ветра, должны были изучать материальную часть танка по плакатам, расставленным на специальных штативах, тут же, на танковом поле. Понятно, что при таком немилосердном раскладе не спасали ни газеты под портянками, ни жёсткие, трёхпалые, солдатские рукавицы, ни тщательно застёгнутые шинели. Другое дело – зимние танковые комбинезоны! Вот это, действительно, была по-настоящему тёплая одежда! Когда, где-то в середине зимы, чудо-комбинезоны, наконец-то, выдали истосковавшимся по удобной и тёплой одежде курсантам, те с удивлением отметили, что, даже развалившись прямо на снежном поле, можно было не бояться холода. Особенно было здорово, когда днём подвозили долгожданную полевую кухню! Походные котелки наполнялись сначала обжигающим и жирным борщом, затем шла густая и удивительно вкусная каша, неважно, из какой крупы и запивалось всё это горячим сладким чаем. Хлеба брали – кто сколько съест. И стучали ложками о котелки сидя прямо в снегу. Аппетит у курсантов был отменным, настроение – отличным, по телу разливалось домашнее тепло, и жизнь вновь обретала яркие краски!
Но пока что рота довольствовалась шинелями. А под шинелями у многих заботливо были припрятаны прихваченные с ленкомнаты газеты. Рота приближалась к танкодрому. Порывы ветра доносили до слуха рёв прогреваемых двигателей, и возбуждение курсантов нарастало с каждой минутой, а первоначальный и вполне объяснимый страх перед грозной боевой техникой, перерождался теперь в щекочущее нервы желание поскорее оказаться внутри машины, слиться с ней, подчинить её себе, своей воле и неуклонно накапливаемому мастерству.
Герасимов поравнялся с Ильёй. В своём взводе Илья ходил правофланговым.
- Я вот к тебе, Илюха, приглядываюсь. Сначала думал, молчуном прикидываешься, думал, маневрируешь, ищешь, как лучше пристроиться. Теперь вижу – ошибался. Ты, зёма, парень, что надо! Быть тебе сержантом, помяни моё слово. Оставят тебя, зёма, в учебке, молодыми командовать.
Илья удивлённо смотрел на сержанта.
- А то, что Гриня лютует, так это от того, что он глаз на тебя положил. В хорошем смысле. Я-то его знаю. Сам, будучи курсантом, от него натерпелся, всё думал, и чего он на меня взъелся? А у него характер такой и мужик он – каких поискать. Вот только не пойму, как он Гниду прозевал. Но это ладно, переживём. Так что, не дрейфь, зёма, всё будет, как надо. А?! – вдруг громко повысив тон, выкрикнул Герасимов, - Дё, ты меня слышишь?
Дё шёл в нескольких шагах позади Ильи.
- Дё, всё будет, как в Багдаде, а? Как ты там замполита батальона нашего чуть до кандражки не довёл? Восьмая тумбочка в Багдаде?
И Герасимов залился весёлым, беззлобным, от души, смехом, а вслед за ним загоготала уже вся рота. История с дневальством Дё, с сержантской отмечаловкой ста дней до приказа и неожиданным появлением среди ночи грозного замполита, известна уже была всему полку, обрастала, как это часто бывает, несуществующими и уморительными подробностями и сам Дё, помимо своей воли, стал чем-то вроде местного Юрия Никулина. Дё ничего против не имел, шагал, широко улыбаясь, и плотно прикрытые щёлки его корейских глаз надёжно скрывали от окружающих безудержную, искреннюю и сердечную радость и за себя, и за своих товарищей. Кстати говоря, Дё становился одним из лучших механиков-водителей восьмой учебно-танковой роты, знал, даже сверх текущего курса преподаваемой теории, материальную часть танка, за рычагами чувствовал себя уверенно, и сослуживцы уже нередко стали обращаться к нему за советами. Но строевой шаг продолжал оставаться для Дё сущим наказанием, хотя и старался он изо всех сил.
Отсмеявшись, Герасимов снова поравнялся с Ильёй.
