У аэродрома на поляне, покрытой только-только распустившимися, не смотря на июль месяц, желтыми одуванчиками на ослепительной зелени травы, маялись отпускники в ожидании самолета, периодически вглядываясь в голубую даль, раскинувшуюся над бескрайней тайгой северной золотоносной провинции.
Несколько поселковых работников горно-геологической экспедиции и старатели артели собирались на большую землю, как говорили здесь «на материк», отдохнуть и поправить здоровье.
Материком называли большую заселённую обжитую территорию страны, оторванность от которой ощущалась всегда остро. Казалось, что здесь в тайге они временно, как десант на чужой планете, хотя многие просто не мыслили себе иной жизни и, оказавшись в родных краях, вскоре начинали маяться и грезить образами своего «острова» – мало обжитого места в море тайги или тундры.
Кто-то из отпускников ехал к семье, а некоторые в теплые края, мечтая о солнце и море, вине и шашлыках, доступных женщинах. Другие просто выбирались из посёлка, не имея ни цели, ни какого-либо плана, осоловев вдруг от тяжести полученных утром в кассе предприятия пачек банкнот и стремительно нарастающего ощущения свободы.
Наставить отпускников по установившемуся в посёлке правилу приехал участковый милиционер. Оглядев критически скучившихся на полянке отпускников, участковый стал внушать отъезжающим правила поведения на большой земле. Наставления эти были как своевременными, так и совершенно бесполезными, а главный тезис в наставлениях был прост, как карандаш в стакане – не пить в дороге, нигде не задерживаться, а ехать, не отвлекаясь на местных проходимцев и шлюх, особенно в аэропорту, куда отпускников вскоре должны были доставить.
– Всем советую, в «Мечту», что у аэропорта, не заходите вовсе. Там можно легко без штанов остаться, – давал последние наставления сердобольный участковый, зная по опыту, что непременно кто-то из отъезжающих наставление это нарушит, зайдет в ресторан, что раскинул свои «сети» со столь соблазнительной вывеской.
Многие знали, что место это славилось своим своеобразным гостеприимством, а именно до мелочей отработанным способом отъема денежных купюр, заработанных горняками и старателями за долгие месяцы и годы тяжелого, часто просто каторжного, труда.
Среди отпускников был и Федя-Байкер, сорокалетний холостяк, оптимист и неприкаянный бродяга, в нескладно сидящем совершено новом черном в белую строчку костюме, ослепительно белой рубашке с непомерно широким воротом, ярко-оранжевом галстуке и шикарной фетровой шляпе. Всё это еще пару часов назад висело на вешалке в магазине, а теперь, спешно оказавшись на Фёдоре, несуразно топорщилось, обвыкаясь на теле владельца.
Своё прозвище Байкер, Федор получил по недоразумению. Любил Федя присочинить, рассказывая о событиях своей или чужой жизни, пофилософствовать на темы ему, прямо скажем, мало знакомые. Обычно начиная разговор, порой самый банальный, ну, типа: «А пошёл я вчера в баню», скоро Фёдор начинал входить в транс и накручивал подробности выхода «в свет» с такой легкомысленной ловкостью, что скоро сам забывал конечную цель своего рассказа, оказавшись вдруг совершенно в иной плоскости и временном отрезке исторического процесса.
И вот в один из таких моментов, кто-то из приятелей, долго слушая увлеченно заливающего колокола* Федю, обозвал его байкером, имея в виду, по безграмотности, что Федя сочиняет байки.
Тут в разговор встрял второй кореш Феди, заявив, что байкер, это неверно. Вот он читал книгу Конана Доэля про светящуюся в ночи страшную собаку, убивающую людей, так вот он жил на улице Байкер Стрит, а потому выходит, что Байкер это видимо фамилия какого-то деятеля.
– Ну и что? Каждый писатель – врун-сочинитель, так на какой ему улице жить, – возразил приятель, – как раз на улице байкера. И потом, может фамилия у того, в честь которого назвали эту улицу, была Стрит.
– Да нет! – вновь возразил кореш Феди, – я узнавал. Стрит это улица по-английски.
– Ну, тогда всё понятно, – Байкер стрит – улица врунов. А как еще можно назвать людей, сочиняющих небылицу про светящуюся собаку.
Прозвище-нелепица закрепилась за Федей и стала вторым именем. Было решено, коли любишь и умеешь врать, сочинять небылицы – значит байкер.
Своим прозвищем Федя гордился, а вскоре раздобыл журнал с крупным на развороте фото заморского мачо в стильных темных очках, шляпе и кожаных штанах верхом на сверкающем лаком и хромом Харлей Дэвидсоне. С удовольствием прочитав, что это и есть байкер, повесил картинку у себя над кроватью, любуясь столь понравившимся образом.
Теперь при знакомстве, протягивая руку для пожатия, Федя говорил:
– Фёдор, и сделав паузу, увесисто подчёркивал, –байкер.
Получалось, что байкер – как бы фамилия, которая на самом деле была по-русски хоть и проста, но с подвохом – Свистунов.
Вскоре отъезжающих позвали к самолету, а по прилёту Федя, раскрасневшись от волнения, панорамы светящего под самолётом города, огней аэродрома, в надвигающихся ранних сумерках разглядел сверкающую неоновую надпись «Мечта» и тут же направился по тесной дорожке прямиком к стеклянной двери ресторана, как очевидно всякий мотылёк летит на огонь.
