Форма без чувств убивает, но стихи все-таки искусство формализированное, и должна быть просодия стиха, ритмика. Летопись чувств – только название хорошее, но как же можно без конца записывать одно и тоже. Каждый автор привносит в мир что-то новое. Новую краску, новую интонацию. Нельзя всех под одну гребенку: эти Великие и Поэты, а эти – невеликие и непоэты вообще. Как? На основании чего? Современники Пушкина считали легкомысленным, а великим – другого, имя которого я уже не помню. Кого мы знаем сейчас? Толстого при жизни признали, а остальных потом. Надеяться на то, что вас признают при жизни невозможно. Нужно какое-то время для понимания, что действительно истинно, а что – временно. В среднем проходит лет 50, и настоящее, и стоящее будет видно, а все остальное сгинет в пучине времени. А тут: есть плохие строчки, но есть две просто замечательные. Нельзя же отмечать только плохое, забывая хорошее. Вся женская поэзия строиться на чувствах –вы Ахматову почитайте, Цветаеву. Где там хладный рассудок… - снизив голос, обратился больше к Асе. - Я тебе тут подчеркнул удачные строчки и четверостишия. И выделил откровенно неудачные. Почитай Ахматову, Цветаеву, Арсеньева. Хочешь сама что-нибудь сказать?
Ася была бледная, с трудом сглотнула, покачала головой и выдавила из себя: «Всем спасибо!»
- Ну, тогда садись… - развел он руками.
Ни на кого не глядя, не разбирая дороги, на негнущихся ногах она подошла к своему месту. Взялась за спинку стула, постояла, сосредоточенно что-то раздумывая, потом оттолкнулась и быстрым, нацеленным шагом вышла наружу.
«Река, река, унеси меня, возьми тело моё, омой душу мою, смой позор, забери глупость, прости наивность...»
Ася стояла на мосту за перилами. Внизу под мостом струился темный поток – без начала, без конца. Несло тиной, от воды поднималась морозная свежесть. Только шаг навстречу, только руки отпустить, и полетишь в холодную воду. Ветер струился сквозь волосы, играя локонами, сушил лицо, забирал шипящий шепот:
- Как же больно от их глупости… тошно от словоблудия. Стихи – это моя боль, моя жизнь. Не писать - болячку от врача прятать. И чешется, и болит, и неудобно. Как иначе выплеснуть то, что внутри? С кем поговорить? У каждого душа надломлена, кровоточит, а тут еще я со своим… Стих – взрыв души. Как ему, взрыву – ритм, рифмы, слова подобрать. Нет, его не изменить… Он такой, какой есть. Но всем настолько важно разложить все по полочкам, сравнить с другими… А лучше сразу зачислить в группу, в класс. И судить уже не о человеке, а о классе в целом, о группе разом. Так намного проще…Неужели настолько важно единообразно думать, говорить, мыслить? Ах, да, ведь это дает право отнести себя к группе. Здорово: рифмуешь – поэт, складно пишешь – прозаик, по ролям говоришь – будешь драматург. Замечательно! По группам разойтись, грозно шептаться и тихонько посмеиваться друг над другом. Все ж просто! До ужаса… А я? Не могу вписаться никуда. И самое ужасное: не хочу… - она замолчала, переводя дыхание. Впереди шумела улица. На ней неслись фары машин, светились витрины магазинов. Она жила какой-то праздничной, чужой жизнью. По берегам реки угрюмо стоял парк. Чуть слышно журчала вода внизу. – Где ты, милый? Ты знаешь смысл слов моих… Где ты, хороший… Ты видишь раны мои… Они не дают себя труда заглянуть за слова. Им хорошо, когда написано напрямую. Им нужно, чтоб больше, чтоб гаже, чтоб в лоб, чтоб в глаз…Они думают, чем больше, тем лучше. Весь смысл в постоянном движении… Когда ж вы очнетесь? Когда поймете, что вас окружает словесный понос? Нет сил достукиваться до вас… Где ты, милый? Подними руки мои! Помощи ждать неоткуда… - она вскинула глаза в небо. – Какой смысл? Какой?! Нет там никого…И меня нет…Без меня картина выровняется, станет гармоничней… Я лишняя… В мире погонь и вещей… Прости, милый, и прощай! – и отпустила руки от перил. И тут же ей стало страшно, она захотела закричать. «Куда?!» -вскрикнул голос внутри.
