семейством, целую неделю гостили у нее, в поведении и в настроении тети Нины никаких изменений он не заметил. Надо будет расспросить тетю Любу, она приезжала сюда чаще, все-таки от Заревниц ехать около часа, а не все шесть часов.
Теперь надо приготовить себе ночлег. Он постелил себе на продавленном диване и укрылся пледом, который тетя Нина… мать... бесконечно вязала из шерсти соседской собаки. Сколько Ромка сюда приезжал — столько она его и вязала, добавляя к длине новые ряды, и постепенно плед становился все больше и больше.
Диван возмущенно стонал на все лады под непривычной тяжестью, пока Барховцев, наконец, не угнездился в удобном положении и не закутался в плед — его снова начинало лихорадить. На улице коротко брехнула та самая собака — шерстяной донор — и дом снова окутала тишина. Полежав неподвижно минут пять, он снова заворочался, чтобы услышать скрип пружин, хоть какие-то звуки. Состояние полусна никак не переходило в настоящий, полноценный сон, для этого нужен был хохот подрастающего молодняка на лавочке, возле подъезда, нужен был рев Сашки, его беготня босиком по полу, нужен был сердитый голос Лизы:
«Ром, не разрешай ему скакать на постели! Выключайте телевизор!»
Господи, как же все это нужно ему! Интересно, легко ли засыпает Лиза в своем Салинске? Вспоминает ли его Сашка? Как они там живут? Без него…
Где-то раздался плач, еле слышный даже в такой тишине, кто-то невидимый горько всхлипывал. Роман замер, навострив уши. Собственное сопение заглушало слабенькие звуки, и он затаил дыхание. Вроде бы кто-то разговаривает, но откуда конкретно шли эти звуки непонятно: то ли из-за стенки, то ли из-под пола. Может, радио где осталось работать? Но он бы заметил раньше. А может, туговатый на ухо сосед включил телевизор на полную громкость — вот сюда и доносится. Вполне возможно.
Роман отбросил плед, походил по единственной комнате, прислушиваясь. Затаился в кухне над крышкой подпола, замер, не дыша посреди дома. Звуки больше не раздавались — показалось, наверное. Наверное, он задремал, все-таки — вот ему и приснилось. Он снова лег, закутался в теплый, даже жаркий плед и заснул.
Проснулся поздно — часы показывали около двух часов дня — но после такого крепкого сна в собачьем покрывале, озноб как рукой сняло. Роман умылся водой из чайника, пожевал засохшую корку из теткиной хлебницы и вышел на свежий воздух.
— Здорово, сосед! — из-за хлипкого забора его приветствовал дед Семен Игнатьич, хозяин той самой собаки, неизвестной шерстяной породы. — А я смотрю, машина стоит — значит, племянник приехал. Опоздал маленько, — вздохнул он с сожалением.
— Я только позавчера узнал, — мрачно оправдался Роман.
— Она в последний этот месяц, все вспоминала тебя: мол, давно не приезжал. Эх! — дед махнул рукой и затянулся вонючей беломориной. — Ты как, надолго?
— Хочу на кладбище сходить, а после уеду, — коротко отчитался Роман. — Мне как-то не по себе здесь. Ночью все казалось, кто-то плачет, разговаривает — чертовщина какая-то.
— Дом-то старый, — объяснил Семен Игнатьич. — Все деревяшки порассохлись, вот и скрипят на разные лады — это ветер так в стенах гуляет. Ну пойдем что ли, пройдусь с тобой до соседки.
Старое деревенское кладбище уныло хоронилось под такими же древними соснами. Чтобы добраться до него надо было обойти лесок по извилистому овражку, и на дорогу там не было никакого намека. Если во время похорон и проделали какую тропинку, за два дня, прошедших с тех пор, все давно замело.
Дед Семен шел впереди и уверенно протаптывал тропинку высокими валенками с галошами, Барховцев в своих пижонских итальянских зимних ботинках проваливался в снег по колено, с трудом поспевая за провожатым, и чувствовал, как на джинсы налипают холодные снежные комья. С низинки, там, где до самой речки все завалило кипенно-белыми нетронутыми сугробами, завывал резкий, холодный ветер, насквозь продувая финский пуховик. Пока добрались до первых оградок, Роман почувствовал насущную необходимость снова завернуться в собачий плед. Семену Игнатьичу стылый ветер был нипочем.
