- Минеев! Минеев, ты меня слышишь?
Минеев оторвал взгляд от мокрого от дождя окна и взглянул в ту сторону, откуда его звали.
- Ты опять в окно смотришь, Минеев? – больше укоризненно, чем строго спросила Светлана Сергеевна.
Минеев вернулся в реальность под названием «урок русского языка» и стал смотреть на доску. Около доски стоял осуждённый Тришин, и, крутя в руках мел, что-то пытался вспомнить из тех правил, что неоднократно объяснялись Светланой Сергеевной, и которые можно было увидеть в учебниках. Однако, судя по выражению лица Тришина, вспомнить эти правила оказалось делом более, чем нереальным. Светлана Сергеевна стояла вполоборота к Тришину, вполоборота к классу, учащиеся которого все, как один, были в одинаковых чёрных робах с пришитыми слева белыми табличками, на коих значилась фамилия, отряд, бригада, номер статьи.
Минеев стал смотреть на Светлану Сергеевну. Она что-то говорила Тришину, который писал на доске предложения, но Минеев не слышал её слов. Он вновь и вновь смотрел на гладкую белую шею, которая виднелась из-под воротника шёлковой блузки, и в сотый раз представил себе, как он целует Светлану Сергеевну именно в это место. От таких мыслей внутри у Минеева сначала всё замирало, а затем в нижнюю область живота накатывала сладкая щемящая боль. Пацаны из его отряда днём мечтали получить письмецо с воли, а вечером травили анекдоты непристойного содержания, в которых частенько фигурировали особы женского пола. Минеев писем не ждал, потому что девчонки на воле у него не было, а единственной женщиной, которая ждала его возвращения из колонии – была старая бабка, навестившая его за год один раз. Бабка была добрая, она бы, может, и ещё приехала, но её пенсия никак не позволяла часто пускаться в далёкие путешествия, поэтому Минеев себя надеждами не обольщал, а жил в колонии «как все». Он не был подлизой, не наушничал, чаще был молчалив, чем разговорчив. Держались они втроём – он, вышеупомянутый Тришин, да Беспалов, «залетевший» по наркоте. Последний был Минееву полной противоположностью – словоохотливый и нахальный. Он часто рассказывал приятелям разные байки про «кучу баб», оставшихся у него на воле и, сдабривая речь пошлыми словечками, рисовался в воображении слушателей и себя самого, этаким героем-любовником, прошедшим огонь, воду и медные трубы. Минеев слушал этот треп спокойно, зная, что никаких «баб» у Беспалова не было, зато был отчим-зверь, колотивший того по делу и без оного, да сомнительная компания, из-за которой он, Беспалов, и «спалился».
Минеев вновь посмотрел на Светлану Сергеевну. Теперь она сидела за столом, по очереди вызывала осужденных отвечать с места, и её шея, которая вызывала приливы неизвестных ранее приятных чувств внутри у Минеева, была закрыта книгой. Он видел только глаза и волосы – тёмные и слегка волнистые. Он всегда думал, красит их Светлана Сергеевна или нет; вот и в этот раз, вместо того, чтобы посмотреть в учебник, который был бесцельно открыт на какой-то там странице, он стал гадать, природа ли одарила даму его сердца столь роскошными волосами или причёска, которая так нравилась, надо полагать не одному только Минееву, являлась заслугой мастера из какого-нибудь дорогущего парикмахерского салона. Мысли прервал звонок. Осужденные резко встали, как по команде. Прозвучало для некоторых столь долгожданное: «Урок окончен». Осужденные забрали тетрадки. Учебники не сдавались, а складывались стопкой до следующего раза. «Бугор» построил своих одинаковых подчиненных и вывел из класса строем. Пока шли до следующего кабинета, который находился этажом ниже, Беспалов, оглянулся на Минеева, хитро сощурился и сказал: «Миней, слышь, я такую историю вечером расскажу - охренеешь!»
