хоть на свадьбу, лишь бы не причинить еще большую боль. Но, так или иначе, раньше или позже, он должен ее бросить. Бросить девушку, которую влюбил в себя слишком сильно. Сироту. Можно сказать, что подходящий момент упущен раз и навсегда. Но сделать это необходимо, потому что она не та, с кем он будет счастлив.
Что же делать теперь? Ответ прост – идти к ней. Как друг. Как человек, которому не все равно. Ему ведь не все равно. Хоть и тяжко от этого…
В ванной комнате он провел много времени, цепляясь за каждую минуту, проведенную за запертой дверью. Действия помогали не думать: долго начищал зубы, рассматривал мокрое лицо в отражении; приглядывался к каплям на бровях, раздвигал пальцами веки, чтобы увидеть белки с красными нитками; высунул язык и снова взялся за щетку, принялся счищать налет. Почистил уши, подстриг ногти, даже поскреб пятки пемзой. Отвлекаясь на пустяки, Степан наслаждался отрешенным спокойствием, чувствуя близость болезненных размышлений, подстерегающих за дверью.
В доме он оказался один; ни бабушки, ни дедушки. На кухонном столе оставлена записка. В ней сказано что погреть на завтрак и на обед; и что вернутся они не раньше вечера – на огороде скопилось много дел.
Внуку нужно лишь зажечь газовую плиту, чтобы разогреть макароны с колбасой на сковородке. Ведь не помешает подкрепиться, набраться сил – но Степа убрал еду в холодильник. Аппетита нет совсем.
Мандраж подгоняет – неизвестность хуже всего. Лучше пойти к Ире прямо сейчас.
В фрустрации он вышел из подъезда. Внимание к происходящему спряталось в раковину черепной коробки; спина сгорбилась, руки заползли в карманы толстовки. С неба довлеют серые облака, осенний холод заползает под капюшон. Ноги несут вдоль пятиэтажки, поворачивают за угол, берут курс по луговой тропе.
Степа взошел на пригорок, захрустел мелкими камушками, которыми засыпана дорога вдоль школьной спортплощадки. Он знал все лазы в ее решетчатом заборе, ведь нередко гонял мяч на футбольном поле с немногочисленными ребятами-друзьями. Зато это были настоящие друзья. Жаль что в сложившейся ситуации ему никто не помощник.
Он рассеянно посмотрел за забор. Сколько раз он стесывал локти и колени на этом футбольном поле. Нелепейший парадокс заключался в том, что это был не газон, и даже не вытоптанная земля – футбольное поле засыпали щебнем и залили бетоном. Сложно представить себе взрослого человека, который додумался до такого; но парни любили шутить, что он, должно быть, жует гвозди вместо семечек, бреется косой, а собственных детей подбрасывает и не ловит. Степа хмыкнул от спонтанных воспоминаний, и сразу стало грустно за утраченную беззаботную пору. Нынешние проблемы совсем недетские.
Ноги привели к перекрестку. Влево и вниз – продуктовые магазины, направо и потом вверх – гаражи, а за ними лес. Впереди окопались мрачные двухэтажные дома из осыпающегося кирпича. На сколько же они старые, если его пятиэтажка с номером 25, а те – первый, второй, третий… Сколько поколений жило в них?.. И вот не стало еще одного старожила…
Степан почувствовал себя хуже некуда, но без остановки пошел прямо. Он начал злиться, считая, что чувство вины пытается сделать его козлом отпущения. С какой стати он должен брать на себя ответственность за сироту. Да – он флиртовал и заигрывал. Но ничего не обещал, не клялся в любви и даже ни разу не воспользовался Ирой для плотских утех. Все что он делал – было ради ее же блага! Ведь он помог избежать ей отношений с парнем, который “помотросил” бы и бросил! Если здраво посмотреть, для Иры, он итак сделал сполна! Разве он обязан делать еще что-либо? Да еще против своей воли.
Конечно, нет. Но и отрицать, что обнадежил доверчивую девушку, тоже не мог – потому что совесть подсказывала правду. И на все уловки и уговоры рассудка смотрела с молчаливым презрением.
