Груню было больно смотреть. Так, как рыдала она, рыдают только по действительно близким, чуть было не сказал - людям. Да и по близким-то далеко не каждый так вот горько будет убиваться… Хотя, если разобраться, собаки всегда лучше людей. Да, именно что всегда. Потому что они не умеют врать. Потому что всегда верны и бесхитростны. Потому что никогда не предают. Уже за одно за это их можно (должно! именно должно!) уважать. Они - цельные натуры и настоящие люди. А по глубине характеров, открытости чувств и бесхитростности поведения они каждому человеческому индивидууму смело дадут сто очков своей собачьей форы.
Процедура погребения по эмоциональному накалу напоминала собою церемонию прощания с первыми лицами государства. Роль Кремлёвской стены (или Новодевичьего кладбища) выполняло уютное, относительно тихое место под расположенным рядом с бабыгруниной квартирой железнодорожным мостом внутренней Московской железой дороги. Я не пожаднился, окопчик выдолбил куда как просторный (хоть сам рядом ложись. Можно даже вместе с бабой Груней. Места на всех хватит.), опустил туда бездыханное тело, и, утерев пот, скорбно склонил голову рядом с безутешной бабушкой и её немногочисленными товарками, такими же божьими одуванчиками, как и она сама. Нещадно ныла спина и с непривычки к таким физическим нагрузкам подрагивали руки. Ещё бы! Скорбная ноша весила килограммов восемьдесят, не считая веса «гробовой» попоны! Настоящий служебно-розыскной телёнок! А переть эту достойную представительницу крупного безрогого, извиняюсь, скота мне пришлось одному! Метров триста от квартиры! Было бы больше и тяжельше – мог бы смело закапываться рядом!
- Может, крестик какой поставить? – всхлипывая, предложила баба Груня. Товарки притихли, непонятно завертели своими цыплячьими головами, подозрительно зашептались о чём-то своём, о девичьем.
- Ага, - ответил я грубо. – Лучше обелиск. С красной звездой наверху. Совсем сдурела?
В ответ она снова разрыдалась. Товарки прекратили перешёптывания и опять принялись за свои траурные вздохи. Что ни говори, а Дэзи во дворе любили. Вот если бы только не гадила где придётся и не жевала и без того чахлую, а потому остродефицитную дворовую траву… Да, собаки всё-таки лучше людей…
-Всё-всё-всё, - затараторил я ( чуть не сказал «хорошенького- понемножку»). – А теперь помянуть бы надо. По русскому обычаю.
Бабу Груня оторвала, наконец, от могильного холмика свой скорбный взгляд и послушно закивала: да-да, конечно. Обязательно. Чтоб её Дэзиньку, да не помянуть… Это не по нашему, не по человечески! Пойдёмте, подруженьки, проводим усопшую в последний путь… И ты, Лёша, тоже. Вижу, как у тебя глазки-то заблестели! Тоже, что ли, скорбеть пытаешься?
В своих предположениях я не обманулся: поминальный стол был такой, что больше напоминал свадебный. Выставленными закусками и выпивкой можно было накормить и напоить если не роту, то запросто обычное пехотное отделение . - Сколько ожидаем гостей вообще? – спросил я.
-На поминки не приглашают, - ответила баба Груня совершенно серьёзно. А кого поминаем-то, хотел спросить я, но вовремя сдержался. Этикет есть этикет. Не надо хамить перед светлыми скорбными чувствами. Это совершенно не будет красить мою родственную личность.
Бабыгрунины подружки, может, от скромности, может просто не привыкли к столь экзотическим поминальным процедурам, но как-то очень быстро отпоминались и ушли, поэтому основная часть траурного банкета легла на наши с нею плечи. Точнее, на мои одни: баба Груня, совсем не мастер по части алкогольных напитков, пригубив всё же поминальную рюмку (уж без этого-то уж никак нельзя, чтобы хотя бы не пригубить!), опять принялась скорбеть, так что мне сам Бог велел самом себе наливать и само собою закусывать. Слабым аппетитом я никогда не страдал, особенно в цветущем молодом возрасте, но даже только попробовать каждое блюдо, что стояло на столе, не было никакой физической возможности. Сюда бы нашу общагу, думал я тоскливо, вот уж помянули бы! Чертям бы тошно стало на такой собачьей свадьбе!
