она сморщила личико. – Отец запер нас одних и уехал. Морены не было дома. Только я, а мне десять лет, и шестилетний братик. Gliad tuda-siuda… прости. Я посмотрела там и здесь, а братика нет, его унесли лебеди. А как раз в тот день обавницы, прости, чародейки заговаривали на озере стада, чтобы наворожить приплод. Ну… – Леля на ходу пыталась объяснить: – У водопоя вынимают из земли след коровки или овечки и наводят заклятье. Когда скотинка, чей это след, попьёт из озера, у неё прибавится силы. Бычкам – бычья, овцам – овечья. В следах самое могучее заклятье. Понимаешь ли?
– В общих чертах, – признался Евтихий, но руки под плащом сами собой сжались в кулаки.
– Короче, я отыскала нашего Иоаннушку. Нашла вот за этим леском у Старой Матери Яги-Лады.
– Что это такое?
Леля, сдерживаясь, вздохнула. Она безучастно наматывала на палец кончик пояска – и отпускала.
– Это Мать-Судьба, мать жребия, Макошь, птица удачи, Ворона, Сова… Там стоит деревянный кумир, а Иоаннушка спокойно сидел рядом и катал по земле золотые яблочки…
– Золотые? – Евтихий не позволил себе даже приподнять брови. – Они пахли яблочным соком, а внутри были зёрнышки?
Леля странно посмотрела на него и не ответила. У перелеска шумела ольха, на лугах во всю цвели нарциссы. Тропа сузилась до тропочки, стебельки трав щекотали ноги.
– Прости. И ты увела братика прочь от этого… вашего идолища?
– Увела. Он всю дорогу канючил.
– Что делал?
– Kaniuchil – жаловался и плакал, хотел пить. А здесь рядом озерцо, на котором ворожили лебеди. Весь берег был истоптан скотиной. Я запретила ему подходить и пить воду, а он не послушался и за моей спиной зачерпнул водицы прямо из лужи. Там были следы, козьи – я потом рассмотрела. Иоаннушка тут же рядом с лужей упал и забился как в падучей болезни, даже пену пускал уголком ротика… Он больше не человек.
– Кто ж он? – хрипло выдавил Евтихий.
– …козлёнок, – выдохнула Леля с усилием. – Он мекает, а не говорит. То я, то отец иногда видим у него на ногах и руках копытца.
У Евтихия мороз продрал по коже… Расступились деревья, и на опушке вырос топорно сработанный идол в человеческий рост. Истукан из обхватного бревна изображал жуткую женщину – кривые, прижатые к животу руки, путаные складки одежд, огромная голая грудь, а на лице широченные птичьи глаза и распахнутый клюв вместо носа и рта.
– У неё клюв как у вороны, – сторонясь, бросила Леля.
– У неё и глаза как у совы, – не выдержал Евтихий.
В ивняке и в ольшанике цвели нарциссы, напоминая эллинский миф о заколдованном юноше. За перелеском белели стены Афин, некстати вспомнился Парфенон, разрушенный храм местной богини, и древние афинские монеты с пучеглазой священной совой.
– Совоокая Афина, – протянул Евтихий, глядя в округлые птичьи глаза идолища. – Вот, что значит-то «совоокая». Вовсе не сероглазая, – он с отвращением отвернулся.
– Какая ещё Афина? – брезгливо фыркнула Леля. – Это – Старшая Мать. Их две, старых богини-то – мать и дочь, Лада и Леля. Это – Яга-Лада. А Леля – это как бы я, Морена меня посвятила, – она дерзко посмотрела на Евтихия.
Евтихий резко обернулся:
– Что это значит – посвятила? Ты же – христианка, Елена.
Леля, в полуулыбке растянув сжатые губы, взглядывала из-под ресниц. Евтихий так и не понял, что было в этом взгляде и в этой полуулыбке.
– А это значит, грек, что ради мачехи завтра я буду Додолой.
– Dodoloi? – повторил он.
– Буду плясать, – бросила она, не разжимая губ, – вызывать урожай и кобениться. На мне ничего не будет, кроме листьев и веток. Захочешь посмотреть – приходи!