Мать Минеев помнил плохо. Отца не знал вовсе. Впрочем, один раз в их тесную комнатенку в коммуналке на окраине города, приходил небритый здоровенный мужик в засаленной кепке. Мужиков мать водила толпами (кому ж было лень – хлебнуть «на халяву»?) поэтому Минеев, которому было тогда отроду три года, не обратил бы на него внимания, сидя на своём постоянном месте – в углу грязной кухни. Однако верзила почему-то подошёл к Минееву, выудил его из угла, взял на руки и посадил на колени. Достав из кармана замурзанную конфетку, он протянул её мальчику. «Этот, что ль?» - только и услышал Минеев слова, которых по малолетству, конечно, не понял. Мать, сидя за обшарпанным столом, на котором вперемешку валялись стаканы, ложки, грязные тарелки, куски недоеденного хлеба, громко икнув, кивнула. Затем верзила произнёс странное слово «Похо-о-о-ж!» Это протяжное, словно гудок парохода, «похо-о-о-ж» долго ещё вспоминалось Минееву. Затем в его памяти наступала какая-то чернота, а дальше Минеев помнил только, как очутился у бабушки. Матери он больше не видел, но скучал о ней несильно. Всё там же, живя у бабушки, пошёл он в школу, кое-как доучился до восьмого класса, а дальше связался с компанией, где курево, выпивка и матерные выражения были нормой жизни. Школа постепенно стала уходить на второй, хотя какое там, на второй – на сотый! – план. В «малолетку» Минеев попал по дурости – впрочем, большинство несовершеннолетних преступников именно так и туда и попадают. Компания, куда он затесался, решила совершить налёт на детский садик. Якобы, там должны были оставаться деньги, которые родители принесли на организацию праздника Нового Года для своих чад. Минеев в здание садика не лазил, да его, как новенького и «непроверенного» и не взяли бы. Постоял «на шухере» минут двадцать, а новый год пришлось встречать уже в «кутузке». На суде он молчал, словно не верил, что его могут надолго посадить, но как бы то ни было, два года колонии ему дали очень даже реальных, потому что на тот момент было ему уже четырнадцать лет. Да и семья была у него из «неблагополучных» - хотя, какая там семья? Бабка да он…
Минеев долго не мог заснуть. Он лежал тихо, не ворочаясь, то открывая, то вновь закрывая глаза. Светлана Сергеевна не отпускала его мыслей. Откроет глаза – закрыть хочется. Закроет – вот она, красивая, волосы тёмные и щёки с ямочками. А как вспомнит вожделенную белоснежную шею, что видна из-под воротничка светлой блузки – внутри пожар бушует, рот сам открывается: поцеловать бы!
Стал Минеев думать в темноте: а что если зайти в кабинет к ней. Ну, зайдёт, ну а дальше? Дальше мысли прерывались, потому что понимал Минеев: пожалуй, плохо всё выйдет. Почему – да потому, что где ж это видано – осужденному малолетке учительниц взрослых целовать? Да и в школу не пройти в одиночку – либо строем водят, либо бригадир сам лично идёт с осужденным, если уж чего надо.
Летают, кружатся мысли в голове у Минеева, и вот уж кажется ему, что это не он, а нахальный Беспалов протягивает руки к его красивой Светлане Сергеевне. Что это он хочет её поцеловать, а он, Минеев, стоит, как истукан, не в силах противиться такой несправедливости. Так и не понял Минеев, заснул он или нет. И с такой же чумной головой утром проснулся и на утреннюю проверку вышел. А потом в столовую со всеми строем потопал, затем в рабочую зону, где были корпуса мастерских.
В мастерской ночной план нарисовался в голове более реально: прийти, например, с тетрадкой. Сказать, сочинение, мол, забыл отдать вовремя. Не разрешимым вопросом пока оставался только один: как попасть в школу? Это, конечно, было сложно, но уж если он всё же попадёт то там… Там, в классе, набраться храбрости, подойти и… Минеев весь горел желанием спрятать лицо у неё в волосах, целовать, целовать без разбору правильно очерченный рот, милые с ямочками щёки, и обязательно то место на шее, которое вызывало особенные чувства где-то внутри. Вопрос, в который пока всё упиралось, был только один: как попасть в школу?