- Как же я теперь без неё? – скорбно вопрошала баба Груня в пространство в сто тысяча миллионный раз. И столько было в этом вопросе откровенной старушечьей тоски, что при всём своём ехидстве ответить ехидно я, конечно же, не решился. Для неё кончина собаки - это было действительно горе. И как бы ты скептически не относился к братьям нашим меньшим, над таким искренним проявлением человеческих чувств смеяться никак нельзя. Грех. Огромный.
Страсть, возникнув однажды, почти всегда требует «продолжения банкета». Не прошло и месяца, как у бабы Груни появился новый щенок. На этот раз о причастности к какой-то определённой породе можно было строить самые различные и самые противоречивые версии. Марсик ( так она назвала свою новую привязанность) имел черты одновременно английского бульдога, таксы и кавказской овчарки, а в его, не постесняюсь этого выражения, откровенно гнусной роже вполне отчётливо читалось что-то зловещще-кровожадно-крокодилье.
- И откуда такое сокровище? – спросил я, придавая лицу максимально умилительное, на которое только был способен, выражение.
- Да так… - поспешно смутилась баба Груня. – Ты не думай, он из питомника!
- Понял, - сказал я и многозначительно посмотрел в окно, за которым виднелись мусорно-помоечные контейнеры.
В ответ она обидчиво поджала губы. А хоть бы и оттуда, было написано на её лице. Да, никогда тебе, баба Груня, не быть товарищем Штирлицем! Таких открытых натур в разведчики не берут. Их сразу расстреливают перед строем, чтобы другие разведчики наглядно осознали, что главное их оружие – лицедейство.
- Ничего страшного, - дипломатично сдал я немного назад. - Дворняги, они самые преданные. И иммунитет у них - будь здоров! И поджелудочная у них как мартеновская печь. Всё переваривает, всё сжигает!
- А я ему уже и конфеток купила! – обрадовалась баба Груня. – Дэзиной любимой «Коровки»!
- А бутылку? – попёрло из меня.
- Зачем? – не поняла сумасшедшая бабка. – Он разве пьёт?
-Чтобы помоешник да не пил? – притворно удивился я. – Опять же - с новосельем! Надо чтобы всё было по людски!
- Ох и хитрый! – сощурилась бабка. – Научился в своём институте! Ну ладно уж, возьми там чего в баре вовкином!
В баре был представлен широкий выбор, поэтому знакомство (оно же новоселье) удалось на славу.
Первые месяцы Марсик отъедался с такой отчаянной жадностью, какая может быть лишь у самого последнего изгоя, вдруг вытащившего в своей окончательно задрипанной жизни сказочную козырную карту. Постоянное наличие здоровой высококалорийной пищи сначала доводило его даже до лёгкой истерики, впрочем, довольно быстро сменившейся самым настоящим щенячьим восторгом. Я же неожиданно-закономерно стал для этого ненасытного помоечника врагом номер один. Впрочем, иначе и быть не могло, ведь баба Груня всегда неизменно сажала меня за стол не просто сидеть, а обязательно обедать (то есть, по разумению Марсика, совершенно напрасно переводить драгоценные пищевые продукты). Это была серьёзная причина для возникновения его неприязненного ко мне отношения! Стремительно заплывающие жиром глазки при лицезрении того, как я энергично машу ложкой, начинали полыхать самой настоящей зверской злобой. Опять она тебя кормит, прямо-таки стонала его страдающая душа. Опять! Сколько же можно! Чтоб ты издох, студент! И чего она там опять из холодильника достаёт? Опять колбасу? Зачем? За что? Чтоб ты подавился этим мясным продуктом! Чтоб у тебя завязались узлом твои ненасытные студенческие кишки! Вот ведь нашёлся нахлебник на мою голову! И, смотрите, он опять нагло кладёт на хлеб уже третий кусок! Ты же моё жрёшь, кровное! Нет у меня больше сил смотреть на такое свинство! Сейчас я тебя, студент, беспощадно укушу за твою наглую ногу!
