неуютно, холодно, сыро, а нам хорошо, потому что мы часть этой сырости, холода, неуютности. Тебе плохо среди людей Медведеева, среди людей вообще, а ты будь таким, как они, и обретешь друзей, жену, детей. Тебе будет хорошо… хорошо… хорошо….», - шептали-шелестели мне прошлогодние листья, трава, кусты, вся земля.
И вот, слушая все это, придавленный, как бы вросший в землю, сидел я на этом проклятом косогоре, обессиленный и немой. А рожа Тупорылова сползала с неба будто под весом своей толщины, обретала естественные человеческие черты и, наконец, предстала прямо передо мной, совсем перед моим лицом, все так же молчаливо издеваясь и глумясь.
- Покорись… покорись… покорись… - зашептала мне земля, - извинись перед ним, и все, все будет хорошо…. В мире надо жить, в мире….
- И терпеть все это?! И дрожать от страха и ненависти?!.. Да никогда!!
Как я ни был слаб и придавлен, но рванулся из последних сил, чтобы встать, подняться, ударить по этой ненавистной роже… но меня свалила такая боль, что я чуть не потерял сознание.
Когда пришел в себя, то понял, что сидел не на земле, а в земле: я наполовину врос в нее, как старый памятник на кладбище. Жухлые мертвые листья и трава укрыли меня всего, как погребальным саваном, - я стал продолжением земли, ее частью, частью ее мертвой «медвежьей шкуры». Что-то крепко и больно держало меня за спину и тянуло вниз. С большим трудом протиснул руку под рубашку, к спине, и почувствовал, что она вся покрыта густой шерстью, которая спускалась в землю, а там скручивалась в твердый, разветвленный корень – он и тянул меня вниз. Обратно вытащить руку я уже не смог: мертвые листья, трава, покрывшие меня, тоже стали скручиваться в корни и уходить в землю, вдавливая меня в нее так, что я не мог ни двинуться, ни нормально дышать. Я не знал, что делать – ужас и паника охватили меня, но я не мог шевельнуть даже пальцем. Я не смог даже закричать, а только простонал, в отчаянии озираясь вокруг, моля о помощи. Рожа Тупорылова исчезла в быстро наступающей тьме, которая поднималась будто из земли, снизу, тенями, туманами, а на небе застыли клубы туч, черно-синие и зловещие.
Вдруг как-то очень просто, обыденно от одной из теней отделилась мужская фигура и подошла ко мне. Кажется, это был Тупорылов, лица его во мраке я не видел, но на нем была та же светлая куртка, но будто «запачканная» густеющими тенями, из которых он вышел. Вроде он был не злой, а совершенно спокойный, когда присел передо мной на корточки, смахнул с моего лица листья, траву и спросил:
- Ну, что, Котелок, допрыгался? Хочешь жить?
И только тут я увидел его лицо: оно было намного ужаснее той его ухмыляющейся рожи, которая недавно торчала передо мной. Ужаснее потому, что я умирал, а оно выражало абсолютное равнодушие ко мне, абсолютную власть надо мной и моей жизнью.
- Хочешь жить? – переспросил он.
- Хо-чу-у, - просипел я, задыхаясь.
- А чего выступаешь не по делу? Тебе же ясно сказали: не лезь не в свое дело, а ты не слушаешь… оскорбляешь, орешь на меня, как на пацана…. Люську Мотаеву за что с работы выкинул, чего она тебе сделала? А у нее девчонка, чем она-то виновата?
Он потрепал меня по щеке:
- Эх, Котелок, чего ты такой, а? Откуда ты взялся, на х.. ты здесь кому-нибудь нужен, интеллекент вшивый! Вот и подыхай здесь, как собака… или проси прощения.
Он ударил меня по щеке:
- Ну, будешь просить прощения? Котелок с ложкой?
Он ударил еще раз. Потом еще ближе придвинул свою рожу к моему лицу, которое уже начала искажать судорога, все пристальнее и глубже вглядываясь в мои глаза:
- Да ты уже отходишь… а в зенках один вонючий страх. Ты подыхаешь, Котелок… чуешь?.. – п….. тебе!..
