шерстью, проваленными боками и диким взглядом глаз, с застывшим-замёрзшим в них то ли испугом, то ли отчаянием.
До самого последнего момента не верилось «волку» этому облезлому в возможность того, что удастся ему, наконец-то, вырваться за высокий этот, колючий забор. Тем более, что ему, как и упомянуто было ранее, за месяц до окончания последнего срока, едва-едва не «наболтали» ещё дополнительный годик за драку с другим зэком.
«Пружина» пережатая соскользнула. В результате чего он после драки этой, ещё и выдал, не стесняясь в выражениях, и не особо взирая на лица, жёсткую отповедь всем собакам от администрации, кинувшимся, по обыкновению своему, его облаивать. Спасибо родной, высокогуманной администрации (надоел, видимо, он даже гладышиным). Отделался он только полумесяцем изолятора, хотя были жаждавшие крови и стремившиеся «раскрутить» его на новый срок. Да лысой до блеска, неразумной (это, впрочем, качество врождённое) головёнкой. Ну, и надзором, конечно…
Не собираясь устраивать никакого прощания в отряде, он припас, конечно же, пачку чая. С тем, чтобы сходить в последнее утро к одному своему знакомому, которого уважал, занимавшему немалую в лагерном мiре должность заведующего столовой. И заварить прощального чифира, коего сам он все три своих срока не потреблял.
В последний же вечер неожиданно пригласил его к «столу» Виктор Мирошинков, принадлежавший прежде к авторитетным представителям лагерного мiра, но теперь отошедший своею волею в тень. Мирон (так его кликали по зоне) по собственному желанию устроил в честь освобождавшегося, по сути дела, «прощальный ужин». Он бы и сам пригласил того, поскольку глубоко его уважал, если бы ему было чем накрыть «стол».
Это был второй человек в той системе, и тоже Виктор, ностальгическую память о котором сохранил он на всю свою оставшуюся жизнь. Можно даже сказать, что это были две самые яркие личности из всех тех, кого случилось встретить ему на жизненном его пути. При том, что впоследствии доведётся ему общаться на равных с людьми из самых разных социальных слоёв. Общаться, причём, на языках, присущих всем этим слоям. В том числе и с представителями, как принято стало к тому времени говорить, истэблишмента: властного, общественно-политического, научного, культурного и прочая. Вплоть до людей уровня и известности общероссийской.
Странной иронией судьбы может показаться то, что оба этих безвестных самородка, скромно сияющих немеркнущими гранями своими, изумрудно-бриллиантовыми, в отличие от этих, нынешних, стекляшек фальшивых, встретились ему именно там – вдали от человеческого общества.
Хотя, вообще говоря, странного здесь, не более чем в том, что на смену стылой зимней стуже неизбежно приходит цветущее пьянящими ароматами весеннее тепло. И «странность» эта только лишний раз подтверждает тот факт, что уровень и значимость Личности отнюдь не обусловлены социальным её статусом.
Личность. Личность самоценна. Статус – пшик. Всяк-кая шваль стремится приобрести – и приобретает! – себе статус. И в симбиозе этом, извращённом, общество, нормальное человеческое общество остаётся только в проигрыше
В будущем безвременьи, которое обрушится на его Отечество, он безповоротно утвердится в своём понимании очевидного этого факта.
Поякшавшись с представителями пресловутого – разноликого и разномастного – истэблишмента, воочию убедится он в том, какая серость, если не сказать – ничтожество, не только активно претендует на влияние, но и реально влияет на общественно-политические процессы. Те, что протекают в обществе, лишённом (сознательно и злонамеренно) лукавыми его водителями истинных основ, устоев и ориентиров.
Плачевность извращённого этого влияния более чем очевидна. Каковы «влиятели», таковы и результаты хищно-бурной их деятельности: этакие всероссийские посткоммунистические Галёнки в несколько облегчённом их варианте. Имеющий глаза – видит.
Попросту же говоря, встретить в «элите» современного «рассеянского» общества личность, равную по своему масштабу тем двум презренным зэкам, если и удастся, то не слишком уж часто…
В отличие от первого Виктора, молодого неистово-энергичного интеллектуала-экспериментатора-бунтаря, этот был человеком зрелым, лет, где-то, под сорок. Он достойно, не растеряв себя по мелочам, прошёл скользкий и полный скрытых подвохов немалолетний путь тюремно-лагерной жизни. И, в силу внутренних своих достоинства и значимости, неизбежно в ней разочаровался.
Это был мудрый человек, умевший видеть и понимать людей. Вот и удалось ему разглядеть того, о ком шла по зоне недобрая зэковская слава. А разглядев, увидеть в нём, в отличие от «славопереносителей», человека. Просто человека. И увидев этого человека, глупого в поведении своём, но искреннего (качество для лагерного мiра совершенно немыслимое), общения с которым – просто человеческого, в сущности своей – не хватало, видимо, ему в течение долгих-долгих лет, тот как-то потянулся к нему душою своею. При всей своей матёрой мудрости, учившей, что все человеческие чувства, если они есть, должны быть сокрыты от мiра внешнего за непроницаемой скорлупой внутреннего своего мира. Впрочем, внешне тот, вполне благоразумно, тягу эту никак не проявлял.
