трофей рыбака; он протягивает его на кукан через жабры, и снова отпускает в прохладную воду, но уже на веточке в снизке с тремя окуньками.
- Рыбак, а рыбак? ну зачем тебе эти четыре малёнка, если всё равно ты их кошке отдашь? -
Вжжжик - рванулась леска книзу, и опять красный поплавок запрыгал на мелкой ряби в тихой заводи. На каждую поклёвочку сердце рыбака озывается радостной дрожью предвестия, будто хулит там червя толстобрюхий сазан, или язь - а не хилый пескарь. Иль, что ещё хуже, к крючку прицепилась губою лягушка, но совсем не та из сказки прекрасная, которая в царевну превращается обземь - а холодная бородавчатая зелень, брррр.
- Лягушка, а лягушка? куда ты утащила маленькую дюймовочку на лёгком кораблике, что вчера здесь запускали мальчишки? -
Шмяк - шлёпнулась пузом об речку лупатая лярва, сорвавшись с крючка, и только последние круги на воде указали место секретного грота, где она прячет свою крохотную златоволосую пленницу.
- Дюймовочка, а дюймовочка? Пойдёшь ко мне замуж, а я тебя ради спасу? -
Блямс - осел рыбак своей прорезиненной задницей в зелёную тину, и так его напугал чужой потусторонний голос, раздавшийся неизвестно откуда - то ль справа, иль слева, а может быть сверху - что он верующе закрестился, выпучась в небеса.
Много ли рыбы надо ему? на семью из трёх человек. Ну, килограммов пять – это чтобы пожарить в сметанке и на уху.
Так отчего ж рыбаки на прудах тянут неводы в десятки пудов, изрыгая из себя матерные хвалы и приплясывая на рыбьих хвостах? от жадобы. Невозможно оприходовать всю эту кучу в кустарных подштаниках, и она будет омерзительно тухнуть под солнцем, из блестящего серебра да золота сгнивая до буро-зелёной меди.
И что тобой движет, рыбак? азарт. Если тебя привести на особенно ловчее, волшебное место, где язей сменяют сазаны, сазанов сомы, а тех щуки – то ты с этих сладостных кущ и не тронешься, пока жоркает клёв, и будешь ходить под себя. Хотя на улов твой – чтоб съесть – нужно свинское рыло; и здоровую задницу - чтобы выгавнять всё.
После рыбалки, и обеда со стопкой, меня потянуло на сон. Но проснулся я сразу почти, оттого что дед рядом стоял с такой хитрой улыбочкой своей худенькой мордочки, что будто деньги нашёл, которые заховал много лет назад и только теперь доискался. Дважды потерянная забывка так вдвое и слаще находка.
- Ты чего, отец?- спрашиваю; но сам не глаза ему а в руки смотрю, ведь не просто так он с первых петухов меня выжидает, желанного.
- Вставай, тёря.- Ладони его пусты, да зато сердце полно неуёмной радости, такой что будто в антикварные годы ему снова возжелалось старинную музейную бабу.- Нынче самогон будем гнать. Подошла моя брага, до стёклышка отстоялась.
- Оооооооо...
- Готов к бою, юрец?- Он бы мог ещё добавить к слову и огурец, как насмешку, потому что мы с ним и впрямь словно академик самогоноварения с неловким аспирантом: я путаю посуду да колбы, в руках у меня гаснут спички, а самый важный агрегат змеевик забился изнутри паутиной и грязью. Но рядом зрелый, даже изрядно перезрелый матёрый волк, который последними оставшимися клыками разжуёт зачерствелые азы подзабытой науки.
Я хотел сказать – да – но меня перебил обнаглевший кочет:- кукаредааа!!!- заорал он с низенького сарая как потерпевший. И мне оставалось только кивнуть с ним согласно.
- А где будем гнать? в хате?
Дед даже передёрнулся:- Ты что?!- и тут же закашлялся старческой лёгочной слизью, выплёвывая вместе с ней и ёмкие сгустки слов.- …на дворе конечно…- плевок- …самый смак будет с ветром…- харчок- …под акациями зелёных листьев…- тьфу.
Ох и система! такой не увидишь и в самом главном институте ликёроводочной промышли всея Руси. На буржуйке, в которой разведён добрый костёр, стоит бадья с брагой; от неё к корыту с холодной водой через все меридианы и параллели тянется ровная труба, дале завитая в спираль, в змеиное горло где кипит и штормит распалённая магма, тут же укрощаемая студёными водами рек да озёр; и только тооооненький ручеёк горячей лавы вытекает из жёрла угасающего вулкана, который ещё злится своей неволе, биясь глубоко в недрах бадьи.
А всё это бурленье природы создаёт сахарок, тростниковый да сладкий, который срубают мачетями чёрные негры, болтаясь в цепях на привязи лютых плантаторов. Откуда - спросю продавца - капли крови на белом? а это мучительный труд под нагайками, под лупатым зрачком револьвера. - Ты глянь, сладкоежка, как он достаётся!- громко свистнула плеть над моей головой, и её раздвоенный змеиный язык оставил жгучий засос на родной бледной шее; в это красное место тут же впилось палящее солнце - замореные мулаты лишь сочувственно взглянули на меня изпод шляп, и сразу отвернулись, опасаясь жестокой порки. Только один старый негр - изо всех почти голый, в грязном подобии рваных трусов - зашипел проклятьями на жирных охранников, выпустив целую струйку слюней через сгнившие зубы.
