Кто же в наши дни верит...
В его глазах тлело беспокойство.
— Это не так просто, — сказал я нарочито легким тоном. — Я не имею в виду традиционного бога земных верований. Я не знаток религии и, возможно, не придумал ничего нового... Ты, случайно, не знаешь, существовала ли когда-нибудь вера... в ущербного бога?
— Ущербного? — повторил он, поднимая брови. — Как это понять? В определенном смысле боги всех религий ущербны, ибо наделены человеческими чертами, только укрупненными. Например, бог Ветхого завета был жаждущим раболепия и жертвоприношений насильником, завидующим другим богам... Греческие боги из-за своей скандальности, семейных распрей были в не меньшей степени по-людски ущербны...
— Нет, — прервал я его. — Я говорю о боге, чье несовершенство не является следствием простодушия создавших его людей, а представляет собой его существеннейшее имманентное свойство. Это должен быть бог, ограниченный в своем всеведении и всемогуществе, который ошибочно предвидит будущее своих творений, которого развитие предопределенных им самим явлений может привести в ужас. Это бог... увечный, который желает всегда больше, чем может, и не сразу это осознает. Он сконструировал часы, но не время, которое они измеряют. Системы или механизмы, служащие для определенных целей, но они переросли эти цели и изменили им. И сотворил бесконечность, которая из меры его могущества, какой она должна была быть, превратилась в меру его безграничного поражения.
<...>
— Но это не имеет ничего общего с первородством добра и зла, — перебил я его сразу же. — Этот бог не существует вне материи и не может от нее освободиться, он только жаждет этого...
— Такой религии я не знаю, — сказал он, немного помолчав. — Такая никогда не была... нужна. Если я тебя хорошо понял, а боюсь, что это так, ты думаешь о каком-то эволюционирующем боге, который развивается во времени и растет, поднимаясь на все более высокие уровни могущества, к осознанию собственного бессилия? Этот твой бог — существо, которое влезло в божественность, как в ситуацию, из которой нет выхода, а поняв это, предалось отчаянию. Да, но отчаявшийся бог — это ведь человек, мой милый. Ты говоришь о человеке... Это не только скверная философия, но и скверная мистика.
— Нет, — ответил я упрямо. — Я говорю не о человеке. Может быть, некоторыми чертами он и отвечает этому предварительному определению, но лишь потому, что оно имеет массу пробелов. Человек, вопреки видимости, не ставит перед собой целей. Их ему навязывает время, в котором он родился, он может им служить или бунтовать против них, но объект служения или бунта дан извне. Чтобы изведать абсолютную свободу поисков цели, он должен был бы остаться один, а это невозможно, поскольку человек, не воспитанный среди людей, не может стать человеком. Этот... мой, это должно быть существо, не имеющее множественного числа, понимаешь?
Может, он как раз подрастает в каком-нибудь уголке Галактики и скоро в порыве юношеского упоения начнет гасить одни звезды и зажигать другие. Через некоторое время мы это заметим...
— Уже заметили, — кисло сказал Снаут. — Новые и Сверхновые... По-твоему, это свечи его алтаря?
— Если то, что я говорю, ты хочешь трактовать так буквально...
— Откуда у тебя взялась эта концепция ущербного бога? — спросил он вдруг, не отрывая глаз от залитой сиянием пустыни.
— Не знаю. Она показалась мне очень, очень верной. Это единственный бог, в которого я был бы склонен поверить, чья мука не есть искупление, никого не спасает, ничему не служит, она просто есть».
Этот диалог, несомненно, суждение самого Лема о религии. Каждый может трактовать его по-своему. Тарковский, например, будучи очень верующим человеком, придал роману атеиста оттенок религиозного мистицизма. Фильм Андрея Тарковского «Солярис» заканчивается сценой-
аллюзией на известную библейскую притчу о блудной сыне. Сам Лем был возмущен такой экранизацией его романа. Главный герой Кельвин, согласно тексту, остается на станции, он не вернется на Землю, он будет ждать свою Хари, вернее копию, созданную Океаном, который посылает обитателям станции «гостей», выудив информацию из их подсознания. Похоже, не они изучают Океан, а он их.
Что такое Солярис? Это жизнь после жизни. У каждого из нас будет такая встреча с совестью, которую нельзя погасить, замолить свой грех. Уйдем и каждый получит своего «гостя», — то, перед чем он, собственно, виноват. Чем старше становишься, грех все более сильно овладевает твоим сознанием, становится перед тобой. Это пророческий роман.