- Илюха, а чё ты дрых то сегодня, с утра, как убитый? Я думал, Гриня лопнет со злобы. Он уж и кровать твою тряс, чуть не перевернул, и в уши орал, как оглашенный. Главное, вся рота стоит на центральном проходе, все уже одетые-обутые, все на сон твой богатырский дивятся, а тебе – хоть бы что! Девку, небось, любимую, во сне тискал?
Илья вспомнил окрестности Музея Десяти Источников, свиту сопровождающих, вспомнил про Великого жреца, про странный город, перед глазами мелькнул и мягко растворился образ Иштариани.
- Дом приснился, товарищ младший сержант. Хороший был такой сон, сам удивляюсь, как я так подъём прозевал.
- Не боись. Это почти с каждым за армию, хоть раз, да случается. Я, когда курсантом был, тоже вот так, однажды, проснуться не мог. Тебя хоть Гриня просто за плечо тряс, ну и орал, конечно, маленько, а меня подушкой по башке от всей души колошматили, а я всё никак проснуться не могу. Да-а… Усталость, видать, накапливается, организм своё просит.
- Я думал, меня в наряд сразу отправят…
- Говорю же, Гриня на тебя виды имеет. Но ты помалкивай, и я тебе ничего не говорил!
- Не сомневайтесь, товарищ младший сержант. Я не из болтливых.
- Ну и, конечно, сам вокруг поглядывай, не думай, что все здесь тебе – друзья закадычные. А главное – душой не криви, ни перед собой, ни перед солдатиками. У тебя, Илюха, ум в глазах светится, ты то, может, этого и не знаешь, а служивыми примечается. И командирами, кстати, тоже. Комсгрупоргом тебя уже выбрали? Выбрали. И не за подхалимство и поддакивание, а за башковитость и принципиальность. Теперь тебе, зёма, даже слабая промашка, просто так, с рук не сойдёт. Теперь твоё место – в первых рядах. Опять же – примерность во всём. Но ты не горюй. Сдюжим!
И тут случилось странное. Герасимов снял с правой руки солдатскую трёхпалую рукавицу и протянул Илье руку. Илья, растерявшись, ответил тем же. И это было крепкое, мужское рукопожатие.
- А ну! Разговорчики в строю! – Хрипел своим звучным баритоном уже отошедший от Ильи Герасимов,
- А то, как скомандую: «Газы»! В противогазах-то, не больно побалакаешь! Что за расслабуха пошла?! Подтянись! Песню запе – вай!
У восьмой роты, как и у всех рот учебного полка, была своя, строевая, песня. Этой песней начиналось каждое утро, с похода на завтрак, эта песня неоднократно исполнялась в течение всего светлого времени суток, с какой бы целью и в каком бы направлении не передвигались рота или отдельный взвод роты, этой же песней завершался очередной, наполненный разнообразными событиями, непростой ратный день. Одна и та же песня, одни и те же слова, одна и та же обстановка и нескончаемое количество дней до желанной демобилизации – всё это, конечно, угнетало, наводило тоску, морозило сердце, но так, очевидно, было надо. Обществу, стране, государству. И родной Советской Армии. Приходилось терпеть, призывая на помощь ежедневно вдалбливаемые в юношеские умы постулаты из общего перечня морального кодекса строителя коммунизма. Раз надо – значит надо! И точка. Тем более, что рассуждать в армии – не свойственное для армии занятие. Переливчато трезвонящая хрусталём лесопосадка испуганно вздрогнула, когда сто двадцать молодых, задорных голосов, вдруг грянули слаженным хором:
«Неразлучен с своим автоматом,
Не в одной побывал я стране,
Но всегда и повсюду, ребята,
Я мечта-ал о родной сто-ро-не-э-э-э,
Но всегда и повсюду, ребята,
Я мечта-ал о родной стороне!»
Песня крепла. Вдохновение в ней, с каждой пропетой нотой, возрастало, и, уже со следующего куплета, она жизнерадостно гремела настоящим военным маршем. Изо рта горланивших парней валили клубы пара, чёткий такт в ногу шагающей роты аккомпанировал исполняемой песне, и на финише она ещё долгим эхом наполняла притихшую лесопосадку жизнеутверждающим, мажорным аккордом.