Да, с нервами у Марсика были большие проблемы (а чего, собственно, удивительного? Попробуй поживи изо дня в день, из месяца в месяц на скудном помоечном подсосе, когда любая, более физически мощная тварь готова разорвать тебя за любую заплесневелую хлебную корку!). И вот, наконец, вроде бы можно было расслабиться, пожить в своё собачье удовольствие, успокоить нервную систему - так нет! Припрётся этот студент прохладной жизни (то есть, я), нагло усядется за обеденный стол и нахально, без всякого смущения, жрёт! Ну, скажите, у какого бродяги такая удручающая картина не вызовет негативных неврастенических эмоций? Правильно, нет таких млекопитающих, пусть даже и являющихся друзьями (хе-хе) человека! Поэтому Марсик, вдоволь нарычавшись и поняв, что это его рычание «студенту» (то есть, мне) глубоко до фонаря, приступал к уже более решительным действиям. То есть, кидался кусаться.
-Марсюша, Марсюша! – принималась успокаивать его баба Груня. – Ты что, милый? (А ничего, говорила вся его возмущенная физиономия. Чего он здесь, понимаешь, расселся как на пляже! И ещё нахально при этом кидает в свой ненастыный едальник целые пищевые куски! Пригласила оглоеда! А ну, гони его из-за стола!).
-Нервный очень, - ласково поглаживая свою дрожащую от возмущения прелесть по стремительно жиреющей круглой башке, объясняла она. – Несчастный пёсик. Ну, ничего. Завтра на рынок схожу, куплю чего-нибудь вкусненького… Хочешь вкусненького, а, Марсик?
- Я тогда завтра ещё раз зайду, - говорил я, нахально-демонстративно глядя «несчастному пёсику» прямо в его поганые глазки. – На вкусненькое.
Услышав эти слова, эти самые глазки начинали стремительно наливаться кровью. Что? Опять жрать придёшь? Чтоб тебя сейчас по пути в твою общагу автобусом задавило! А ещё лучше – трамваем! Потому что у трамвая колёса железные. Он понадёжней в плане задавления. И попробуй завтра только появись, нахал! Ужо преподам тебе наглядный урок!
- Как у нашего Марсюши с аппетитиком?- вежливо поинтересовался я, заранее зная ответ.
- И не говори! – простодушно отвечала Груня и махала рукой. - Прямо чуть не целый таз за один присест съедает! Боюсь, как бы желудочек не перетрудил. И всё торопится, всё торопится! Аж стонет, когда питается! Я уж ему говорю: Марсик, успокойся! Пережёвывай мяску-то. Никто её у тебя не отнимет. А он не слушает и глотает, глотает! И всё кусками, кусками! Прямо чуть ли не захлёбывается, бедненький!
-Оголодал там, в питомнике-то, - понимающе кивал я. – У-тю-тюшеньки, Марсик! (Скотина!). В ответ я тут же получал от «бедненького» взгляд, полный ненависти и презрения. Нет, дружбой народов от него явно не пахло. Скорее, беспощадной войной до победного конца. То есть, до полного и окончательного изгнания меня как врага с его персональной собачьей территории.
- Ты ему валерьянки давай, - советовал я участливо. – От нервов.
-Думаешь?
-Чего тут думать? (Ты, баба Груня, поменьше думай! Вон он какие громы и молнии из своих глаз извергает. Прямо Зевс в собачьей шкуре!)
- И сколько давать?
- Стакан (а чего мелочиться?). Один с утра, другой на ночь.
-Не много? – встревожилась бабка.
- Сама же говоришь – ведро съедает.
- Таз, - поправила она.
- Один хрен, - отмахнулся я. – Кашу маслом не испортишь. Лей смело.
-Какую кашу?- опять не поняла бабка. – Хотя нет, гречневую он любит.
- С мясом?
-Ну не пустую же! – возмущённо хмыкала она.
