Все-таки и на самом деле Санкт-Петербург это город «полусумасшедших». Как прав классик, как прав!
Придумал среди болот царь Пётр эту грандиозную копию Амстердама, Венеции, Рима, Парижа и Вены, причем вместе всех взятых, так и слитых в один флакон государевой прихотью. Вот и получился необычайный "дурной" напиток, состоящий из западноевропейской утонченности и азиатского безпредела, с людьми, попавшими и живущими здесь не разумея, зачем и почему боженька их выбрал для этого странного эксперимента.
К счастью, бог прибрал Петра вовремя - иначе, не выжить бы тогда нам совсем в этой « Северной Венеции», хоть половину каналов и засыпали!
Город просит и требует от нас постоянной энергии. А где ее взять-то, если над головой все время свинцовые нашлепки туч, а в лицо - то ветер, то снежный или мокрый - всегда жесткий удар в спину?
Эх, Петя, Петруччо, что же ты наделал?
Вот и бродим-ходим тут, как носатые венецианские маски. Только вот морды вокруг, в основном, татарские!
Мы все жили в одном дворе Профессор, Поэт, Мент, Марина-Очко, Рыжая, Боксёр, Вор и Виолончель.
Нас совершенно не беспокоила известная переменчивость и мерзопакостность быстрой и удушающей перемены климата, потому, что молодость не внемлет классике, а тем более погоде. У молодости другие заботы.
Начнём с Профессора.
Звали его так за успехи в школе и кроткий нрав, простую внешность и полноватое тело. Он не был типичным «ботанюгой» и тоже прикреплял зеркальце на ногу, чтобы подглядывать за перемычкой трусов между ног у соседки по парте.
Он и вправду стал профессором медицины. Телефонная трубка не отлипала от его
уха. Полгорода звонили ему, чтобы устроить родственников на лечение или помочь с экзаменами по его медицинской тематике застрявшему в болоте безделья и праздности студенту-медику. Если кто-нибудь из кошмарных друзей с нашего двора звонил ему, он отвечал:
«Что надо, придурок? Я – занят!» и шел исполнять клятву Гиппократа.
Все больные для него были одинаковы.
Однако, если впавший в алкогольную жуть Поэт приезжал к нему, Профессор смотрел на него спокойным, изучающим, ироничным взглядом. Его лицо не выражало ничего, кроме признаков неприкрытого выражения мерзости к этому опустившемуся существу, но, тем не менее, профессор аккуратно и нежно высаживал последнего в больничное кресло с алюминиевыми колесами и вёз в реанимацию, вопреки всем строгим правилам, установленным в медицинском заведении, чтобы снять запой и облегчить страдания несчастного пропойцы.
После работы и операций профессор брал гитару, выпивал пару-тройку рюмок коньяка и ужасающим голосом драного дворового кота, которому дверью случайно прищемили хвост, которому безразличны санитарные нормы и несвойственна бальнеологическая пресность, напевал:
« Мадам, уже падают листья и осень в смертельном бреду…
Я вас слишком долго желала.
Я к вам никогда не приду… Ау-мяу-гау!»
Гитара сжималась от ужаса и почти ломалась от этого жуткого исполнения и кошмарной интерпретации.
Марина-Очко получила своё прозвище из-за маленьких черных очечков на кончике острого, как бритва, носа. Она нашла себе парня, выпускника восточного факультета, большого и умного, который служил в милиции, в службе, занимающейся иностранными гражданами. В свободное от службы время он писал эссе и исследовал арабскую литературу.
Но эти все его размышления, экскурсы в прошлое, особенно подробности арабских святых писаний и парадоксальные суждения восточных мудрецов, казались Марине-Очко пресными. Это уж для нее было как-то чересчур.
Она решила заняться настоящим сексом, а получилось - проституцией. По правде говоря, совсем не из-за денег. Вроде даже, ей за это и ломаного гроша не платили, а просто угощали кофе с птифурами и винишком с конфетами. В ней кипела безудержная и нерастраченная сексуальность, которую она не знала куда деть и куда пристроить. Она ехала в гостиницу и предавалась неистовой любви с иностранцами. Ее друг включал все полицейские оперативные каналы и силой возвращал Марину домой, вырывая из объятий, очумевших от похоти и жажды недорогих развлечений для иностранных граждан.
Рыжая была переводчицей с английского. Она вышла замуж за военного, который был много старше. Но он был полковником, и это грело ее душу и страшно поднимало престиж среди глупеньких и завистливых подруг, которые искренне считали, что успех и счастье в жизни состоит всего из четырех компонентов - квартиры, дачи, машины "Жигули" и песен певицы Марии Пахоменко. Рыжая родила ему сына.
Однажды она вихрем ворвалась в дом Поэта и, повалившись в тупом бессилии на пол, закричала:
"Что же мне теперь делать? Я ведь все для него уже сделала! Ведь я читала на ночь сонеты Шекспира в переложении Маршака, вытирала попку, делала духовые котлетки и высаживала на горшок, варила по утру кашку! Я же произносила эти сакраментальные фразы, важные для всякого ребенка:
" На свете старушка спокойно жила,
Сухарики ела и кофе пила!
И был у старушки породистый пес,
Косматые уши и стриженый нос!"
Сын украл все ценное - весь антиквариат, который был необыкновенной ценностью и гордостью семейства и считался предметом наследия последующих поколений, знаком величия и грандиозности дома, флагом непоколебимых принципов, семейных устоев и традиций. Это были странные и совершенно ненужные, но дорогие, абсолютно бесполезные побрякушки, привезенные из зарубежных командировок. Он забрал бабкины кольца с разноцветными фальшивыми камнями и странного нелепого слона с ужасающе-огромными медными бивнями “ под золото”, привезенного из Индии. Сынок просто тупо продал все по дешевке для каких-то своих корыстных подозрительных целей.
