все стороны, будто ржавая проволока, и мне показалось, что он фотографию – портит.
Я решил кустарник – срубить. И переснять всё – заново.
Как-то раз, в ясный безветренный полдень, когда уже догорало бабье лето и над самой травой не так сильно толклись комары, я прихватил топор, ножовку и отбыл в степь «поправить пейзаж», - как я сам себе говорил.
Еще не пройдя и половины пути, душу стало наполнять чем-то таким нехорошим да гадким… Каким – то внутренним оком, казалось, видел себя со стороны. Иду… с топором. И мысль одна привязалась, покоя не даёт: степь, вот она, через деревья за посадкой виднеется – а топор-то зачем? И вдруг в голове какая-то опухоль возникла. Степь – топор. Топор – степь. И шёл я так, точно не я рубосек, а меня сейчас этим топором … хватят эдак раз-другой по косточкам позвоночника, только захрустят.
Пришагал.
И хоть без былой уже прыти, а кусточек тот под маслиною таки – срубил. Снёс сучья в низину под бугор. Туда же оттащил затем и корявое сучьё, что торчком выпирало из разнотравья под самим деревом. Мне хотелось освободить низ под стелющимся стволом, хотелось всё под деревом подчистить. Даже цветы. Я их тоже принялся неистово рвать.
И тут со мною случилось и вовсе неожиданное. Я сказал уже – ствол вероятно, рассеченный молнией, был двойной. Одна толстая ветка, уходившая вбок, почти усохла. И вот я подумал: и её - для «отшлифовки» пейзажа – тоже срубить.
Тупой щербатый топор с лютой озлобленностью рвал податливую древесину. Что-то хрустнуло в сухом стволе, надломилось, предсмертно дрогнула вершина. Раздался треск ломаемых сучьев. Большая ветка свалилась, скрипуче ахнув и обхватив враз своими руками-стебельками землю.
Я отпрянул от дерева, как убийца от жертвы, забросил люто топор в разнотравье и весь остаток дня маялся в странном оцепенении.
Только через неделю я вернулся к дикой маслине.
Мне показалось, при виде меня – душа её защемила.
Я снимал много. Я снимал дерево на рассвете и я снимал дерево на закате. Я снимал его вблизи, и снимал его издали. Оно стало моим «тотемным» деревом. Моим идолом. Я снимал его осенью, в сумерки, и я снимал его в зиму, заиндевелое. На каждой плёнке всегда оставалось для него немного места. Я приходил к нему, я говорил с ним подолгу… просил.
Оно стало моей молельней.
Но лучше, чем было в первый раз, я так его никогда и не заснял. А потом всё время жалел. Приходишь, а вокруг него пусто, голо, ни кустика. И само оно стало чахнуть.
Вот так я с маслиной ущербной опростоволосился. Теперь, проходя вдоль насыпи, гляжу только издали. Стыдно.
СЛУЧАЙ В БОТАНИЧЕСКОМ САДУ
(Быль)
Однажды летом я прогуливался по Ботаническому саду и в одной из аллей набрёл на мальчика. Он сидел на скамейке один и плакал.
Я подсел и тихо спросил его:
- Отчего ты плачешь? Плакать – нехорошо.
- Почему? – спросил мальчик и от удивления плакать вдруг перестал.
- Потому, что ты мужчина. А мужчинам плакать не годится. Понимаешь, не их это дело – плакать.
- А чьё, девченок? – с надеждой посмотрел мальчик прямо мне в глаза. Он перестал плакать и утёр тыльною стороною ладони слёзы.
- Плакать – вообще не дело. Тебе сколько лет?
- Одиннадцать.
- О-оо, - протянул я, выгадывая время для следующего вопроса. – Наверное, тебя кто-то обидел здесь?
- Нет. Никто меня не обидел. А просто они не видят.
- Кто они? Чего не видят?