Душе моей стало зыбко, как утлой лодчонке: её ненароком вынесло в это море отчаянного рабства, у которого нет берегов и не видать даже маленького клочка суши, свободы, где хоть на миг можно ей укрепиться.
- Юрец! Ты куда заховался?..ался-ался-ался,- давно уже ищет меня хрипловатый дедушкин тенорок, слабый, и поэтому ветерок легко сносит его к соседним дворам. Боясь, что чужие мужики услышат эту позывку да набегут к нам, я сразу появляюсь из хаты с подносом:- Иду, деда, иду,- и в унисон моей искренней радости бренчат две гранёные стопки об тарелки с закуской.
Хозяин налил мне и после себе прямо с-под крантика, как разливают по чашечкам чай в хороших самоварных домах, где хозяева следуют долгому семейному укладу от первой обезьяны до наших дней.- Что? прямо вот так – горячим и неразбавленым?- мне стало страшновато не то что опьянеть одной стопкой, а просто ожечь нутро расплавленным свинцом стограммовой пули.- Тёпленьким да родниковым,- поправил меня отважный старик, и я для блезиру крутанув водоворотом в ладони, тут же слил самогон в своё перчёное горло. Была не была – я подхватил на лету его биющий крыльями ярый кураж и тоже глотнул всю порцию разом.
Ух! мамочка родненькая!- помню, три годика мне, я стою с большой саблей на кухне и машу ею словно будённый, а батька лихой с моими дядьями поют во весь голос о том, что хотят ли русские войны, и пока они пели зазывно, пробуждая соседей на отвагу да подвиг, я сунул свой палец в горчицу, думая на шоколадное масло, и его облизал. Вот сейчас то же самое, только без слёз – потому что дедуньку свово постеснялся.
- Ну как?- Крякнул он будто селезень в брачке.
- здорово…- отклёкнулся я елееле словно клуша на яйцах, что на семи сидела а восемь вывела, и теперь недоуменна.
- Зови соседей,- сказал весёленький щедреющий дед, и я пошёл по дворам. Я ходил по африке да америке, побывал в азии да австралии: всяких видал – круглолицых, темнокожих, узкоглазых, кучерявых, розовых и желтоватых, даже с перьями в ушах. Вся большая планета поместилась в нашем малом закутке – все пели своё родное а выходило порусски – всем хватило божественной живительной амброзии, чтоб до утра брататься любовью и дружбой.
Но спал я плохо; муторно; тяжело.
Утром у меня совсем не было настроения. Мало того что перед отъездом сильно болела моя мутная балабошка, так к тому ещё памяти нет. Что я вчера наговорил деду и его всепланетным гостям? кем перед ними представлялся? – а то ведь прибрехнуть я люблю. Хотя всегда не от крупной корысти, а просто чтобы выглядеть симпатичным мужиком – человеком.
- Юрец, ну ты как сам?- Дед виновато глядел мне в глаза, снизу вверх как его ластящийся ко всем пёс; и был он сегодня совсем не похож на вчерашнего, ярого, когда всему миру грозился справедливой войной за отечество.
- Нене, батя.- Я замотал головой, тут же от боли поморщившись.- Пить не стану, а то ещё хуже будет. Лучше перетерплю.
И уже не до разговоров. Потому что когда я не нравлюсь себе, то у меня портится всё. Угрюмая хмурость, через которую надо пробиваться силком, с помощью вымученных весёлых песен и натужной улыбки, доводит меня до исступления. Особенно так бывает наутро после неудержимой попойки, что хочется отбить себе безмозглую голову, которая вчера этим раззявленным ртом хлебала вкусную водку. Вот именно, что вкусно было вчера, когда рука и душа тянули стопку за стопкой, радуясь братственному куражу – руки обнимали весь мир, и в нём товарищей за столом, а душа легко находила славные добрые слова, чтобы выразить радость на этом свете живущим, и уже ушедшим туда.
Всё было прекрасно; но это короткое счастье и привело меня к сегодню и его проклятому опухшему утру, чья мокрая серость бросает паучьи тени из всех углов.
Дед вышел за мной на крыльцо, провожая в дорогу будто родного, и я уж подумал, что не так часто встречает он тут своих родычей, раз я ему дорог стал. Он пальцами потёр переносицу, потом медленно переехал ладонями на затылок, правя за ушами резинку от очков, и застенчиво как влюблённая девка опустив очи долу, сказал мне своими резиновыми ботами, танцуя на месте:- Ты уж, сынок, не забудь там судье обо всём рассказать.
Я было поперхнулся своим досвиданьем:- О чём?!- о том, что приезжала вчера конная милиция, хотела взять меня в кандалы, да старик со друзьями отбили колодника на одну эту ночку.
- Да про пенсию…- а в глазах его появилось детское и обидное, словно я обещался как дельный усыновить их, но потом передумал.
И тут я вспомнил всю историю, что вчера за бутылкой слушал в пол-уха. В сберкассе ошиблись, и полгода платили бабуле надбавку для пенсии. А теперь, спохватившись, грозятся судом за проеденую растрату, понимая что старики беззащитны как дети, богобоязненны, и что бог для них - власть.
Я им обещал, натрепал про подругу-юриста, про себя-журналиста, и как мы все вместе притянем к ответу виновных банкиров. Смотрю в наивные глаза старику, и снова клянусь да поддакиваю - а сам уже знаю, что скоро сведут у них со двора козу белую, двух чёрных овец, и выметут всё из хаты своим сорным безжалостным веником.
Прощай, дед. Мне очень стыдно за брехню свою – и хорошо что мы больше не свидимся.
=================================
