С раннего детства я познал поразительное сочетание не сочетаемых вещей. К примеру, циничное сосуществование флагово - плакатной праздничности с повальной нищетой, ломящиеся столы в телевизионных передачах, особенно в праздничных, и пустые полки советских магазинов, скандируемая на всех углах сказка про всеобщее равенство трудящихся и феодальное богатство партийных чиновников. Но самая интересная сказка, которая сегодня, к счастью потеряла свою базу, оголив при этом истинную сущность межнациональных отношений на постсоветском пространстве – это сказка о дружбе между народами и равенство между ними. Конец шестидесятых, пал на победную войну Израиля с его соседями, что отразилось всплеском фонтанирующей ненависти к моим собратьям. В нашем дворе, среди многонациональной и разновозрастной "братвы пацанов", было четыре еврея, шесть поляков и два литовца. Говорили во дворе в основном по-русски и по-польски. В соседнем дворе жила семья, где глава семейства был азербайджанец, а его жена, весьма, славянской внешности. У их старшего сына, по не понятным мне причинам, была кличка "грузин". Наверно, в каждом порядочном дворе, есть свои психи. Так и в нашем дворе, жила семья семнадцатилетнего психа по имени Толик. Периодически, во время беседы, сидя с нами во дворе, он с того ни с сего вскакивал с места, расставлял широко руки и ноги, при этом закатывая глаза, а с его рта начинало обильно течь слюна. Это состояние сопровождалось трясучкой всего тела. Иногда эта трясучка заканчивалась обмоченными штанами. В наш двор периодически приходил ещё один псих – пьяница с соседнего двора. Он был представителем "элитной нации советского народа", и когда был трезв, смотрел на толпу малолетних "нацменов" свысока. Но поскольку, трезв он был крайне редко, в основном после отсидки очередных пятнадцати суток, изрядно побитый местными национальными кадрами, то, появляясь в нашем дворе под шефе, он скромно присоединялся к интернациональному единству народов населяющих наш двор. Все мы были очень разными: злыми, добрыми, честными и вороватыми, преданными и продажными. Но то, что объединяло и разделяло нас, так это еврейское и не еврейское происхождение. Все пацаны, не еврейского происхождения, были объединены и единодушны в своей животно - генетической ненависти к евреям. Причём, национальный вопрос вставал ребром в момент расхождения мнений и при конфликтных ситуациях, а иногда, как сценарий к детским играм. Так просмотрев документальные фильмы "Обыкновенный фашизм" и "Мельницы смерти", старший состав двора придумал игру в немецкий концлагерь. Между двух кирпичных строений сараев, которые образовывали длинный и широкий коридор, с двух сторон были натянуты проволоки. Для большей правдоподобности, с обоих сторон прохода повесили самодельные плакаты, на которых была нарисована свастика, и в лучших традициях третьего рейха, красовалась надпись латинскими буквами – "хальт юден… прохода нет…". Однако, возникла проблема у организаторов "весёлой игры" про холокост, которая заключалась в слишком малом количестве "узников" и слишком большом количестве "надзирателей" и "охранников". В команду четырёх узников присовокупили "грузина". Однако, это особо не решило проблему, наши "воскресители исторической действительности", предложили присовокупить к группе узников двух литовцев Римаса и Кястоса. Кястос, как потомок прошедшего Сибирь, бывшего немецкого прислужника, занимавшегося конфискацией еврейского добра в пользу "великого рейха", запротестовал в корне и был изгнан “сценаристом” и “режиссером” из игры. Римас же, запротестовал против таблички с изображением шестиконечной звезды с надписью "юдэ", повешенной на шею каждого узника. Однако, после внушительных уговоров старших товарищей, сопровождающихся выкручиванием рук, ударами по почкам и затрещинами по голове, был торжественно принят в "еврейскую общину местного концлагеря". Местом содержания узников явились брошенные сараи, а вместо печи для сжигания трупов, прикатили большую бочку с остатками чёрной смолы, которую стащили с недалеко расположившейся строительной площадки и, для пущей правдоподобности, подожгли. Комендантом лагеря был назначен псих Толик, на рукаве которого горделиво зияла красная повязка с криво нарисованной свастикой, а с другой стороны, красовалась надпись "дежурный". Тут один из узников подметил, что у узников, есть полное право сбежать из лагеря и вести партизанскую войну против надзирателей, однако тут же запротестовали "сценарист" с "режиссером" ссылаясь на малое количество узников. Комендант лагеря, построив узников, приказал им перетащить кучу кирпичей брошенных по близости на территорию лагеря. При этом, перенос кирпичей сопровождался подгонкой заключённых, и ударами по спине при помощи бельевой верёвки, сложенной в несколько раз. Войдя в роль, подгонщик Здислав, с садистским наслаждением, исходившим из глубины его души, подгоняя узников верёвкой приговаривал :"шнэль юдэ, шнэль". Постепенно, с двух сторон лагеря начали собираться прохожие, с интересом наблюдая за "детской игрой". Они перешептывались, часть из них посмеивалась, несколько человек начали возмущаться. В один из моментов игры, хлыстнувшая верёвка прошлась по левому глазу Моти, причинив ему жгучую боль. Мотя остановился, схватившись руками за глаз. В этот момент плётка заигравшегося Здислава, с причитаниями "шнэль юдэ", вторично проехалась по лицу Моти. Сам не понимая как это случилось, Мотя со всей силы ударил нагой в пах заигравшегося Здислава. Издав фальцетный визг, Здислав согнулся, залившись слезами. Его старший брат Мирык, являющийся "главным сценаристом" игры вместе с "режиссёром" Эдиком, являющихся "охранниками лагеря", подскочив к Моти, который был сажень в плечах и выше их ростом, попытались сбить его с ног, да не тут то было, толстый Мотя был как не пробиваемая скала, ловко отбиваясь от наподавших. При этом Мирык приговаривал: "ты сука жидовская, мало вас пархатых кровопийц Гитлер сгноил, вот сейчас получишь п….