Шаги становились все мучительнее. Душа рвалась на части, в голове все фразы сливались в неразборчивый крик; но из десятков противоречивых мыслей выкристаллизовалась ключевая: «Не ходи к ней домой! Не открывай дверь! Не переступай порог! Не заходи в комнату! Не вглядывайся в сумрак!».
Лязгают стиснутые зубы; пальцы до боли сжаты в кулаки. Липкий пот заливает глаза и холодит спину. И ноги, вконец обессиленные, переступают, будто подводя к пропасти.
«Назад! Прочь от сюда! Пока еще не поздно!»
– Степочка.
Электрический ток метнулся по нервам и шарахнул в мозг, отрезвляя как фофан старшеклассника. От неожиданности он вытаращил глаза, но никого не увидел. Поначалу решил, что голос Иры только мерещится; но остановился. Обернуться догадался не сразу.
Сердце провалилось в желудок, когда увидел Иру. Воспаленные глаза обрамляет густая синюшность; на щеках натерты ссадины, пламенеют, приправленные солью слез; нос распух, но лицо без кровинки, пепельного цвета; в нечесаных волосах застрял сор. На худых плечах, поверх растянутого топика, криво висит ветровка.
Степан не смог подобрать слов; спрашивать: «Ты как?» – настолько глупо, что фраза непременно покажется издевкой. Надо бы обнять, погладить по голове; но он не может сделать этого, даже под давлением момента. Степа перепуган до остолбенения; особенно глазами Иры, в которых тупое отчаяние соединилось с презрением, прожигающим дыру.
– Смотришь на меня, как на привидение, – без улыбки сказала Ира. – А может, ты меня уже похоронил?
Степа опешил, открыл рот, но не выдавил из себя ничего внятного.
– Идем, – повелела девушка слабым голосом.
Ира повернулась и пошла в сторону леса. Не оглянулась ни разу; Степан последовал, словно пленник в цепях. Голову разрывает вопль: «Делай что хочешь, но только не ходи с ней в лес!!!», – но, словно под гипнозом, он не посмел сопротивляться запущенному процессу.
Ира то и дело спотыкается от истощения, но упрямо идет за гаражи. Степу трясет, будто его ведут хулиганы на “стрелку”. Когда опушка встала на пути, Ира пошла насквозь через заросли. Ее царапали спутанные ветки колючего кустарника, но она этого не замечала, словно физическая боль перестала для нее существовать. Степа приотстал; начал тихо раскаиваться, словно говоря с самим собой, но так чтоб девушке было слышно:
– Как я мог манипулировать чувствами невинной и доверчивой Иры?.. Как посмел влюбить в себя, вмешаться в чужую судьбу?.. Как решился завоевывать девичье сердце, не сгорая от любви к ней?.. Подонок!.. Подлец!.. – лопочет он, рассчитывая на милость; с ужасом понимая, что девушка его не слышит. Она продолжает заманивать его в чащобу.
Вскоре дыхание Степана сбилось, а на лицо стала клеиться паутина.
– Куда мы идем?
– В глушь.
– Зачем?!
Нет ответа.
– Зачем, Ир?!
Опалые листья шуршат под кроссовками. Голые прутья ветвей воздеты к солнцу, которого нет. Мокрые тучи волокут себя по небосводу, разбухшие до черноты. Степан принялся искать решение проблемы холодно и всерьез, вытесняя подростковый идеализм и заключая сделку с совестью. Признание в чувствах можно соврать, выдавить, сыграть, в конце концов! Сейчас, в тяжелое время, остаться с этой девушкой, а бросить позже. Потихоньку. Но от всего этого малодушия психика расслаивается, трещит по швам, наспех перешивается уродливыми стяжками, лишь бы выдержать стресс.
Ира остановилась неожиданно. Они встали посреди заросшей полянки; холодный ветер шевелит волосы девушки, в которых запутались иссохшие листья. Не оборачиваясь, она задала вопрос, к которому мальчишка не смог подготовиться:
– Степа. Ты любишь меня?
Его затрясло; он потупил взгляд.