- Да люди не видят, - с силой, немного и зло выговорил мальчик, будто удивляясь моей несообразительности. – Я тут бабочек только что выпустил, трёхлитровую банку. А никто и не заметил. Ходят, скучают, и всё больше к белому лебедю кормить. А бабочки – разве не красивые? Нет, они тоже красивые, - сказал мальчик убеждённо и ковырнул носком землю.
- Ах, вот оно что, - наконец стал я догадываться. – Ты, значит, приходишь сюда бабочек выпускать?
- Ну, конечно, - сказал мальчик серьёзно. – А где же ещё? Я на Якиманке живу, не там же их выпускать?
- А чем плоха Якиманка? – спросил я.
- Как же вы… не понимаете, - сказал мне мальчик. – Якиманка и вовсе не плохая. Только цветов там никто не сажает. А бабочкам теперь цветы нужны. Они их опылять будут. И нектар пить, ведь это их еда.
- А у вас на Якиманке, стало быть, цветов нету?
- Да где там… - махнул мальчик рукой и мне показалось, будто он на кого-то обиделся. - Какие у нас цветы. Даже детскую площадку под «ракушки» забрали.
- Ага. Понятно. А где же ты понабрал столько бабочек? Говоришь, целая банка?
- Да. Мама там на зиму огурцы мариновала. Съели огурцы, банка и освободилась. Я вымыл, а по весне отыскал пустырь на окраине и нарвал там листьев крапивы. Под каждым листом, с исподу, яички жёлтые налипли, и я уже знал, что из них появятся гусеницы, а потом бабочки.
- Кто же тебя этому научил? – спросил я.
Мальчик помолчал немного и ответил:
- Никто. А только я в журнале прочитал. «Юный натуралист», я выписываю.
- О, да ты, я погляжу, дельный мужик растёшь, - похвалил я его как-то
даже непроизвольно.
- Нет, я не деловой, - грустно заметил мальчик. - У нас в классе, когда я рассказал, пацаны смеялись. Они друг другу марки перепродают, медали, деньги старинные… Вот они – деловые. А я нет. Я только бабочек выращиваю и отпускаю затем на волю. Чтоб их больше было на глазах.
- Как-как? На глазах? – изумился я.
- Ну, да, на глазах. Вот вы идёте по центру в городе, много бабочек видите?
Его вопрос, заданный так наивно, меня прямо ошарашил. Я на мгновение только задумался и честно ему ответил:
- Вообще не вижу. Откуда им и взяться … в огромном городе?
- Вот и я тоже, - сказал мальчик. А потом, будто подумав что-то своё, убеждённо добавил: - Но выпускать всё-таки их только здесь надо. В городе они пропадут.
- А отчего же ты плакал? – сказал я после нескольких минут молчания.
- Как – отчего? – искренне удивился мальчик. - Вот от этого и плакал, что людям всё равно. Когда я их недавно выпускал, тут целая группа проходила, экскурсия. И никто не восхитился, хотя у репейниц очень яркие крылья, а числом их было целых двадцать три. Только парочка одна оглянулась, наверное, муж и жена, и он кивнул на меня подбородком, и оба они засмеялись и прошли.
- А ты…
- Я думал… что это надо не только мне одному…
Взрослым почти невозможно понять детей. Иные миры, иные звёзды… Но мне показалось, будто я знаю, и я сказал ему:
- Ты не отчаивайся. Взрослые сейчас заняты своими делами. Им – не до бабочек. Они слепые и их не видят совсем. Но время не стоит на месте. Ты продолжай. Продолжай и заметишь, что всё переменится. Так, как было сегодня, не будет всегда. И, пожалуй, не стоит всё-таки выпускать бабочек в Ботаническом саду. Здесь в основном туристы - и они спешат. Их водят, как баранов. А ты попробуй выпустить своих бабочек дома, у себя во дворе. Непременно где-нибудь поблизости окажутся и цветы. Бабочки их отыщут, не переживай. Спасибо тебе всё равно никто не скажет, но ты ведь и не за «спасибо» с бабочками дружбу водишь, правда?