Поэт подумал:
" Не зря мне ночью снились какая-то мокрая противная ворона почему-то в очках, перебирающая игральные карты сморщенной лиловой лапой! Черт знает, что такое!"
Он поднял Рыжую с пола, положил на диван, укрыл теплым плюшевым одеялом.
Дальнейших комментариев не последовало.
Мент, несмотря на свою грязную работу, лелеял и холил своё тело, трижды в неделю посещал престижный фитнес-клуб, пользовался дорогими иностранными кремами, которыми натирал свою рожу, напоминающую изображение бодрого краснощекого бойца с плаката, приносящего присягу Родине, а в потайном ящичке на всякий непредвиденный случай в рабочем столе хранил для мужской надежности упаковку «Виагры».
Мент был бесконечно безнравственен, обогащаясь за счет рассеянных и подвыпивших граждан. В минуты коротких душевных терзаний, скоротечных дум и тревог он направлялся в подопечную полиции сауну, надевал маленькие красные трусики, чтобы его мужские достоинства были более, чем красноречивы, и вызывал « массажистку», правда, если его не перехватывала и не прерывала его душевные терзания жена - Инна, агрессивно-яркая брюнетка с огромными грудями и накрашенными губами, похожая в этот момент на мрачный черный германский торпедоносец времён первой мировой войны и не наносила ему поражающий удар в прямо в лоб прямым попаданием. Торпеды действовали незамедлительно, но корабль
Мента не тонул, не терпел крушения и оставался на плаву, а в глазах Мента появлялось что-то небесное, наивное и ангельское. В приступах мужской злости и агрессии, свойственной мужчинам, не до конца уверенных в своей независимости, в очередной и такой обычной, естественной для его жизни измене, он напевал Инне, дерзко глядя прямо в глаза:
"В синем небе пролетают сизые голубки,
Ни одной не пропускаю я по жизни юбки!" ,
за что получал последний залп резервной торпеды по затылку, но и далее оставался спокойным и безмятежным, как буревестник, зависший над бушующим морем, как - будто ничего и не было, ничего ранее не происходило. Инна брала огромные кухонные ножницы и в клочья кромсала его маленькие красные трусы, приговаривая:
" Предатель, изменник, шулер!"
Мент взирал на этот процесс равнодушно и с полным спокойствием -
у него на работе в резерве хранилась еще несколько аналогичных штук для поддержания мужского приоритета и самолюбия.
Вор вообще не отличался никакими добродетелями. Он считал, что день просто прожит зря, если ему не удалось надуть кого-либо, вытащить что-нибудь ценное из наивного лоха или сотворить хитроумную схему по изъятию в свою личную пользу государственного или иного бесхозного имущества.
Вор был человеком широким и любил повеселиться, в том смысле, как он это понимал. Однажды в дорогом ресторане он почему-то включил пятую передачу и форсаж, то есть очень сильно перебрал, и заорал на весь золоченый зал, украшенный пальмами и гипсовыми ангелочками:
" Ах водка, водка, водочка-душевная игра,
Ах водка, водка, водочка, как я люблю тебя!"
Увидев это безобразие заботливые, внимательные и предупредительные официанты ласково пытались урезонить разбушевавшегося посетителя, что-то шепча ему в ухо, а потом перешли и к более решительным действиям. Но он ловко оборонялся и метко швырялся в них салфетками, ножами и вилками.
Тогда на подмогу был вызван портье в расшитой красной ливрее и черным цилиндром на голове.
Дело обернулось еще хуже. Через минуту ливрея лежала распластанная на полу, а цилиндр с треском укатился под ближайший стол.
Вор покинул заведение в полном удовольствии и душевном порядке.х
Однако, когда Поэта пленили и арестовали и дали 15 суток тюрьмы за дебош и непечатные высказывания, Вор мрачно сказал:
« Ещё чего не хватало! Какие страсти господни!»
Он связался с Ментом, и Поэт понуро, в полной тоске, готовый нести повинности заключенного, уже ощущая себя в страшной полосатой робе каторжника и цепях с гирей на ноге, чтобы, наконец, испить до дна горькую чашу раскаяния за противоправные поступки и нецензурные высказывания перед благородным обществом, был отправлен... к себе домой. Все-таки внутренне все осознавали, что с великими писателями его объединяло только врожденное стремление к прекрасному, некоторые странности поведения и периодическое предание огню написанных им опусов, а так он был - просто свой обычный парень!
Боксёр испытывал бесконечное уныние от жизни со своим голубым глазом и прекрасным от природы телом, но тщательно и методично исследовал своим пестиком - не будем употреблять простые и грубые слова - потайные места всех проходящих мимо дам и смазливых студенточек, неблагоразумно попавшихся в сети его обаяния.
Боже мой, если был бы умный маркетолог среди нас, скинулись бы всем двором, и купили бы Боксеру « железный пояс верности», но испанская участь расплаты и казни по приказу инквизиции на костре за бесконечный и бессмысленный блуд ему была совершенно неблизка. Просто тема ему была совершенно неизвестна. По сути дела, он был убогой репликой образов и символов идеолога фашистского кинематографа и последней гениальной сволочи Третьего Рейха, Лени Рифеншталь, прославлявшей в своем творчестве напористость в применении красоты подаренного
