красота спасет мир, но красоту в мире нужно спасать. Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и, ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, не говори, что потерял время. Я занимался этой тайной, ибо хотел быть человеком.
— Уважаемый Федор Михайлович, — вступил в разговор Ольгерд. — Я знаю, как высоко ценил ваше творчество немецкий философ Фридрих Ницше. В частности, он признавал, что вы были единственным психологом, у которого он мог кое-чему поучиться. Хотелось бы из первых уст услышать отношение к его идее сверхчеловека, в том плане, что ваша идея человека несколько иная. Вообще, на Западе очень часто проводят между вашими философскими исканиям некие параллели.
— Не вижу оснований для подобных сравнений. Мы скорей антиподы, и я это легко докажу буквально несколькими тезисами: мое неприятие классового неравенства и сострадание к угнетенным и слабым (христианство) — культ силы как единственного реального права у Ницше; уважение к «маленькому человеку» — презрение к таковому у Ницше и идея сверхчеловека. Я со Христом, он — с Антихристом и т.д. Таким образом, никакое «примирение» моих идей с идеями Ницше невозможно, ибо это означало бы возможность примирения демократизма с антидемократизмом, примирение веры и неверия в разумность бытия, примирение неприятия социального, национального и расового неравенства...
Скажу больше, я страстно боролся с идеей сверхчеловека. В лице Ивана Карамазова я изобразил представителя той молодежи, которая отрицает не Бога, а смысл бытия. Именно против отрицания «смысла мира
Божьего», против взгляда современной цивилизации на мир как на «ахинею» направлены и глава «Великий инквизитор» и роман «Братья Карамазовы» в целом.
Идея сверхчеловека мне чужда и потому, что в ней воплощено предельное обособление человека-одиночки от источников живой жизни. Вот вам мой ответ.
— Идея «живой жизни» — что это, по-вашему, такое?
— «Живая жизнь» — это не пустое, мертвое, бездушное, но органическое, полное и цельное бытие. Такое бытие разумно, оно дает человеку сознание радости и единства с миром, оно насыщено изнутри высоким, глубочайшим смыслом. Но идеал «живой жизни» я связываю с представлением не о человеке-одиночке, но об определенной (притом демократической по своему смыслу) форме коллективности, так как жизнь не может существовать без нее. В прошлой истории России ее воплощением была крестьянская община, будущее же ее я связывал с превращением городской цивилизации в «Сад» с наступлением нового «золотого века».
Идея «абсурда», идея иррациональности и бессмысленности бытия — плод умствования человека-одиночки, обособившего себя от остального человечества и страдающего от своей идеи. Такими «абсурдистами» были Иван Карамазов, Ипполит, Кириллов, человек из «подполья», ключевая фраза которого: «Я-то один, а они все» — отлично их характеризует. Мысль о личном превосходстве над остальными, как бы ничтожна ни была жизнь, как бы ни пресмыкался интеллигент, — квинтэссенция этой исповеди русского интеллигента. Герой, вернее антигерой, как он сам себя называет в конце, несчастен и жалок, но, оставаясь человеком, получает удовольствие от того, что мучает себя и других.
— Эту склонность человека наблюдает и Ницше, — заметила Уицрик.
— По моему убеждению, для большинства же простых людей из народа вопроса о смысле или абсурдности исторического бытия не существует и даже не может существовать. И отнюдь не в силу неразвитости и необразованности этих людей, но по другой причине — потому что они органически, всеми своим существом чувствуют осмысленность бытия, осмысленность жизни даже самой маленькой былинки, осознают родство своего «я» с общим бытием космоса, бытием природы и других людей. Они не больны «абсурдностью».
— Да, это имеет так же мало общего с идеями Ницше, как и прямо противостоит им по основному направлению мыслей. Ницше считал чисто теоретическими идеи равенства, добра и сострадания к людям, не имеющими шанса на практическое воплощение в жизни. Единственно разумным он считал необходимость примирения с провозглашенной им извечной трагической иррациональностью бытия.
— «Жизнь, как она есть» для Ницше — это царство борьбы темных иррациональных сил, царство вечного хаоса, недоступное никакой разумной организации, где единственным законом является торжество «здорового» и «сильного» над слабым и беззащитным.
