свободен от этого и широкими штрихами набросает на холст этот подозрительно невинный, как будто, облик засыпающего города. Молодые листочки, не вылупившись, как следует, сыплют уже труху, и под вечер каждая урна в сквере будет озаглавлена либо пустой бутылкой, либо обёрткой мороженого. Окна соседнего дома попеременно гаснут, на улице остаются висеть только фонари.
«Представьте себе – не умолкает гостья. Двадцать тысяч лет!». (А когда сядет на стул в прихожей и опустит голову, сразу видно: «я простая баба – что вы хотите – я замуж хочу). Но чтобы увидеть это, должно прислушаться. «Археологи нашли». « Какие это двадцать тысяч лет? – парировал бы гость, если бы умел во время еды говорить. Человек давно забыл о том, что с ним случилось вчера вечером, и, следовательно, не может здраво судить о таких расстояниях». Затем наступит молчание Он, может быть, думает, что гостья говорит не просто, а опять-таки «с намёком», имеет какую-то свою цель, говоря о посуде, – «на меня что ли намекает?» Словом, глядя на окружающий мир поверх голов, от не слишком сложных рутинных представлений у таких людей сложный характер. И, пока они медленно жуют, и, глядя за окно, знают, что там, за окном, ничего такого, чего они не знают, произойти не может, мир, в сущности, таким и становится.
Время пока не захочет растягиваться до внушительных исторических размеров и городские часы стоят почти неподвижно, – до этого ещё должно пройти несколько шагов. И сопровожденьем тому узкому счастью тупо откроет дорогу светофор, будет мигать всю ночь, и донесёт до нас через окно плач ребёнка, когда люльку перестали качать. И чтобы не говорили люди о своей молодости, и какими бы величинами не измеряли краткость своих неуверенных воспоминаний, всегда оказывается так, что в прошлом году было то же самое, что и в этом.
Пёстрые колонны Первомая еще не прошли. Назавтра самая важность выкрикиваемых приказаний «держать колонну», как и самая глубокая даль набережных, полностью завладеют воображением, а дворник уже прислонит к стене свои метла, и в полуподвальной пропасти двери будет виден только его зад. Тревожная нота, смешанная с туго надутыми шарами и парчовыми транспарантами, зависнет пока в проекции, а краска стыда, скорбная всегда краска, за торопливым распиванием на углу четвертинки, вольётся скоро в толпу, разбежится вдоль серых стальных стен нарядная первомайская «роскошь». И когда алая косынка появится на трибуне, и молодая, важная нота в голосе, умеющая неожиданно кричать, станет выстраивать толпу в колонны, эта новость наступающего дня отпечатается надолго в памяти. И тогда, встав из-за стола, гости молча разойдутся по своим комнатам, и будет слышно по ночам их незнакомый вздох да кашель. Поутру, надев на себя что почище, они отправятся на митинг: «В прошлом году красочней было».
«Дядя Паша – опять донесется до нашего слуха, – вторая чашка, а помните, как вы в прошлый раз вазу разбили?» – намекая, что с чаепитием пора закругляться. «Аорист, мой друг, это уже окраины». Никто не угадывает, как правило, причину молчания.«Так, знаете, ничего – отвечает он, нахмуриваясь, на вопрос о здоровье – грех жаловаться», и отламывает ногу гуся (никакого гастрита у него нет – напротив, – здоров, как мерин); «А вы, эту коробочку, где брали? – интересуется он, в свою очередь. Небось не дёшево?» «Ох, не дёшево!»
Он будет ещё спать, подоткнув подушку под небритую щёку, переступив через осколки, и глядя на то, как один черепок прилаживается к другому и получается некая целостность. Он чешет рукой щеку во сне, просит по крепче всё это склеить, будто намереваясь разбить её ещё раз. И, уже когда видит, что вышло «просто замечательно», «совершенно, как новая», вдруг появится рядом малознакомые люди, которые всегда появляются во сне.