Илья пел со всеми вместе, на ходу соображая, что могло послужить причиной странного поступка Герасимова. Сам он, действительно, как и подавляющая часть курсантов роты, испытывал к младшему командиру чувство обыкновенной, простой человеческой симпатии. Но что бы вот так, открыто, к нему самому выразили расположение, воспринималось им несколько конфузливо, хотя и тешило самолюбие. Как бы там ни было, настроение Ильи заметно повысилось, и, в сотый, или в тысячный раз исполняемая ротой строевая песня пелась им так, будто исполнял он её впервые.
Сегодняшнее упражнение по вождению сводилось к тому, что надо было, взобравшись на высоченный косогор, перевалить через его хребет и, на крутом спуске, змейкой обойти три, в ряд вкопанных в мёрзлую землю, деревянных столба. Столбы отстояли друг от друга на равных расстояниях, вполне позволявших танку маневрировать между ними. Но так только казалось. Со стороны. А на самом деле, пока что, ни один из курсантов не смог проделать нужной змейки, столбы валились, танки несло юзом по заледенелой поверхности косогора, сержанты-инструктора матюкались, на чём свет стоит, к исходной подъезжали без настроения и каждый интересовался, будет ли повторный заезд. Сложность заключалась в том, что, если на подъезде к косогору, в тримплекса он просматривался достаточно чётко и ясно, то уже во время самого подъёма к его вершине, не видно было ничего, кроме голубого, бездонного неба. Надо было вести машину, полагаясь на свою зрительную память, на внутреннее чувство дистанции, иными словами – вести вслепую, уверовав в наитие, удачу и в Божью помощь.
Илья, памятуя полученные накануне наставления от Герасимова, поддерживал ровные обороты двигателя и упрямо карабкался на вершину. По всему телу волнами перекатывалось напряжение, обычно мёрзнувшие в сапогах ноги, горели огнём, Илья даже сбросил солдатские свои, трёхпалые рукавицы, потому, что и рукам было горячо. В тот момент, когда небо вдруг стало опрокидываться вверх и, следовательно, подъём был преодолён, резко сбавил обороты, почувствовал тяжёлый наклон танка к горизонту и ещё дальше, вниз, и в устрашающей близости, как-то сразу и неожиданно, увидел прямо перед собой грозно стоящие в ряд три столба. Тут же взял рычаги во второе положение. Танк замер. Двигатель успокаивающе и ободрительно урчал.
- Так. Молодец, - слышался в шлемных ларингофонах довольный голос сержанта-инструктора, восседающего на башне. – Теперь, хлопец, давай, как учили. Ну!
Илья бросил рычаги в первое положение – это совсем тихий ход, на пониженной, ниже первой, передаче. Танк пополз к первому столбу. Илья, чувствуя дистанцию, стал тянуть правый рычаг ближе ко второму положению. Машина послушно стала поворачивать вправо, одновременно двигаясь вперёд. Есть! Первый столб – позади. Теперь левый рычаг на себя… Та-ак. Осторожно… Теперь – чуть правее… Есть! Остался последний столб. Илья почувствовал, что объехать его не получится. Столб стоял слишком близко. «Спокойно… Рычаги – во второе положение. Встали. Так, что дальше? Сержант молчит. Пусть молчит, это хорошо, это замечательно, это здорово!» Илья врубил заднюю передачу. «Рычаги – в первое… Та-ак… Чуть-чуть назад. Не перестараться бы. Стоп. Правый – на себя. И потихонечку, и помаленечку, вперёд, вперёд, родименький». В тримплекса Илья видел, что последний столб наползает на левую гусеницу. «А мы ещё чуточку правее… Так…ещё чуть-чуть. Вот. Уф-ф-ф! Финита ля комедия!» На радостном выдохе, Илья бросил рычаги в исходное положение, выровнял машину, врубил сразу третью передачу, даванул педаль оборотов, переключился на четвёртую и, лихо подъехав к исходной, резко осадил свою боевую
