беспокойные духи. Призраки. Преты. Они часто посещают места предыдущих существований. Их тянет туда. Мучимые голодом и жаждой, они никогда не могут насытиться.
Так вот, я думаю, в этих твоих историях говорится о них..." " Как их?" - перебил Андрей. " Преты... А кислородное голодание на высоте утончает сознание, обостряется восприятие, и дает альпинистам заглянуть в тот мир".
Дверь приоткрылась и в комнату вбежал малыш в вязаной шапке, но босиком. Чумазый и сопливый он держал в руке очищенный банан.
Дава посадил мальчика на колено, и, покачивая, поцеловал в лоб.
" Сын?" - спросил Андрей.
" Да... Три годика... Так вот, лама говорит, что мы везде временные. Всё везде временное. Но проверять, даже то, что говорит лама, надо на своей шкуре... Вот он был лха, а стал бу пхо" - весело сказал Дава и погладил сына по голове. Андрей поморщился. Что это за "бхы-пхы"? До этого был худо-бедно, но вполне сносный английский. " Был богом, а стал моим сыном" - Дава растянул рот в улыбке. " Ты помнишь, как был богом?" - крикнул он в ухо сыну. Андрей с подозрением глянул на Даву - " уж не выпивший ли?".
" Ему надоело быть богом... Тебе надоело быть богом?" - опять гаркнул Дава в ухо сыну. Мальчик бросил банан и заревел. А Андрей неуверенно спросил: " Это только здесь, в Гималаях, эти преты... или они вообще?". "Не знаю, лама не говорит" - вставая, ответил Дава; взял своего обиженного, дрыгающего ножками, бу пхо на руки и, пожелав спокойной ночи, удалился.
Пора было идти спать, запираться в спальник. Проходя мимо стола, Андрей взял зеркало. Глянул в него. Ну и физия! За время трека губы обветрилась, отросла щетина. Щеки запали. Лицо сморщилось, с кулак стало. Похудел и почернел, обожженный сильным солнцем; а нос шелушится, как молодой картофель. А это что? - На белке глаза красное пятнышко... Сосуд лопнул. Высота.
-3-
Высоко ноги не поднимать, идти плавно, размеренно; никаких резких движений. Это Андрей подсмотрел у шерпов. Как они, с тяжеленными корзинами за спиной, будто миноискателем, подошвами своих сланцев (они лезут иногда в сланцах!) ощупывают каждый камень, прежде чем найти точку опоры.
И спокойно, - главное не гнать мысли дальше двух-трех шагов. Вот так... вот так, - а там, вроде как, грот в скале, будет где отдохнуть; и дальше...
Сейчас его бьет озноб. Жар, изводивший ночью, с рассветом оставил его. Улетел, как птица. Он сидит в каменной пещере, вытянув ноги, накинув на плечи какую-то длинную тряпку, закутавшись в неё. Рассматривает разбитые пальцы на ногах, почерневшие ногти. Поднимает глаза и вглядывается в светлую дымку, в расплывчатую даль, развернутую перед ним, как мираж. Прислушивается. Звуки, там внизу плавают звуки. А он так громадно высоко над этими звуками, что ему иногда кажется, - прошел ни день с ночью, и ни годы или столетия, а целая его жизнь. Щемящее чувство утрат мертвит кожу, а острая боль сожаления режет по живому. Вдруг, словно что-то вспомнив, раскрытой ладонью старается он схватить хвостик своих волос. Но ладонь скользит по голому черепу! У него нет волос! На мгновенье охватывает ужас. Но только на мгновение, - бурю чувств приглаживает вспоминание, что эта комбинация из заполошного взмаха руки и шока вызванного отсутствием волос на голове, повторяется каждый вечер. Это как проклятье. От которого не избавиться. Да-да, уже наступает вечер; - а значит, он скоро станет прозрачным или - призрачным. Нечувствительным к холоду. Превратится просто в изображение. Или еще тоньше, - в мысль о себе. Он отдает себе отчет, что это, всё-таки это, наверное, - разный взгляд на себя, такая вот точка отсчета. Но всё повторяется, идет по кругу; а докапываться "почему и как?" - ему вовсе не до этого. Он пытается вспомнить свое имя. Шевелит губами. Распухшими губами. Нет, не от горьких слез, он не рыдал ночью, он жрал камни. Камни своих обид... Он мучительно пытается вспомнить свое имя. На предмет чего оно может быть? Зацепиться за какую-нибудь деталь, или за тень выступа её отрицания... Нет, имя рассыпалось, разлетелось. Имя съел космос; который приходит ночами, бывает и со звездами.