Для меня же «живая жизнь» — это не хаотическое буйство иррациональных, диких, неукрощенных сил и разрушительных инстинктов, но прямая его противоположность. «Живая жизнь» — все то, что не разъединяет, но соединяет людей, порождая у них чувство непроизвольной инстинктивной радостной братской связи каждого человека с другими людьми и всем миром. Идеальным прообразом такой связи, реальным воплощением духа «живой жизни» я считаю русскую крестьянскую общину и всю сложившуюся на ее основе совокупность национально-народных, коллективных форм жизни русского народа. Да, я питаю глубокое уважение к «маленькому человеку», к «мужику», утверждаю его равенство с «большим человеком» и даже нравственное превосходство над последним. В этом моя религия, моя философия.
— Поэтому Ницше считал вас гуманистом и демократом и понимал, в отличие от многих, что система ваших идей — полная противоположность его идеям. Несомненно, Ницше почувствовал что-то родственное, но, несмотря на сходность исследуемых процессов, вы таки идейные антагонисты и мнимое «родство» идей Ницше и Достоевского — модный миф, не более.
— Рад был пообщаться. Надеюсь, мое философское мировоззрение задаст еще немало трудностей охотникам на достоевщину. А с тем счастливо оставаться, мне пора.
С этими словами писатель растворился в пространстве и исчез так же неожиданно, как и появился.
Наступила гробовая тишина, которую нарушало только тиканье каминных часов. Как-то не хотелось разрушать ауру, которая зависла в кабинете с посещением Достоевского, потому все молчали. Само собой было ясно, что исчез только дух писателя, но не исчезнет его творческий гений, ибо он бессмертен. Ведь не зря его произведения называют пророческими, а самого писателя — эталоном духовности и истинного Православия, отменным «копателем» глубин и противоречий человеческой души и светочем русского народа. Он стал вдохновителем и, своего рода, учителем для многих писателей и даже ученых.
Несмотря на известность, которую Достоевский обрел в конце своей жизни, поистине непреходящая, всемирная слава пришла к нему после смерти.
Неоднозначно оценивают личность Достоевского некоторые либеральные и демократические деятели, в частности Максим Горький. Он даже придумал термин «карамазовщина»:
«Неоспоримо и несомненно: Достоевский — гений, но это злой гений наш. Он изумительно глубоко почувствовал, понял и с наслаждением изобразил две болезни, воспитанные в русском человеке его уродливой историей, тяжкой и обидной жизнью: садическую жестокость во всем разочарованного нигилиста и — противоположность ее — мазохизм существа забитого, запуганного, способного наслаждаться своим страданием, не без злорадства, однако, рисуясь им пред всеми и пред самим собою».
Кстати, о Карамазовых. «Я с восторгом читаю „Братьев Карамазовых“. Это самая поразительная книга из всех, которые попадали мне в руки», — писал никто иной, как Альберт Эйнштейн, на него творчество Достоевского оказало большое влияние, между прочим. Он об этом прямо говорил: «Достоевский дает мне больше, чем любой научный мыслитель, больше, чем Гаусс».
Или вот: «Достоевский показал нам жизнь, это верно; но цель его заключалась в том, чтобы обратить наше внимание на загадку духовного бытия...»
Видимо, в мучительных поисках мировой гармонии Альберту Эйнштейну было близко мировоззрение писателя, как и Зигмунду Фрейду,
который тоже высоко ценил творчество Достоевского:
«Наименее спорен он как писатель, место его в одном ряду с Шекспиром. „Братья Карамазовы“ — величайший роман из всех, когда-либо написанных, а „Легенда о Великом Инквизиторе“ — одно из высочайших достижений мировой литературы, переоценить которое невозможно».
Высокая оценка таких авторитетов от науки и философии говорит о том, что духовное наследие гениального писателя (хотя еще и на десятую долю не разгаданное нами) долго будет верным помощником в определении будущих путей человечества. Один из них — путь «со Христом», но «без Голгофы», указал нам Достоевский. Следовать ли этим путем, решать каждому, ибо свобода человека для писателя превыше всего.
Слушавший все это в сторонке Анахарсис в душе возмущался: «Ну почему вы не зададите достопочтенному Федору Михайловичу простой сакраментальный вопрос, что он ожидает от бога, это во-первых, а во-вторых, вера в бога породила Библию, и Евангелии эти — исчадия ада?»
