришел. И на другой день. И на третий.
Это уж потом Ивановна узнала, что не мог он кормить птиц в это Рождественское утро… Испугалась.
Птицы напрасно ждали. Уж давно дочиста была выдолблена их клювами крышка канализационного люка. И он снова покрыт пухом снега. Чистая, протоптанная тропинка, та, что наискосок… Нигде ни крохи!
Висели длинной серой ниткой бус на крыше соседнего дома. Зорко глядели в далеко лежащий внизу двор. Не пропустить кормежку! Но благодетеля не было.
Хоронили дядю Гришу всем миром. Всем домом, то есть. Собирали деньги во всех квартирах, по старинке. Управдом Василий Васильевич с ног сбился. Все сделал. Даже отпевание в церкви заказал. А еще братки помогли. Те самые, его ученики, его воспитанники, в которых вложил он все свои знания и всю душу. Те, что прошли испытание собственной силой и исключительностью. И выжили. Те, что подарили ему «жигуленок». Здоровенные лбы. Все, как один, коренастые и кривоногие. Копии дяди Гриши. Только мощнее. Все суровые и молчаливые. Вдруг притихшие. Да и правду сказать, был он для них, как отец. Дядя Гриша был их детством. Лучшим, что было в жизни. Как для городских птиц.
На похоронах было очень много людей. Весь дом. Вдруг все стали, словно родные. Даже незнакомые. Даже те, кто раньше и не здоровались-то. И те, кто едва мог узнать в лицо друг друга. Словно вернулись все в далекое детство, когда, как в песне «дни рождения встречали и навеки провожали - всем двором…»
Смерть в светлый праздник.
«Наверное, сразу на небеса», - сказала соседка Ивановна. А про себя вдруг всплыло в памяти из детства: «Блаженны тварей милующие».
«Как его звали-то?»
«Григорием».
«Сорокоуст заказали?»
«Да».
«Человек был».
«Это, барышня моя, не простой человек был».
«А какой?»
Все стояли рядом: братки, скандальные старушки-соседки, Василий Васильевич, девочка с голубиным взглядом. «Одри Хепберн»…
На следующее утро мальчик крошил хлеб на люк. Васек, внук соседки Ивановны. Из тех, что когда-то шарахнулись от дяди Гриши. Ивановна сама Васька послала.
Видимо, не удержалась Ивановна: рассказала о богатом красавчике, что «чисто ангел» милый. Потому что хоть и ползли слухи, что еще где-то его видели, кормящим голубей, все равно решили дружно: тронулась Ивановна умом. Вон, и Васька посылает, тварей этих грязных кормить. «Блаженны тварей милующие».