Стрельнула шальным, туманящим взглядом и скользнула в лес, за деревья, исчезла. Только нарциссы с жёлтыми сердцевинами цвели на поляне. Дерзко цвели – вызывающе. Как будто цветы также, не разжимая губ, улыбались шальной полуулыбкой.
Только бы успеть. Покинув дом, только бы успеть добежать. Кощ не терпит, когда заставляют ждать. Морена бежала, не оглядываясь. Пока спит Потык, пока Леля выпроваживает чужака, пока её слабоумный братец заперт в комнатёнке.
Темнело. Только вышитые обереги вспыхивали на рукавах тёмно-красным узором. Куда бежать, ей дали знать заранее. Нарциссы, в сумерках смыкая чашечки, неслись навстречу, в лугах их высыпало великое множество. За лесом у трёх дорог был над речкой привал. Впереди уже мелькнул свет от костров, пахнуло дымом.
Из-за кустарника шагнул человек. Морена, охнув, округлила глаза и остановилась. В мерцающем свете она распознала бритое мясистое лицо. Страх сменился благоговением. Морена крепко прижала к груди руки:
– Кощ Трипетович, – прошелестела срывающимся шёпотом.
Тот поднял руки и подул ей то на правое плечо, то на левое:
– Чур, чур тебя – да сохранит и убережёт.
Морена сжалась, приняв себе на плечи сберегающий наговор. Кощ Трипетович сверлил её застывшим взглядом. Даже в сумерках было видно, что он не моргает. Морена стушевалась и исподтишка глянула на Коща.
За его спиной на ремне висела полотняная сумка. Морена мигом узнала её, в испуге широко раскрыла глаза, но справилась с собой.
– Завтра минует шесть лет, – напомнил суховатым баском Кощ. – Пора! Ты обязана исправить ошибку, Лебедь Белая.
Отвести взгляд от полотняной сумки стало выше её сил.
– Леля пообещала мне, – вырвалось у Морены. – Завтра она будет служить Старым богам.
– Этого стало недостаточно, – Кощ глухо вздохнул и глянул себе за левое плечо.
Через дорогу перелетела сова. Кощ Трипетович проследил её полёт и как бы нехотя обронил Морене:
– Они мне поведали, – за плечом в полотняной сумке что-то прогудело, будто ветер провыл, – что царица греков может мне помешать и уже обрела человека, который ей послужит, а мне навредит. Навредит.
– Кто это? – одними губами произнесла Морена.
– Твой муж, Лебедь Белая, он давно предал старую веру и перекинулся к грекам. Ты и я рассчитывали на него, когда он стал твоим мужем, – тут холодок пробежал по спине Морены, – а он подвёл нас!
– Да, Кощ Трипетович, – у Морены задрожали губы.
Кощ сумрачно посмотрел на неё. В раздражении его мясистые губы вывернулись:
– Сделай всё завтра, как я велю. Тогда они заклянут нас великой силой, – Кощ подбородком показал себе за левое плечо.
Морена хотела что-то сказать, но Кощ повернулся спиной и зашагал туда, где искрились костры его стоянки.
– Кощ! – выкрикнула Морена. – Кощ Трипетович!
Кощ остановился – высокий, прямой, сумрачный, он обернулся и поддёрнул ремень на плече. Нечто внутри сумы загудело и запело чарующе и сладкозвучно.
– Скажи… – собралась с духом Морена. – Старые боги говорят с тобой сами? Устами к устам? – в благоговейном ужасе она подняла брови.
– Да. Разумеется, – голос у Коща Трипетовича сух и басовит.
– Всезнающие боги сами открыли тебе правду про Потыка? – выпалила Морена.
Кощ помрачнел. Не мигая, он уставился на Морену, избороздив морщинами лоб под чёрными, коротко остриженными волосами:
– Боги открыли это устами людей в царицыном городе Филиппополе.
Морена с облегчением выдохнула. Сердце учащённо билось.
– Не веришь? – заподозрил Кощ. – Ты мне не веришь? – в голосе зазвучала угроза. – Великие подарили мне их в тот год, когда царица с её треклятым Ставракием ездила во Фракию и Фессалию! Великие велели ждать шестнадцать лет. Скоро этот срок истечёт, Лебедь Белая!
Морена сжалась и поникла в поклоне, глаза расширились в суеверном ужасе.