Чьи-то грубые пальцы схватили ее за руку, дернули назад, подхватили под грудь, обдав перегаром, и, перетащив через перила, поставили на асфальт моста.
- Ну, Настюха, перепугала ты меня! Иду, думаю – голос знакомый – хрень всякую порет. Вижу: ты за перилами - рванул. Как раз успел, - проговорил, согнувшись и восстанавливая дыхание, крупный, ладный парень с бледными, короткими волосами, в рубашке и шортах ниже колен с крупными карманами.
- Переехав! Вася! Однокашник! – тяжело дыша, выдохнула Ася и упала на асфальт., Вася смотрел на нее исподлобья:
- Ты куда? Утонешь же, нахрен!
- Ну и пусть, - твердо сказала Ася, выпрямившись ничком на асфальте. Она вглядывалась в зеленоватое от рекламы небо, пытаясь рассмотреть звезды. Остывающий асфальт был еще теплый.
«Эй, есть там кто? Что мне делать-то? Как жить? – она огляделась. - И жить ли? Что ждет меня здесь? Постепенное угасание. Ничего нового. Как безнадежно, зато как жизненно. Я хочу в другой мир. Где от меня хоть что-то зависит! Эй, слышите!»
Вася что-то спросил, Ася лишь покосилась на него, напряженно вглядываясь снизу вверх. Он подошел ближе, наклонился и задушевным тоном спросил, слегка встряхнув за плечо:
- …После школы-то, помнишь, какие офигительные планы были у всех?
«Никому я здесь не нужна. Даже небу… - подумала она, отмахиваясь от его руки. - Я ничего не умею… единственное, что мне нравиться, что у меня получается – стихи. Они тоже никому не нужны».
Вася присел на корточки рядом и, сгорбившись, продолжал говорить активно жестикулируя:
- …в армию. Пришел – денег нет, образования нет - кругом барыги, а я, как они, не могу: покупатель гребаный стоит передо мной, гнется – а мне не прикольно, мне гаркнуть хочется и в строй его поставить.
«О чем я думаю? О чем пишу? Второй смысл? Есть ли он? Кто его видит? Где его можно прочитать? Я сама придумала его для себя и ношусь, как с писанной торбой…» - она поднялась, разочарованно качая головой, и отвернулась к перилам. Вася коснулся ее пальцем руки:
- А ты-то кем трудишься?
Ася выпрямилась, будто очнувшись:
- Я-то?! Никем… Стихи пишу, - почти шепотом закончила она.
- Развелось вас поэтов, как собак... Вон, Андрюха тоже поэт. По нужде отошел… - он все говорил, говорил, поднявшись и облокотившись на парапет моста. Ася не слушала его. – Строчите, строчите – нихрена не понятно. Хорошее что-нибудь настрочили. Хоть поприкалываться. Типа, добро побеждающее зло и прочей хрени…
«Развелось поэтов, как собак нерезаных… Поэтов, как собак… Интересно, почему собаки нерезаные разводятся, если их не резать… Все было: и сказки, и рассказы, и стихи… Было, было… Столько веков, столько написанного – чего я лезу? Куда я лезу? Что хочу доказать? Графоманка малолетняя, им же интереснее про убийства, про секс, чем какие-то чувства, какие-то души. Вернее, чем моя душа… Что мне делать здесь, если я не умею жить по их правилам? Я с детства не могу ужиться с миром. Не знаю, как приспособиться к окружающим. Не понимаю: кто мне друг, а кто враг. Когда уже нужно что-то делать, а когда забить. Я пронаблюдала свою жизнь. Прождала, когда уже можно будет. А оказалось: нет ни судьи, ни начальников, и ждать уже, собственно, нечего. А я уже все свои шансы упустила. Кончать нужно. Кончать нужно все».
Резким движением она вскочила и, не говоря ни слова, бросилась через парапет. Вася успел среагировать, поймал за штанину одной рукой, послышался треск ниток, но он удержал ее. Обреченно повиснув, она выдохнула: «Твою ж мать!» Вася перехватил ее за лодыжку, поймал вторую ногу, попробовал поднять – не получилось.
- Ну, и говна в те все-таки! – воскликнул он. – Андрюха, тащись сюда!