Есть такая мысль в «Солярисе»: мы любим только то, что можем потерять: дом, родину, женщину. Кто это потерял, как, между прочим, случилось с Тарковским, заболеет смертельно.
Герои страдают и мучаются присутствием непрошеных «гостей», но и жалеют их. Чем дольше эти копии бывших близких существуют возле героев, тем больше они очеловечиваются. Их становится жалко уничтожать, но и жить с ними невыносимо. Кельвин от жалости к копии бывшей жены Хари, покончившей жизнь самоубийством двенадцать лет назад, приходит к тому, что снова полюбил ее, но не ту, прежнюю, а эту, присланную Океаном. Но Хари понимает, что вместе они могут быть только на Солярисе и, не желая причинять страдания Кельвину, просит Снаута аннигилировать ее тело. Кельвин страдает еще больше, но Снаут убеждает его: «Проявляя жалость, мы опустошаемся... Страдание придает всей жизни мрачный и подозрительный вид».
Как это созвучно с ницшеанским неприятием милосердия и жалости к существам слабым и беззащитным!
«Сострадание противоположно аффектам тонуса, повышающим энергию жизненного чувства, — оно воздействует угнетающе. Сострадая, слабеешь... Сострадание разносит заразу страдания — при известных обстоятельствах состраданием может достигаться такая совокупная потеря жизненной энергии, что она становится абсурдно диспропорциональной кванту причины (пример: смерть назарянина)» («Антихристианин. Проклятие христианству»).
«В целом сострадание парализует закон развития — закон селекции. Оно поддерживает жизнь в том, что созрело для гибели, оно борется с жизнью в пользу обездоленных, осужденных ею, а множество всевозможных уродств, в каких длит оно жизнь, придает мрачную двусмысленность самой жизни» («Антихристианин. Проклятие христианству»).
Наука объясняет мир не привлекая «гипотезы Бога», а технологии избавляют от тягостной зависимости от природы. Именно поэтому технократы склонны рассматривать религию в качестве вырождающегося реликта культуры. Насколько обоснованы подобные надежды, сказать сложно, «не ошибается лишь тот, кто благоразумно молчит». И все же антихристианин — будь то в романах Лема или философии Ницше, будет всегда вызовом, брошенным человечеству. Традиции ломать трудно, казалось бы, постулаты христианства незыблемы, вечны. Станислав Лем очень тонко подмечает: «Человек, существо, живущее недолго, охотно пользуется понятием „вечность“. Вечными должны быть определенные духовные ценности, великие произведения искусства, моральные системы. Не будем, однако, обманывать себя: и они смертны. Это не означает замену порядка хаосом или внутренней убежденности — безразличием. Мораль изменяется постепенно, но она изменяется, и именно поэтому тем труднее сопоставлять друг с другом два этических кодекса, чем большее время их разделяет».
Да, мы любим измерять вечностью все, особенно свои привычки и предрассудки, но Лем прав: если есть надлом, это рано или поздно обязательно приведет к полному разрушению старого, прогнившего, изжившего себя. Новые ростки религии Разума произрастут в технотронную эру, как побеги травы, пробивающейся сквозь асфальт.
«Бесконечно двигаясь к истине, человек обречен на познание, все остальное блажь», — считает Станислав Лем.
Здесь трудно с ним не согласиться.
Мы — творение Космоса, но, как точно подмечено в «Сумме технологии»: «Ни Космос не был создан для нас, ни мы для него. Мы — побочный продукт звездной эволюции, и такую продукцию Вселенная производила и производит в огромном количестве».
«...мы обычны, мы трава Вселенной, и гордимся этой нашей обыкновенностью, которая так всеобща, и думаем, что в ней все можно уместить. Это была такая схема, с которой отправлялись смело и радостно вдаль, в иные миры! Но что же это такое, иные миры? Покорим их или будем покорены...» («Солярис»)
Добавим лишь, что Создатель, которого мы представляем себе в том или ином образе, — он везде: в нас, вне нас, вокруг нас, потому что мы — единое целое субстанции, именуемой Вселенная. Пора выбираться из скорлупы веры, она застилает нам это необозримое пространство — такое непостижимо грандиозное и прекрасное, что ум наш не способен вместить его в себе.
Мы только смотрим в маленькую щель забаррикадированной двери, но кто-то уже пытается ее приоткрыть... И даже виден свет, пробивающий себе дорогу...