Он задумался:
- Слишком быстро… а прощения не попросил… мне это не нравится…. Черт с тобой! живи… тогда уже обязательно сдохнешь, повесишься. Такие, как ты, здесь не живут… вообще на земле нашей матушке не живут. Повесишься… или прощения будешь просить… не только передо мной… а перед всем народом… перед землей нашей медведеевской.
Он опять помолчал.
- А ты перевоспитай себя, Котелок… ты же других воспитываешь…. Будь такой, как все… и не сдохнешь, выживешь… даже семью заведешь, а? Чем плохо… а то ни кола ни двора, болтаешься как г…. в проруби…. Ты подумай, Котелок, а? Смирись и подумай… и обязательно прощения попроси… а я… мы… подождем… а?
И тут отпустила меня медведеевская земля: распались прошлогодней трухой «цепи» из листьев и трав, отломился и остался в земле медвежий корень - она выкинула меня, и я упал навзничь, как труп. Через некоторое время приподнялся, вглядываясь во тьму передо мной: Тупорылова не было. Я радовался тому, что мог двигаться, жить… но надолго ли? С большим усилием встал на ноги, потоптался и потихоньку начал спускаться с косогора.
Я медленно шел, разминая болящие суставы и мышцы, телу становилось все легче и легче, а на душе все тяжелее и пакостнее. И было еще… ощущение своей вины, наперекор всем доводам разума и педагогической нравственности. Но сердце всегда эгоистично, и постепенно вместо этого ощущения передо мной все чаще, как живые, вставали видения: оскорбления Тупорылова, его издевательства и особенно его пощечины. Его морда пронизала всю мою душу, вызывая только ненависть и желание мести. Но откуда было взяться Тупорылову здесь, на косогоре? Тут я соображал туго. Он ли на самом деле недавно стоял передо мной и издевался? Появился и исчез он совсем необъяснимо…. И все-таки это был он, потому что примерно так он мог думать и чувствовать после нашей ссоры в учхозе. Я уже ничего не замечал вокруг: завтра, при всех, я скажу Тупорылову свое мнение о нем, скажу просто и ясно и откажусь от работы в учхозе, буду заниматься только кабинетом. Шел, а этот план все больше охватывал меня, успокаивал и возбуждал, заглушая боль физическую и душевную и вновь обостряя ее. Да, надо уйти с учхоза. Я вспомнил, как лаются мастера при ребятах, особенно в автобусе, отвозившем нас с поля, как тупо соглашаются со мной, когда я прошу их придержать язык. А сами потом наверняка смеются, называя меня «котелком».
Да, в мести, уже с начала принятия решения, начинаешь жить иной жизнью. Все вокруг становится более зримым, ощущаемым, реальным. Кажется, что до этого решения вся жизнь была каким-то сном и только теперь она становится настоящей, но именно потому, что превращается в борьбу. Наверное, в борьбе и есть истинный смысл бытия: борьба возвеличивает, по-настоящему утверждает личность в ее силе, характере и принципах. Я, при всем стремлении к спокойной, размеренной жизни, люблю борьбу. Разогревается кровь, обостряются, становятся четкими чувства и мысли, ведь это и есть более полное проявление жизни. Зато какое удовлетворение после победы, когда опозоришь подлеца неожиданным для него действием. В это время все кругом становится мелким, ненужным, необыкновенно проясняется низость, никчемность твоих лжедрузей-болтунов, их пошлое эстетство и либерализм. Чувствуешь себя намного выше их, чище, сильнее. Быть наготове, преодолеть себя и других, совершить неординарный, но справедливый поступок – вот, что такое жизнь.
Добравшись до дома, уснуть сразу я не мог. Почти успокоился, курил и смотрел на это, всегда загадочное, но вечно что-то говорящее сердцу, небо. Оно было весенним, почти синим, а россыпи звезд манили к себе душу, истосковавшуюся на земле, неведомым, светло-голубым или тепло-золотым сиянием. Я всем сердцем потянулся к ним, и весь боевой дух мой исчез, сгинул, как прошлогодний снег, а на небе эти звезды сложились в три слова, непонятных уму и сердцу:
«…любите врагов ваших….».