- Чё надо?! – глухо раздалось из-за кустов.
- Как бы те попроще… - задумался он. - Девка-суицидница с моста бросилась.
- И чё?
- Поймал…
- На кой?
- Я ее знаю…
- И чё?! А… - лениво протянули в кустах и шумно завозились.
- Отпусти меня! Не могу я больше, – пролепетала Ася.
- А ты молчи, вообще! Молись на свои штаны… Андрюха!!!
- Да, иду, иду… - с досадой проговорил голос.
- Штаны потерял что ли?
- Нет, пока заправишь…
- Тяжело ж… - взвыл Вася.
- Отпусти… - взмолилась Ася.
- Заткнись! – рявкнул он. - Тащись, хоть голый, теперь по барабану.
Длинный, прямой, в светлой джинсовке и широких штанах Андрей выскочил из кустов растрепанный, расхлебанный, подбежал к перилам. Пару раз выдохнул и цепко вцепился в штаны.
- Раскачивай – я подхвачу - вместе вытащим!
Ася смотрела вниз на темный, бесшумный поток, проносящийся мимо, на камни, на траву, на кусты, чуть влажные от воды, на опоры моста. Голос внутри вопил: «Живи, дура. Что ты делаешь? Живи!» Ее охватывало безразличие и желание, чтоб все поскорее закончилось. Чужие руки бесцеремонно хватали ее за одежду, а в ней росла уверенность, что здесь ничего не изменить, ничего не добиться. Желание бежать от себя, от стыда, от людей…
Андрей с Васей, как мешок картошки, перевалили ее через парапет моста и швырнули на остывающую сковороду асфальта. Локти и колени пронзила неожиданно резкая боль. Из-за пазухи у Андрея выскочил черный котенок и, оттолкнувшись, сел перед ее лицом и немигающим взглядом горящих зрачков цепко сфокусировался на ее глазах. Она помотала головой и отпрянула, потаясь встать. Взгляд был настолько открытый, честный, прямой, какой-то настоящий, что Ася увидела со стороны все вокруг: мост, машины, огни, темноту по берегам реки, ее – задыхающуюся, испуганную девчонку с изодранными локтями и коленями из-за чьих-то дурных слов прыгающую с моста, двух бугаев, пахнущих перегаром и потом, с грязными руками, отчаянно матерящихся и маленького котейку между ними. Котенок жалобно мяукнул, показывая маленький красный язычок в обрамлении белых, почти прозрачных зубов. Чувство жалости пронзило ее насквозь. Он такой маленький, взъерошенный. Прям, ня-ня-няшенька. Так захотелось его прижать, погладить, бормотать всякие несуразные слова. А он терся бы боком об одежду. Тепла рядом так захотелось. Андрей что-то говорил, Ася с трудом оторвалась от котенка и сфокусировалась на нем.
- …Тебя интеллигенция излупцевала, меня панцанва со двора высмеяла… С тех пор поэтом и числюсь! – дошли до нее слова Андрея. –Тебе подарок. С боем достался: всю руку исцарапал, пока с дерева спускал. О нем заботится будешь, он тебя никогда не предаст. И ты одна не останешься… А стихи… Я эпиграммы придумываю, да вирши матерные… ну , к праздникам там поздравления… к юбилеям …
Фразы хватило, чтобы парни сориентировались и, как в американском футболе, подхватили ее под руки, всучили котейку, и, утешительно тараторя, потащили подальше от моста.
- Пойдем- пойдем к Карычу! Он - голова. Он те всю правду-матку… - бубнил слева Вася, поминутно сплевывая.
- Павел Карлович - опытный, умный человек. Стихи ему нужно обязательно показать, - сильно щурясь, сопел Андрей справа, жестом показывая дорогу.
- Живет недалече.
- Здесь, на набережной. Будет очень рад.
- Особенно, нам, - Вася похлопал по карману шорт – там что-то гулко булькало.
Ася смотрела на свои ноги, на след остающийся в пыли, и ее охватила безграничная усталость. Провалиться бы куда.... Они сошли с асфальта набережной, подняли пыль истоптанной тропинки двора, зашуршали по плитам и ступенькам подъезда. Там парни опустили ее на ступеньки, а сами скрючились, тяжело дыша и