Придя в этот отряд, Мирон поинтересовался о нём у завхоза отряда21 Гены по фамилии Дюба: «Мутит?» Имея при этом в виду широко распространённую в лагерном мiре породу людей со шкурами шелудивыми, которые, постоянно, где бы они ни находились, «мутили воду». «Да нет, – отвечал незлобиво Мирону Гена-завхоз, – но обладает ох..тельной способностью настраивать против себя толпу»…
Здесь кстати будет заметить, что Дюба хотя и был представителем уголовного мiра, но человеком являлся тоже весьма незаурядным. В своё время Гена был вдохновителем и организатором дерзкого коллективного побега из тюрьмы. Что само по себе – событие выдающееся, ибо крайне трудновыполнимое. Об этом, наделавшем в то время много шума, побеге в зоне мало кто знал. Но он знал прекрасно. Поскольку временно проживал тогда в том городе, из тюрьмы которого и был совершён побег. И хорошо помнил, как весь город «стоял на ушах» от страха, пока всех беглецов не переловили. К сожалению и сочувствию его, в будущем Гена погибнет в автокатастрофе. О чём узнает он совершенно случайно, приехав однажды в город тот по делам своим суетным…
Сам Виктор Иваныч, которого он полушуткою, но более – из уважения, так называл, принял на себя образ полного «шланга». Этакого лопоухого мужичка-простячка, весёлого балагура, как бы мало чего в чём-либо соображающего. Но обладал при этом способностью, 22 сидя, ссутулившись на своих шконках, 23 и углубившись в собственные свои, простенькие какие-то дела, видеть, не оглядываясь и не озираясь, знать и понимать всю суть жизни, протекавшей вокруг него.
Он, знавший прежде Мирона, как и тот его, только косвенно, со стороны, по зоне, при личном общении прямо-таки полюбил того. Но, после одной не очень удачной, «неблагородной» публичной шутки того, отстранился как-то так от него и несколько охладел. Всегда, впрочем, сохраняя к нему уважение.
«Тебе бы в шахматы играть надо», – сказал ему как-то Мирон, сам весьма недурно игравший в них и очень ими увлекавшийся, читавший шахматные журналы и прочую подобную литературу. «Ты хорошо «считаешь». 24 «На несколько ходов вперёд», – пояснил тот в ответ на некоторое недоумение, прочитывавшееся в его взгляде. Увы, но научиться играть в древнюю и мудрую эту игру он так и не сумел. Да не особо как-то и стремился. Он предпочитал не менее древние нарды, в которых стал почти что докой.
И вот теперь Виктор Иваныч, зная чутьём своим феноменальным, что увидеться им, скорее всего, не суждено уж никогда более, пригласил его к прощальному своему «столу». Он, чувствовавший себя одиноким, озябшим обитателем льдины, столь же одинокой посреди холодного людского ледовитого океана, откликнулся на нежданное и, в общем-то, лестное это приглашение. В неторопливой тихой беседе за «столом» этим скромным и произнёс Виктор Иваныч сакраментальную фразу, которой продемонстрировал и засвидетельствовал глубинное своё понимание сути вещей: «Ну, ты-то, В….., действительно отмучился».
Он готов был, со всем чистосердечным темпераментом искренней своей натуры, обнять на прощание этого полюбившегося ему человека. Но сурово-жёсткие, недочеловеческие условности лагерные напрочь исключали такие формы проявления человеческих чувств…25
21 Высшее в отряде должностное лицо из зэков, представитель так называемой низовой администрации, по сути дела, хозяин отряда числом более чем в сотню человек, который делится на несколько рабочих бригад. На этой должности, как правило, кроме редких случаев, в том числе и данного, окапывался законченный мерзавец из авторитетных прежде в уголовном мiре, язык не поворачивается сказать, людей.
22 Ключевой, надо сказать, способностью, но не единственной. Ибо обладал он ещё и дерзостью, качеством в уголовном мiре главнейшим, сопоставимым с удалью или доблестью в мiре человеческом.
23 Нарах-кровати-постели.
24 «Считать», «просчитывать» в понятии Мирона означало осмысливать. И не только ситуацию шахматную. А и вообще, любую жизненную ситуацию.
25 Из тайги – места первоначального проживания своего после многолетнего жительства льдинно-лагерного – написал он Виктору Иванычу глубоко-уважительное, дружеское письмо. Но ответа так и не дождался. Впрочем, таковой результат известен был ему заранее. Помимо того, что в лагерях существовала жёсткая перлюстрационная цензура, Виктор Иваныч и сам, по странноватому своему обычаю, связанному, видимо, с законами воровскими, даже и матери своей многострадальной отвечал крайне неохотно и скупо.
Глава третья
У порога…
"До свидания!» – вернул его из «зависшего» в смутной неопределённости состояния к бренному земному бытию вежливый голос бравого капитана. Один только миг прошёл от этого незатейливого капитанова пожелания до осмысленной его реакции. А он в краткий этот миг, непостижимым каким-то, и удивительным, образом, заново прожил всю прошедшую свою жизнь. Позади него осталось то, пережитое воспалённым многолетним кошмаром, чему он так и не смог найти названия. Но что сохранилось в глупой его жизни труднозаживающей, саднящею раной.
Многое познал он в прошлой своей жизни. Многое же из многого этого испытал он, что называется, на собственной «шкуре». Познал и холод, и голод, и тяжёлый – на надрыве – подневольный физический труд. И то, и другое, да и третье тоже, во всей их жесточайшей и мертвяще-конкретной определённости, познал он так, как в обычной, нормальной, «мирной» жизни ничего этого постичь нельзя, попросту невозможно.
Никакими умозрительными усилиями невозможно понять того, как жуткий холод не только проникает во все поры тела твоего, немощного и жалкого, еле прикрытого столь же жалкими тряпками, и пробирает тебя до самого мозга костей, но, кажется, и берёт мёртвою хваткой в леденящую
С уважением
Александр