Затем наступит утро. Марь Борисовна только что проснётся и утопая в чужих тапочках поволочится в ванную греметь там душистыми склянками. Поутру речь начнёт выравниваться соответственно скрипам дверей и грому кастрюль, и некто совсем посторонний по утру, зайдя в детскую и обычным своим взглядом посмотрев на макет «крейсер Аврора» на шкафу, отворит окно. Свежий дурманящий запах наступившей весны внесёт беглым своим вздохом нечто особенное в обычный распорядок дня. И тогда, под кумачовой глажкой галстука и всё утро делая ртом подобие пожарного брандспойта, шипенье ещё чугунного утюга напомнит шипенье губ пионервожатой, – плоской, как вобла, и далёкой, как Волга, ключницы актового зала, но доступной в любое время своими пристанями. И вот тогда выезд со двора человеческой страсти к завоеваниям сменится зеленью дорогих предчувствий. В этот час уже праздничного утра промчится под окнами знакомый гром трамвая и от этого звука гость проснётся. За легким утренним недомоганием, в приличной, в этом случае, насмешливости над манерой кричать, и необходимым, в этом случае, наплевательством на вечные устои, тишина наступившего утра окажется лишней. И вот уже в близком, молчаливом содействии ночного кошмара, где-то в нечетких, застрявших в памяти образах, уже ширится площадь, доносится откуда-то издалека знакомый марш, и его вялая поначалу, но всё возрастающая торжественность скоро станет привычным актом этого мира положения.
«Положите мне, пожалуйста, не много» – скажет гостья за завтраком, и подойдя к окну, откинет занавеску. И того гляди появится на улице человек с горном и продудит в него. Но пока что не видно, откуда шум доносится: «Это наверное, с площади. Там уж всё готово» – заторопится она, задумается что надеть – блузку, шарф, какой-то передник. Комнаты будут смотреть на гостей молча, – они не любят гостей, – станут с большим недоумением поглядывать на них. «Отменно вчера было приготовлено» – скажет дядя Паша, осторожно поглядывая по сторонам. «Отменная утка». И скоро он будет прохаживаться в городской аллеи, и смотреть вдаль, совсем не заметив идущую впереди него женщину. Он решит не оставаться дольше, ему скучны бывают праздники. Поезд его в десять часов, – ещё спокойно можно отобедать, посидеть в креслах, почитать журнал. Сидя в купе один он долго будет смотреть за окно, заложив руку за огромный затылок, и будет видеть за окном леса да поля, всё неизвестные окрестности каких-то городов, откуда приходит дорога и стоит у шлагбаума ржавый трактор; Марья Борисовна, сделав гримасу, и не понимая намёков, будет говорить о том, как она несчастна, «потеряла всякий смысл», что в её торопливых возвращения к прошлому, которому она ищет хоть какую-нибудь цену, на самом деле, не много найдётся остановок для истинного отдохновения, но в самых сокровенных тайниках своей души она давно знает, что все её несчастья заключены в недобросовестном отражении зеркала..
Колонны скоро двинутся и пойдут по кругу, пойдут прежними уверенными шеренгами, поднимая флаги и растягивая транспаранты. Мостовая за окном, выметенная всеобщим ожиданием, притаиться в этом ожидании предвкушая большие перемены – следует и вправду поторопиться, чтобы не опоздать. В сквере будет ещё неделю сыро. В мокрой молодой листве, уже с набухающими почками, воробьи будут бешено резвиться, слетая на красную жесть пустых кормушек, а ветер, развевавший теперь флаги, принесёт под вечер красную ленточку или сдутый шар. «Скверно, на улице. Скверно» – донесётся со скамейки парка. К тому же никаких уток в прошлый вечер никто не готовил, а на столе, под дымящимися ломтиками маринада была подана совсем не утка, а гусь.
1989