– Да, Кощ Трипетович, да, великий.
Ветер бежал по ольшанику и шевелил ветви. Оставшись одна, Морена ещё долго шептала чурающие заклятья.
9.
По пути из Сиракуз в Святую землю некий епископ Виллибольд, современник императора Льва III, написал в путевых заметках, что, прибыв в город Монемвасию на юге Греции, он очутился «в славянской земле» – «in Slavinia terrae» (Хроники VII-VIII века)
Предписание на выезд из города Евтихий получил только на следующее утро. В дорожном плаще и в шляпе с широкими обвислыми полями, чтобы защититься от солнца и дождя, Евтихий вышел из города. В последний раз за спиной мелькнул заросший деревьями языческий Парфенон, в последний раз за спиной ударил колокол епархиального собора.
Всего через половину поприща начинались склавинские сёла. За оливковой рощей над рекой, где сходились три дороги, дымились вчерашние кострища. Евтихий торопился к святилищу варварской клювоносой богини. Близ посёлка он услышал, как требовательно трубит рог. Склавины кого-то встречали.
Птицеглазое изображение Лады-Яги было украшено венками из первых цветов. Площадку перед идолищем припорошили лебединым пухом. На ветру он взлетал и оседал людям на плечи. Сюда, по-видимому, собралась вся местная склавиния – мужчины, женщины и дети. В Афинах никто толком не знал, сколько же славян живёт в предместьях.
Евтихий взглядом выхватил из толпы князя Потыка, а с ним ещё одного молодого князя – невысокого и черноволосого. Что это князь, было видно по красным сапогам и по такой же красной атласной шапке. Молодой князь осматривался, как осматриваются в гостях, а князь Михайло держался с ним почтительно.
Снова пропел рог – с таким мощным рогом хорошо охотиться на могучих туров, а не на простых оленей. Князья обернулись и вдвоём направились к Евтихию. Евтихий, не снимая дорожной шляпы, рассматривал молодого князя:
– Акамир? Архонт склавинов всей Велзитии? – приветствуя князя, он назвался: – Меня все зовут Евтихий Медиоланский.
– Евтихий из Медиолана? – Акамир скользнул по греку узкими глазами. Наверное, в жилах этого князя текла болгарская кровь.
– Августа Ирина с материнской любовью желает тебе радоваться, – передал Евтихий приветствие.
– Так ты – чиновник греческого правителя Афин? – невысокий князь Акамир старательно развернул плечи и пригладил острую чёрную бородку.
– Нет, – выдержал два вдоха и выдоха Евтихий. – Я представляю Верного Императора Ирину из Города Царей Константинополя, – он испытующе уставился на Акамира.
Взгляды скрестились. За эти мгновения решалось, кто и кому должен поклониться. В Афинах правителю города обязан поклониться инородец Акамир. Но в склавиниях афинский чиновник должен уважить местного архонта первым.
– А князь Михайло Потык тепло говорил о тебе, мой друг Евтихий, – спас положение Акамир, и оба без церемоний взаимно поклонились.
Прогремели струны – Акамир вздрогнул, звон был таким, будто терзали железную кифару или басовую лиру. У Евтихия прошёл холодок по коже, а Михайло Потык мелко перекрестился возле солнечного сплетения.
Заглушая струны, проревел турий рог, и Акамир растянул губы в подобии улыбки.
Под варварскую музыку флейт и свирелей восемь человек вынесли каменный столб с фигурами и лицами богов. Столб подняли в небо и установили. Вокруг истукана стали увиваться девы и молодые жёны, а среди пляшущих Евтихий узнал жену Потыка Морену.
– Прости грешника, Господи, – послышался шёпот князя Михайлы, Евтихий обернулся и увидел, как Потык закрыл глаза, отступая на шаг.
Морена вилась и кружилась. В распоясанной сорочке, с распущенными до земли рукавами и непокрытой головой. Выли свирели и флейты, гремели трещотки, били в ладоши мужчины и женщины. Девы и жёны скакали, извиваясь и выгибаясь. А струны всё громче. Их звон наплывает неведомо откуда – то ли из-за леса, то ли с вершины горы. Одна струна безумнее другой – то ли лира,