– Да…
Не произнося ни слова, Ира повернулась, выбралась из ветровки; разжала пальцы, бросая на землю. Взялась за низ топика, задрала, сняла; топ упал на ветровку. Девушка не попыталась прикрыть голую грудь, не совершила даже невольного полужеста. В ее глазах нет ни тени сомнения, ни намека на робость, только явный вызов с намерением раз и навсегда раскрыть правду.
– Тогда, возьми меня.
Уголки губ злорадно поползли в стороны – теперь-то Степочка не отвертится.
Он затравленно отводит глаза от девичьей груди. Ноги обессилили окончательно; Степа сел на влажную землю и заплакал.
– Прости меня…
Девушка опустила голову; ледяной взгляд стал сверлить исподлобья.
– Не хочешь?
Его рот скривился от рыданий; всхлипы и дрожащая челюсть не позволили ответить.
– Ну что ж…
Ира сунула руку в карман рваных джинс; достала маленький бумажный конвертик с бритвой. Из-за слез Степа не увидел, как девушка сняла упаковку с пластинки-лезвия.
– Раз ты меня не любишь, тогда мне незачем жить на этом свете.
Смысл слов с запозданием шарахнул по слабому рассудку Степы. Он вздернул голову, успевая увидеть довольный оскал на губах девушки. Ее рука молниеносно чиркнула по запястью.
Шум листвы залил уши; проникая в нутро, сверля мозг. Сжалось сердце в тисках шока. Ира стала смотреть на вытянутую руку; капля крови набухла, потемнела, скатилась, оставив бардовую черту на белесой коже. Вскрытая трубочка синей вены стала проливать жизнь наземь.
Мысли исчезли из головы Степана. Он подскочил к Ире, схватил за руку, уставился ошалевшим взглядом на то, как часто срываются с запястья бардовые капли крови. Девушка осталась равнодушна к происходящему.
Степа выдернул свой ремень; но не придумал, как перевязать концы. Дергаными рывками он скинул толстовку, запутался в пуговицах рубашки, воя от злости сквозь стиснутые зубы. Наконец, он додумался дернуть края в стороны, срывая проклятые пуговицы. Выдранным рукавом Степа перетянул локоть над порезом; со всей силы скрепил узел. Схватив с земли топик, он поднял Ире руки и наспех одел. Но не успел сказать, чтобы держала порез над головой, как услышал стервозный голос:
– Что же ты возишься с нелюбимой? Поздно, Степочка!
– НЕТ!!! НИЧЕГО НЕ...
Степа забыл, что Ира еще держит лезвие… Успел только увидеть, как оно плотно прижалось ко второму запястью, вминая кожу и замирая на миг. Увязая в плоть, лезвие прочертило смертельную линию, взрезая синие трубочки вдоль.
Кровь брызнула, окропляя мертвецки бледное лицо Степы.
Руки Иры повисли плетями; она мелко затряслась, разразилась истерическим, визгливым смехом. Степа в ужасе попятился.
Смех сумасшедшей оборвался внезапно. Залитая кровью пластинка бритвы выпала из ослабших пальцев. Ира пошатнулась; попыталась приложить ладонь ко лбу, но руки не поднялись. Она непонимающе прошептала:
– Господи…
Ира выставила запястья, изумленно разглядывая порезы. Из распахнутого рта вырвался стон потрясения. Руки затряслись от боли; она подняла их насколько смогла, показывая Степе; совершенно бездумно, как перепуганное дитя, впервые видящее собственную кровь. Ком задергался в горле, едва пропуская заикающийся лепет:
– Сте… Степочка… помо… ги… лю… бимый… пом-ом-оги… пож-алуйста… пом-моги мне… я ум… ум-умираю… ум-мираю!..
Захлебываясь мольбой, она стала шагать к остолбеневшему мальчишке, волоча бессильные ноги; проливая кровь, словно струю из крана. Вот Ира пошатнулась и упала на колени; и душераздирающий вопль раздался над лесом.
Крик вырвал Степу из оцепенения; он заметил, что тоже орет. Продолжая вопить, словно это спасало от эмоционального шквала, он оторвал последний рукав, перевязал вторую руку. Тут же подхватил сомлевшую девушку на