Любить?.. Тупорылова?!.. Который так издевался надо мной, учителем?!
А эти три слова из звезд сияли еще теплее и ярче, и я услышал давно знакомый бархатный голос (Господа?):
«Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди,
так поступайте и вы с ними…»,
во имя Любви к человеку, во имя Любви….».
Да, дорогой мой Друг, конечно, но здесь затронута честь человеческая, учительская, и не только моя!.. Я обязан, во имя всех учителей, восстановить ее, иначе чего же я стою как учитель и человек?!
Лег в постель и тут же провалился в какую-то мрачную пустоту, продирался всю ночь через что-то очень материальное, грубое, жесткое.
Утро наступило неясное, облачное, с узкой оранжевой полосой восхода. Вдали чернел еще ночной лес, и тяжелое чувство вновь охватило меня. Подошел к зеркалу: лицо уставшее, но спокойное. Скорей бы!..
Я вышел на улицу: передо мной рождался мир… мир, покрытый «медвежьей шерстью», серый, бурый от обнажившихся от снега старых листьев и травы, нависших над ними темных построек, грязного, размазанного неба и притаившегося вдали здания училища, как зверя, медведя, готового к прыжку. Медленно, болезненно просыпалось все вокруг, я шел по живой весенней земле, как по живому, огромному телу медведя, рвался и боялся идти вперед, не зная, что там меня ждет, но был уверен в одном: ничего хорошего. Держи, держи себя в руках и думай, думай!
Мастеров я нашел в одной из мастерских. Они окружили стол, за которым сидел Косоглазов. Молодой Тупорылов тоже сидел здесь, улыбался, ничего не подозревая: наверное, уже забыл обо мне. Ну что ж, я ему напомню. Среди обшарпанных, грязных стен тускло горела лампочка. Подошел директор. Я подождал, пока они обсудят свои вопросы и взял слово:
- Я хочу сказать о Тупорылове Михаиле…. Вчера он при мне всячески унижал, материл учащегося за какой-то проступок. Я не мог молчать, сделал замечание, а в ответ Тупорылов начал меня оскорблять, обливать грязью….
Я немного задыхался:
- Тебе я, Михаил, скажу одно: ты самая настоящая скотина и в училище тебе не место!
- Вы сами скотина!! – взорвался Тупорылов.
- Ведь ты даже разгрузку машины организовать не можешь, потому что ребята тебя не слушают, не уважают. Тебе хорошо, пока отец тебя опекает, оберегает. А если умрет? Сможешь ли ты без него жить? Ведь ты очень подл и глуп.
- А вы сами!!..
- И еще…. Мне надоело смотреть, как мастера обращаются с курсантами. Из матери в мать… как со скотами…. Я нахожусь здесь, чтобы учить их культуре, а эти мастера разваливают мою работу.
- Да, да, да, - быстро заговорил директор Мишкин. – Кто это, Александр Алексеевич? Вы по фамилиям… не бойтесь….
- Буреломов, Ревунов, Медкин….
Я увидел, как дернулись, злобно, как собаки, оскалились названные мною мастера.
- Медкин?.. Опять ты, Илья Михалыч?.. – спросил Мишкин.
Злобный оскал совсем перекосил лицо этого мастера, любившего выпить:
- А что я такого сделал? – прорычал он.
- А помните, как лаяли курсанта там, у сеялки?.. А в автобусе?.. Я ведь просил вас, а вы опять…. – сказал я ему, прямо глядя в глаза, которые он прятал.
Мастер еще лопотал что-то про себя, ворчал, но возражать он уже не мог.
- С тобой, Илья Михалыч, мы особо разберемся, терпенью нашему пришел конец. Еще что, Александр Алексеевич?
- Кстати, - заговорил Косоглазов, обращаясь к мастерам, - вы от большого ума ему еще кличку придумали.... Прекратить это немедленно! Слышите?..
- Да это уж вообще скотство какое-то, - вставил Мишкин.
Мастера замолчали, замолчали и их начальники, которых они побаивались. Я посмотрел по сторонам… и вздрогнул: все было искажено злобным оскалом зверя, таким