— Повырубили все, — дед остановился возле могилы, прикурил очередную папиросу. — Все расширяют! Теперь ведь у нас на шесть деревень это кладбище, а раньше было на три деревни. Чего придумали? Вырубают деревья, чтобы, значит, место освободить — а кладбище должно стоять в тенечке, посреди рощицы, а не на солнцепеке. И овражек вокруг должен быть — сроду так делали, а теперь все навыворот! — он снова махнул рукой и выпустил дым в сторону, но ветер тут же подхватил его и швырнул обратно, в лицо Роману.
Барховцев молча смотрел на холмик, сооруженный из комьев промерзлой земли, уже припорошенный снегом — могилу матери. Свой венок «От детей» он прислонил с краю, с другой стороны приткнулись еще два — «От родных и близких» и «От семьи».
— Нелюдимая была, упокойница, — вспоминал дед. — Все одна, да одна, к бабам особо не ходила, и к себе не звала никого, но со мной по-соседски общалась. Хотела, хотела с семьей-то пожить, да кому сейчас старики нужны!
— Сколько раз ей предлагали на зиму забрать — она сама отказывалась, — возразил Роман и спросил, поддавшись неожиданному порыву. — Слушай, Семен Игнатьич, не приезжала сюда девушка, лет двадцати пяти, может ты видел?
— Нет, — дед уверенно покачал головой. — Ты вот, со своей семьей приезжал, другой малец, иногда женщина приезжала, в годах — может сестра, а может подруга.
— Это тетя Люба с Пашкой — угадал Роман.
— Мужчина приезжал, — продолжил дед. — Представительный такой, видный из себя. Я все думал, сын, наверное. Возил ее в больницу, в город, когда ей надо было, но на ночь никогда не оставался, всегда уезжал, а тетка твоя всегда плакала потом. Говорила, что знакомый это просто, но что-то сомнительно.
— И часто он приезжал? — полюбопытствовал Роман.
— Ну в полгода раз обязательно наведывался, а что? Ты знаешь этого знакомца?
— Раньше думал, что знал, — ответил Роман. — Теперь оказалось, совсем не знаю.
Значит, его сестра здесь не появлялась. Он кинул последний взгляд на сиротливый могильный холмик, спрятавшийся за венками, прижавшийся к кресту с распятием, и развернулся. Пора уходить. Дни короткие, ему еще ехать по их лесному бездорожью, остаться подольше — как раз застрянуть в сугробе по темноте.
— Слышь, Ромка, — позади закашлялся дед Семен, поспешая за ним. — С домом чего будешь делать? Жить будешь или продашь?
— Не знаю, — отмахнулся Барховцев. — Жить в вашей глуши я уж точно не буду.
Вернувшись в теткин дом, он окинул его виноватым взглядом — скоро он станет ему законным хозяином — вот счастье-то привалило! Роман прислушался, пытаясь уловить вчерашний плач, но вокруг него сгустилась звенящая тишина. Он перебрал содержимое сумки, проверяя, на месте ли теткины письма, посмотрел в комнате на предмет своих забытых вещей, тяжело вздохнул и вышел под крупные хлопья снегопада. Подобрал со ступеньки вылетевшую скобу с замком и вставил обратно в доски вырванные болтики, снова создал видимость, будто бы запер дверь на надежный амбарный замок.
Старый дом смотрел на него темными прямоугольниками окон, и выражения их взгляда Барховцев так и не разобрал. Пока выводил машину, пока прогревал мотор, у него было такое чувство, будто он отрывал что-то от себя, какой-то очень важный кусочек своего сердца.
Дед Семен Игнатьич смолил беломорину и задумчиво смотрел вслед красным габаритным огням. Подвела соседка! Взяла и померла, когда была так нужна ему. Два их дома стояли самыми крайними, вдалеке от остальной деревни — никто их не беспокоил ни зимой, ни летом, только изредка его навещал сын, да к соседке летом приезжали шумные гости, но это было даже и к лучшему. Теперь и поговорить не с кем, а скоро наедут новые хозяева, все разроют, все поломают, в такой развалюхе никто жить не захочет, это ей, покойнице было вроде как, все равно.
Он отбросил окурок в сугроб — нечего стоять, полно дел: надо укрепить стены в подполе, да и пора уже кормить телок, взятых на передержку, а вечером должен сын позвонить по спутниковому телефону...
. Кинотеатр тогда не работал(