- Правда, - просто ответил мальчик. – Конечно, не за «спасибо». - И он посмотрел на меня долгим, проникновенным взглядом.
Я уходил из Ботанического сада, а на душе просветлело. «Вот, думал я, - покуда будут вот такие мальчики, пока они они будут тихо, без суеты делать своё дело, покуда Россия - и жива будет».
МЕДАЛЬ В МОЁМ ДОМЕ
(Рассказ земляка, которого я повстречал в Лос-Анжелесе)
Я никогда не воевал. Проскочил, не довелось, хотя моего погодка и друга Серёгу Сагаля четырежды забрасывали вертолётами в Афган из Термеза на боевые операции. Откуда возвращались – не все.
Просто мне – повезло.
Во мне никогда, во всю жизнь не было воинственного, агрессивного. Всегда старался уступить, особенно в споре, по мелочам. Никогда не дрался - только по необходимости в старших классах, из-за одной девчонки. Хулиганом не был, в КПЗ сидел только сутки, да и то по глупости, за длинный язык по пьянке, длинный, как оказалось даже и для эпохи перестройки.
Одним словом, в отличие от моего кореша по детским забавам Серёги Сагаля, - что называется «в боевых операциях не участвовал». Но вот кто-то во мне сидит такой, глубоко, мучит, и нет-нет да и даст прочувствовать всем брюхом мою оттого – ущербость. Нет, я никогда не любил оружие и уже не полюблю. Но так себе угадываю, знаю, что какой-то огромный пласт жизненного опыта стронулся и прошёл мимо меня, - не задев, - и по сравнению с теми, кто воевал и вернулся, - хоть они, кто поумнее, все и молчат, - а я-таки с изъяном…
К чему это я? А вот к чему.
Я доучивался уже в своей восьмилетке, и к 30-летию Победы в области разразился конкурс. Тема сочинения была, в общем, банальная:
«Медаль в моем доме».
Сочинения писать я любил – не правда ли, всегда захватывающе, как из ничего получается текст. Особенно почему-то в детстве. И я их насобачился к тому времени писать и вовсе недурно, но тут удручённо задумался: какая медаль, откуда? – а хотелось, ой, как хотелось, чтобы была!
Но её – не было. Дед где-то погиб под Сталинградом (дед – 22 года!) или пропал без вести – неведомо, - отец так следов его и не отыскал никогда… поэтому никакой медали за войну у нас в доме отродясь я не видел. И тогда я её – выдумал.
Текста сочинения, я уж, конечно, теперь не вспомню. Ни абзаца, ни строчки… Только вижу себя, школьника-подростка, через покров этих лет, в дальнем углу нашей квартиры «трамвайчиком», за письменным старым столом, сочиняющего при свете настольной лампы и лишь изредка бросающего рассеянный взгляд через отворённое окно на синюю ночь в саду. Вижу так, будто это было вчера…
Да, текста совершенно пе помню, ничуть, а вот помню только искреннее, неподдельное ощущение Правды, что дед-таки вернулся и вернулся с наградой, и награду до дому таки донёс. И вот на скатерти, на краю стола, покоится сейчас и отсвечивает желтизною от света лампы эта медаль, я смотрю на неё, а затем, склонившись, задумчиво кладу детским почерком – но уверенно, ведь не вру! – строку за строкой на белый лист бумаги.
Моё сочинение получило первое место в области. И хотя я ведь и наврал всё про медаль, мне не было стыдно. Да и сам я уже уверовал в то, что медаль эта дедова где-то в квартире имеется, должна, обязана быть, просто по забывчивости отыскать не можем.
И вот с тех пор, словно невидимыми цепями приковало меня к войне, к чужой, незаслуженной боли, и теперь, вдали от родительского дома, нет-нет да и подумаю: « Ну, а как ты там, медаль – в моём доме?».
БЕЛЫЙ ТЕПЛОХОД
(Быль)
Наверное, его уже списали – этот белый теплоход…
Столько лет прошло… Наверное… Но всё же… всё же…
...Всё же отец сильно
