Ковыляю полем. Сама. Волочится рваная юбка. Единственная. Жалко. Жалко до слез. Рыдаю. Приползаю. Падаю на голый матрац. (Забыли завести чистые простыни.) Засыпаю. Снятся помидоры. Огромные. Мясистые. Красные. Вульгарные.
Просыпаюсь. Солнце. Яркое, радостное. Кто открыл окно?
Собираемся в поле. Не позавтракав. Завтрак завезут позже. Часам к десяти притащится к рядам томатов старая телега. На ней – ржавые бочки. В них – теплый сладкий чай и холодная каша. Хорошо.
Густые грядки мельтешат перед глазами. Ящики в ногах. Они мешают пробираться вперед. Путаюсь. Кто-то кричит: «К Вале Вася приехал». Вася – парень моей подруги. Хороший. Славный. Любящий. Приехал издалека. Нашел. Счастливая. Она бежит к нему навстречу. Протягивает руки. Обнимает за шею.
И мне кажется, что все это я уже видела. Где-то. Когда-то. В кино? Позавидовала? Нет. Пожалела себя. Придется работать и за нее.
Обед. Жалкий. Жаркий полдень. Привезли макароны. Каждый день одно и то же. Кормят гнильем.
Поели. Набили брюхо. Растянулись на отбракованных ящиках. Пришли преподаватели. Стали заигрывать. Несчастные. Их жены далеко, а они мучаются. Но нагло не пристают. Боятся. В нашем отряде дети горкомовских работников. Престижный вуз.
После обеда опять бесконечное поле. Рухнула носом в скисший помидор, решив, что никто и не заметит. Устала.
– Ты что это разлеглась тут?! – окрик. Увидели. Надзиратели.
Вечером дорогой девушки-сокурсницы запели. Громко. Задиристо.
Идем мимо разрушенной церкви, зияющей выбитой дверью. Проходим вдоль кладбища. Громче звучат девичьи голоса. Испугались? Глупые. Спать на нарах не брезгуют. Смешные. Второкурсницы.
Собираемся на дискотеку. Я не пойду. Внутренний голос не велит. Прислушалась. Я остаюсь. Одна в бараке. Девчонки там, на сельской дискотеке, будут плясать до утра. Моя подруга и ее парень тоже собираются. Ему нельзя находиться в лагере. Ее могут отчислить из института. Завтра рано утром он, никем не замеченный, уедет, чтобы никогда не вернуться. (Отчего-то знаю.) А сегодня они еще счастливые. Но мне нет дела до них. Мне бы выспаться.
Тишина. Закрываю глаза. Засыпаю. Кто-то наваливается всем телом. Тяжелым. Нечем дышать. Крепкая ладонь. Мужская. Накрыла нос, рот. Теряю сознание.
Очнулась. Беззвездная ночь. На краю постели валяется рваная юбка. Вою. Сколько их было? Не помню. Не хочу помнить. Не хочу знать. Забвение. Тревожный сон.
Утро. Утро нового дня. Теплое. Мягкое. Спокойное. Мы собираемся на работу. В поле. Что происходит? Со мной? Здесь? Сегодня? Одно и то же. Одно и то же… Я предчувствую, что случится. Произойдет. Состоится. В новом суетном дне.
Поле. Грядки. Помидоры. Приехал Вася. Парень подруги. Она побежала. Он развел руки. Обнялись. Я заорала. Громко. Страшно. Истерично. Понеслась в обратную сторону. От них. Услышала: «Позавидовала. Чужому счастью позавидовала».
Упала в густую траву. Зарыдала. Припекло солнце. Полдень.
Что-то не так. Что? Ушла в тень. Зашла в полуразрушенную церковь. Ни окон, ни дверей. Серые стены расписаны белым мелом. Читаю: «Возвращайся, Прасковья». Чужое послание. Чье-то. Мне?
* * *
Проснулась не в настроении. Босиком прошлепала на кухню. Включила электрический чайник. Тонко нарезала сыр. Нехотя проглотила скучный бутерброд.
Спешит. Уйти. Выйти из квартиры. Ускользнуть.
Что за жизнь у нее? Она – нежная и мягкая. Кто сделал ее беспокойной?
Ее муж встретил девушку. Он живет в их общем доме. В ее большой квартире. Пока не ушел. Жалеет.
Невозможно вместе. Нельзя порознь. Она бродит по просыпающемуся зябкому городу. Прислоняется к каменным стенам старых домов. Воет. Ей никогда не было так больно, как теперь.
В какой-то другой жизни на пыльном полу осталась лежать маленькая девочка Прасковья. Сглотнув комок подступившей тошноты, забросила грязные трусы за толстые ножки старого фортепьяно (потом их обнаружит уборщица, вытащит шваброй; станет ругаться, шуметь, искать виновницу; не найдет).
Нельзя так любить мужчин. Нельзя. Нужно отпустить его, как она отпустила морозный день карнавала. Теперь он, холодный и далекий, маленькой сосулькой звенит на порывистом ветру.
Море летних цветов. Пышные клумбы пестрого юга. Старшие девочки готовятся к выпускному балу. Воровато срезают розы, ромашки, георгины. Подкалывают их к одинаковым гипюровым платьям. Платья остались после прошлого выпуска. Их привозят раз в три года, следующие девочки-выпускницы наденут эти же. Ушьют, постирают. Прикроют несмываемые пятна пестрыми брошками, комсомольскими значками, цветами.
Она была дежурной по классу. Подбежав к банному комплексу, зашла в предбанник. Стала торопливо запихивать грязные вещи в холщовый мешок. Очень хотелось успеть к началу праздника – выступлению учителей, последнему звонку для выпускников. На школьную линейку соберут все классы; приведут младших, придут старшеклассники. Сероглазый Миша учится в девятом «б», и у него нет девушки…
Странный звук, доносившийся из помывочной, отвлек от размышлений.
Струя горячей воды. Из-за пара она не сразу заметила лезвия, лежавшие возле гипюрового платья. Постучавшись в окно прачечной, испуганно крикнула в приоткрытую форточку: «Тане плохо!» Она не знала, был ли там кто-нибудь.
Сказали, что она умерла, отравившись лесными ягодами. Опрокинув навзничь тот день, она затоптала его в мягкую податливую почву (прошел скорый летний дождь – теплый ливень с громом и молнией). Правильно.
Она умеет. Она знает, как забывать. Стройотряд. Второй курс. Униженная Прасковья. Где она? В душных краях…
Ей нельзя умирать.
Купила билет на утренний рейс. Вернулась неожиданно. Ее встретила чисто убранная квартира, намытые полы и окна. Она приняла заспанную девушку за новую домработницу. Протянула ей пальто и сумку.
Они ушли спешно, вдвоем. Потом он вернулся.
Нужно отпустить его. Выпустить флакон из рук.
Рассыпались таблетки. Покатились желтыми кругляшками по дороге. Ударились о свежевыкрашенный бордюр мостовой. Встало солнце. Проснулись люди. Заспешили мимо.
Он вошел в комнату. (С тех пор, как у него появилась девушка, они спали в разных постелях, комнатах: он перебрался в гостиную, на диван, а она осталась в супружеской кровати, в спальне.) Тихо произнес:
– Смешная ты, Прасковья.
Шутит? Обещает счастье?
– Я не держу тебя, – отозвалась она тускло.
Где-то оборвалось. Не нужно его винить.