Сказать, он должен сказать, и как можно быстрее, всё, всё, это важнейшее дело. Пальцы сжимают пластиковую прозрачную папку с синей кнопкой. В папке листы бумаги, исписанные его почерком. Размашистым, но ясным. Ему всерьез верится в то, что в этих листах прописаны судьбы мира. Может быть так, а может быть и этак. И он спешит, спешит к зданию посреди пустыря. Он верит в свою исключительность. Ветер напирает в спину. Он прижимает папку к груди, не дай бог, порыв вырвет из рук. Здание кажется мертвым. Черные голые окна, ни одной занавески. С трудом раскрывает входную дверь, протискивается внутрь. Идет. По коридору гуляет ветер, хлопают двери. Одна, вторая: - как будто кричат ему: "и куда ты?!", "и к кому ты?!" - но он не обращает внимание. Нет, не сюда, ему выше. Взбегает по лестнице на второй. Тут тише. Коридор, коридор, двери, двери; шеренга дверей. А вот, это здесь: видит табличку, ввинченную в дверное полотно. На черной бархатной бумаге выдавлены бронзовые буквы. Щурится прочесть. Никак. Не понимает смысла. Не может из букв сложить слово. Буквы разбегаются или теснятся в какие-то "дктр" "рдкт": всплывает "трактор" и "птеродактиль"... Секунду поколебавшись, толкает дверь. Тихий кабинет одет в деревянные мрачные панели с ромбиками в шахматном порядке. Тянет дешевым папиросным дымом. Но паркет натерт. Паркет весел: на нём клин света. От лампы, стоящей на громоздком письменном столе. На лампе колпак и она похожа на большой светящийся гриб. За столом в лоснящемся пиджаке, черном, как свежевзрытая пашня чернозема... за столом круглолицый человек с вытянутой вперед рукой и раскрытой ладонью. Папку ему. Неужели наконец-то попал по адресу? Папка кладется в ладонь; нет, всовывается... Ну, бери же... Но рука у этого в черном, как неживая. Папка падает. Рука скрипит. Из рукава вместо запястья показываются мучного цвета шарниры. Протез!.. А глаза?! - А глаза, как капли застывшего жира. Да и вообще - перед ним кукла! Ну и ну! Как же он обманулся! Его охватывают растерянность и злость. Он буравит взглядом эту чертову куклу - да так, что пиджак трещит по швам; и швы расползаются, лопаются. И по голове будто бритвой, - раз и... И на пол вываливаются внутренности. Индюшачий пух; бронзовый и черный. Во рту под губой колкое перышко, и, отступая в замешательстве и злобе от выпотрошенной куклы, безуспешно он пытается сплюнуть...
Наступает вечер и длинная тень, как стрелка часов, прочерчивает пещеру. Он стоит, прислонившись спиной к ледяным камням, накинув на плечи всё ту же тряпку; кутается в неё и вглядывается в лучи заходящего солнца, в уплывающую даль. Его охватывает жесточайшая тоска о днях растаявших в этой предзакатной дымке. Его печаль неизбывна, его надежда мертва. Его ум неприкаян.