ы, и вернешься в своё стойло!". Услышав эти слова, во мне зажглась пламенем сильная обида, и подскочив на помощь Моти, я со всей силы врезал кулаком в челюсть Эдику, отвлекая его на себя. Эдик был старше меня на два года и выше меня на полторы головы, и руки у него были длиннее и сильнее. В это время, не успев очухаться, он сзади бы схвачен Вовкой, который повиснув у него на шее, свалил его на землю. В драку вмешался Янек, который накинулся на меня сзади, больно заломив мне руку. Но больше всего меня поразил Сёмка, который попятившись назад, побежал в сторону своего дома. Я со всей силы ударил пяткой, поверх ступни Янека вырвав руку, но не успел ничего сделать, так как был атакован Римасом, перекочевавшим из стана узников в стан надзирателей. В это время к полю брани подбежал дедушка Вовки Нотл, бывший узник Вильнюсского гетто, потерявший там троих старших детей. Вовку, подмяв под себя, колошматил зарвавшийся Янэк. Нотл, с ненавистью срывая ограждения с нацисткой наглядной агитацией, выкручивая ухо Яныку, с трудом, оторвал его от внука. Янык, трусливо захныкав, побежал прочь. На шум собралось много людей. Среди них выделялся пьяный Афонасий, который комментировал происходящее: “Ну что шляхта, одалели вас жиды на сей раз. Да, другой жид сегодня пошёл, вон арабам недавно пиз-й отстреляли, сегодня ваша, пшеков с лабосами, очередь пришла в одном отдельно взятом дворе”. Я находился рядом с Нотлом, вытирая кровь рукавом с разбитой губы. Откуда ни возьмись, из толпы вышла моя бабушка, богровая от злости, которую привёл сбежавший с поля боя Сёмка. “Хоть на это у него мозгов хватило” – подумал я про себя. Бабушка, прямиком подойдя к Миреку, сильными трудовыми пальцами больно скрутила его ухо и повела в сторону нашего дома, где жила и его семья, на первом этаже. Постучавшись в квартиру, бабушка, отпустила красное, как вареный рак, ухо Мирыка. Дверь открыла Мирыка мать Марыся, в обьятья которой кинулся расплаковшийся “сценарист” и “надзератель” в одном лице. “Ваш сын устроил концлагерь для еврейских детей, в котором подобные ему отморозки издевались над детьми и моим внуком”! – гневно выпалила бабушка. “Мой муж вплотную займётся вами, и я надеюсь, что теперь не удастся вашему мужу, как бывшему партному вермахта, ускальзнуть от социалистической законности, а его отпрысков отправят в специнтернаты для воспитания у них духа социалистического интернационализма”! – пригразила она, онемевшей от страха соседке. В этот вечер состоялись семейные советы во многих семьях, участников нашумевшей игры. На первом этаже, испуганный, глава семейства “лагерной одменистрации“, воспитывал при помощи ремня не состоявшихся “коллег ведомства Гимлера“. Мать Моти исцарапоного, но счастливого, пришла к Вовкиным дедушки с бабушкой для консультации о совместных действиях сопутствуещих наказанию зарвавшихся антисемитов и, чтобы выпустить пар за чашечкой чая. Прошло всего двадцать пять лет с оконьчания войны, и пережитые ужасы в Вильнюсском гетто, как и глаза их замученных детей, вонзённым клинок стояли в растерзанных душах Нотла и Ханы. За десять минут до прихода Сары, Мотиной мамы, от дома Нотла и Ханы отъехала карета скорой помощи. Нотл сидел в своём кресле и приговаривал: “Чтобы сгорели все антисимиты, где бы они ни были“. “Ну что будем делать“? – спросила Сара, садясь за стол. Я думаю завтра посоветоваться с Марковским. “Он хоть и пракурор, но что ни на есть, самый настоящий еврей“ – задумчего сказал Нотл. За стенкой у соседей моих бабушки с дедушкой слышалась ругань. Это отец Эдика, раздавая ему тумаки, кричал: “Ты сволочь подвёл семью под манастырь. Нашёл с кем связываться идиот! Сегодня на дворе не сорок второй, а семидесятый. И власть сегодня не немецкая, а советская. И то за что немцы награждали, сегодня могут сильно наказать, тем более нельзя забывать кто наш сосед с его связями!“. Что же касается моей семьи, то совет, состоящий из бабушки, моих родителей, под председательством моего дедушки, обсуждали естественно вопрос о преступлении и возможном наказании “военных преступников“. Бабушка в образе обвинителя, т.е. прокурора, присвоив дедушкины регалии, очень эмоционально, не выбирая выражений, описывала увиденную ей картину. Её обвинительная речь сопровождалась воспоминанием о погибших от рук немцев в Житомире членов её семьи: отца, матери, сестры с двумя маленькими детьми и других дальних родственников. Она одна осталась в живых среди всех членов её большой семьи. Во время бабушкиной обвинительной речи дедушка, как главный судья процесса, внимательно слушал бабушкину речь, попивая чай из стакана, вставленного в серебряный подстаканник. Когда бабушка закончила свою речь, дедушка, обратился к присутствующим с вопросом: “Кто-то ещё хочет высказаться“? Но не мой отец, не мама не имели дополнительных тезисов к бабушкиной обвинительной речи. “Какая у нас цель“? - спросил дедушка и тут же ответил: “Наказать виновных. Теперь