А дальше… Дальше мысли приобретали более чёткие формы, которых Минеев и стеснялся, и боялся одновременно. Он же, в отношениях с дамами не искушенный, слышал, однако, что если женщинам что не по нраву – они могут и по щеке ударить, и сказать что-нибудь обидное. «Ну и пусть, - бормотал про себя Минеев, снимая в мастерской стружки с досок, - пусть ударит.» Однако мысли крутились и вертелись в голове с какой-то невообразимо быстрой скоростью, и в следующее мгновение он уже хотел, чтобы его не ударили, а поцеловали в ответ. От зашедших слишком далеко мыслей, Минеев краснел, но так как он работал в одиночку, цвета его лица никто не разглядывал. Только подошёл один раз вольнонаёмный Малахов, которого все за глаза называли «малахольным» за стиль его речи. Разговор у Малахова всегда получался какой-то похожий на бурчание и бульканье старого котелка, висевшего над костром. Одним словом – разобрать то, что иногда произносил Малахов, было совсем невозможно. На зоне он работал давно, был ответственным за производственные показатели. Вот и сейчас он посмотрел на рабочее место Минеева, на гору стружек, как всегда буркнул что-то о содержании рабочей поверхности в чистом виде… Затем, сделав в своей толстенной тетрадке какие-то пометки, удалился неспешным шагом к другим осужденным, на рабочих местах которых так же возвышались груды из светло–жёлтых кудрявых стружек.
… В корпусе на каждом этаже были дневальные из своих, таких же осужденных. Но чтобы пройти на территорию школы, нужно было миновать небольшие ворота, а это было сложнее: обычно там сидел в дежурных «прапор» или «старлей». Минеев долго обдумывал, как пройти мимо дежурного, но ни до чего более или мене оригинального его мозги так и не додумались. Ну, будь что будет! Минеев взял тетрадь, вышел из корпуса, подошёл к воротам и пошёл прямо к дежурному: «Гражданин дежурный, разрешите отлучиться!» Сказал – а внутри всё застыло: вдруг не отпустит! Но дежурный, не отрываясь от газеты, лениво спросил: «Чего надо?»
Минеев сказал, как можно твёрже: «Тетрадь с сочинением забыл отдать. Разрешите пройти в школу!». И вновь похолодел внутри: а что, если дежурный сейчас потребует открыть тетрадь и увидит, что там никакого сочинения и в помине нет? Или ещё того хуже, позовёт кого-либо и даст в сопровождающие? Вообще-то дежурный должен был хотя бы для вида ощупать Минеева, дабы удостовериться, что под робой и под ремнём у него ничего опасного не имеется. Но, видно, это был его, Минеева, день, потому что дежурный, оглядев стоявшего перед ним осужденного с тетрадью в руках, только и ответил: «В школу что ль? Иди».
Минеев перешагнул через железный порог ворот и прошёл, а дежурный продолжил чтение газеты, даже не представляя себе, с какой целью осужденный Минеев шёл сейчас в школу.
Самым страшным для Минеева оказалось открыть дверь класса. Он отворил её осторожно, но руки при этом дрожали так, что свёрнутая трубочкой тетрадь упала на пол. Светлана Сергеевна сидела за столом, писала что-то. Она была в классе одна, но Минееву это придало не решительности, а скорее – наоборот – какой-то робости, которая усиливалась с каждой секундой. Он поднял упавшую тетрадь и пока нагибался к полу, понял, что противная эта дрожь выдаёт его, что называется, «с потрохами». Однако он всё же зашёл и, действуя по заготовленному своему плану, громко произнёс: «Осужденный Минеев. Разрешите отдать тетрадку!» Он