Это место притягивало всегда. А он откладывал, доставал из будущего отговорки: "потом", "успею". Но этим вечером решился и нырнул в отвесную темень. Хотя, всему свое время. А он заложник, арестант последовательности событий. Светлое пятно глубоко внизу вырастало, вырастало и вот - выкатилось снежной поляной. Он идет по снегу, идет, идет и видит человека, лежащего ничком, раскинувшего в стороны руки, вцепившегося в смерзшийся снег. На человеке горчичного цвета брюки военного покроя с большими накладными карманами и грязно-серого цвета ветровка. Подходит ближе, склоняется над покрытым ледяной коркой телом. " Живой? Нет?" - неуверенно мямлит про себя, "живой, нет?"; - и потом глуховатым голосом вопрошает: " Ты живой, ты живой, отзовись, ну что ты там? - и сам проглатывает, неожиданно для себя тихую, наполненную покоем мысль, простую и очевидную: "Нет, я не живой". " Я - не живой?". - Удивляется своему открытию. Как же это так? Поднимается с колен, отходит в сторону, продолжая смотреть на бугор, когда-то живых костей. Как же это так? - И тут всё вспоминает. Картины проносятся перед ним. Сколько прошло времени: несколько дней, год, десять? Впрочем, все годы можно сложить, как веер, и сжать в руке. В мгновение. Вот он засмотрелся - и у него подворачивается ступня, его бросает в сторону, он старается сохранить равновесие, но тяжелый рюкзак тянет за собой, забирает с собой в пропасть; он взмахивает руками - хватается за воздух... Над ним синее скользкое небо. Блестящее слепое солнце... Над ним тусклая в дымке луна. Бесшумная вязкая ночь... Он переворачивается на живот и пытается ползти, ползти... А дальше разрыв... Черный космос, черный без продыху... Набухает и шумно падает в чудовищную пустоту капля, маслянистая, тяжелая... Бу-уо-ом... Ледяная пещера... Блуждания по видениям прошедших дней... " Я - н-е-е ж-и-и-в-о-о-й" - гулким эхом отзывается темное ущелье...
И теперь пространства прошлого для него свернулись пергаментным свитком; - и он оказался на свежем снегу настоящего. Видит далекую красную точку, как на загрунтованном холсте. Ему вспоминается, что будто он видел это и прежде. Но то были смутные видения, плоские образы, как через пленку. Но сейчас, как прорвалось, - и ему что дотянуться рукой; его взгляд летит в сквозящую холодом перспективу, глаза буквально впиваются в предметы, пульсация зрачка сотрясает его до основ, он сильно взволнован. Медленно, медленно вверх по склону карабкается человек.
Это женщина. Он слышит её тяжелое дыхание. Она поминутно останавливается, растерянно озирается по сторонам. Она потерялась. Сбилась с пути. Сбрасывает с плеч рюкзак, вытаскивает из него фляжку, садится на снег и судорожными глотками пьет. Из-под капюшона выбивается прядь волос и падает на глаза. Она убирает волосы, прилипшие к мокрому от пота и снега лицу, и пьет, пьет... Безвольно роняет флягу из рук на снег, расстегивает красную, как кровь, куртку, пытается глубоко дышать... Наклоняется вперед; - её выворачивает рвота и душит кашель. Ей плохо. Её силы на исходе.
Он перебирает, мусолит в памяти всех, всех, кого когда-либо знал, видел. И кто наполнял его сердце теплом надежды или просто вызывал симпатию. Но это чужой ему человек. Как эта снежинка, по замысловатой траектории пролетающая мимо. Он снова выгребает из памяти и самые незначительные встречи, оставившие в нем, хотя бы какой отпечаток. Но эта женщина в яркой куртке, она, без всякого сомнения, посторонняя. Последний образ, который вспыхивает в памяти - девушка с сияющими глазами и с двумя серебряными серьгами в мочке уха. А с этой никогда, никогда их пути не пересекались. И у него не дернется ни один призрачный мускул, не вскипит ни одна капля эфемерной крови, чтобы вытащить ее из этих снегов. Ведь он, - проекция, копия с того себя, разделявшего