У двери ресторана, с надписью «Добр. …жаловать!» пританцовывали от нетерпения две девахи с непомерно длинными ногами в красных колготках, в вызывающе-боевой раскраске лиц и свирепо торчащими вздыбленными грудями. Навстречу Фёдору раздались возгласы удивления, восхищения: «Какой мужчина!», и он был тут же подхвачен под руки милыми дамами, и уже совершенно счастливый и одурманенный невероятными ароматами дамского парфюма, вдруг как-то сразу уверовав в искренне гостеприимство и чистые помыслы принимающей стороны, шагнул в пропасть ресторана.
Гостя встречали с музыкой, гремела гитара, а пара девиц, разодетых в цыганские броские наряды, озорно и зазывающе подмигивали, трясли цветастыми юбками и подавали поднос с угощением.
Федя выпил, его обняли и повели, потом налили еще…..
«Пей до дна, пей до дна….» – это последнее, что помнил Фёдор.
Очнулся Федя от странного ощущения, как будто его кто-то пытался брить-скоблить тупой безопасной бритвой: на лице было мокро и липко, пахнуло удушливо смрадом псины. Федя сразу почувствовал озноб и жуткий холод – его колотила дрожь. Открыв с трудом глаза, он увидел над собой огромную лохматую морду, со свесившимися до земли мокрым языком и ушами.
Собака отметив, что человек очнулся, села на землю и горестно заскулила, огляделась, как бы выискивая того, кто может помочь безрассудному горемыке. Федя оглядел себя и отметил, что на нем только рубашка, изрядно испачканная, трусы и ботинки. Сумки, пиджака и штанов не было. Не было и денег, так увесисто разместившихся утром в карманах и сумке. Где всё это и что с ним было, Фёдор не помнил теперь совершенно.
Пёс, который теперь сидел и внимательно рассматривал Федю, выглядел странно. Огромная лохматая голова каким-то образом уживалась с длинным тщедушным телом на кривых коротких ногах. Всё завершал безнадёжно обвисший хвост.
Светало.
Фёдор подался в сторону вокзала и, наткнувшись на зевающего у дверей сержанта милиции, попросил его увезти в представительство предприятия: сейчас хотелось одного – поскорее домой. Сержант, ни мало не удивившись, расспросил потерпевшего, вошёл в положение, нашёл для Фёдора старые штаны, брошенные кем-то за ненадобностью, и быстро организовал машину, но долго отказывался взять собаку, которую теперь Фёдор не отпускал из рук, повторяя раз за разом, что она его спасла.
Вскоре Фёдор предстал перед глазами начальства и, глядя с тоской в глаза представителю компании, попросился домой по-детски всхлипывая. Пёс поддакнул, легонько тявкнув, и лизнул в знак поощрения руку Фёдору. Начальник, видевший всякое, скривился, махнул рукой и определил явиться завтра на вертолётную площадку.
На следующий день на вертолёте, заказанного экспедицией для заброски геологического отряда в тайгу, Федя прибыл в поселок.
В посёлке не удивились прибытию Фёдора, и только местные собаки недружелюбно приняли прибывшую городскую псину, так что пришлось нескладёныша нести на руках, – благо руки были теперь не заняты. Так и пришёл Федя к своему домику в обнимку с единственной живой душой, для которой его жизнь была небезразлична.
Изведав собачьего «гостеприимства», Пёс теперь не выходил из двора, а только выставлял из приоткрытых ворот свою огромную лохматую голову, и этого было достаточно. По посёлку прошёл слух, что привёз Фёдор то ли кавказца, то ли какого иного дикого огромного неведомого волкодава.
Но отпуск продолжался и, заняв денег у горняцкой братвы, зажили было, но в сельмаге повстречал Федя старого приятеля охотоведа, который узнав, что Фёдор не при делах, позвал его поработать на заимке.
– Делов-то – поправить крышу, дров заготовить, с капканами да ловушками разобраться. А зимой, если хочешь, давай поработай на охоте, людей-то не хватает, а зверья нынче ожидается много, – уговаривал приятель Фёдора.
Фёдор, намаявшись уже без дела, согласился и на другой день по реке на лодке добрался до заимки, где с псом разместился в ветхом зимовье, который следовало прибрать к зиме.
Как-то Фёдор собрался по обыкновению половить хариуса в ближней протоке и отправился налегке. Собака, освоившись уже в тайге, молча следовала за ним. Федор удил увлечённо вечно голодных рыб и снимая очередного красавца с крючка, разглядел на другом берегу реки крупного медведя. Медведь, учуяв человека, встал на задние лапы и, покачавшись из стороны в сторону, опустился на четвереньки и решительно направился через реку к Фёдору. Стало тревожно. Убегать? Фёдор знал, что от косолапого в тайге не убежишь.
И тут, мирно спавший под кустом Пёс, учуяв каким-то образом неладное, шмыгнул по высокой траве к берегу и, выставив из травы огромную голову с мятыми лопухами-ушами на голове, уставился на бредущего через реку медведя.
– Ть-га-ааф! – визгливым противным голосом заявил о себе пёс, объявив затем еще дважды своё собачье отрицание медвежьей агрессии.
Медведь, покрутил головой, выискивая обладателя столь противного лая, и увидев торчащую из травы огромную голову Пса, остановился: что-то в его лохматой дикой голове не сложилось и косолапый презрительно фыркнув, рванулся вскачь к берегу и далее назад в чащу леса.
– Ну, ты брат, даёшь! Спас! Спас меня снова, – тискал пса на берегу Фёдор, настолько остолбенев от пережитого.
Пришла зима, заголубели дали.
Фёдор, надышавшись воздухом тайги, успокоившись душой, решился провести зиму на заимке, занимаясь охотой.
Взяв в аренду у охотоведа добрую лайку Елизаветку, весёлую выученную охотницу, светло-палевого окраса с замечательным хвостом-калачом, отправился Фёдор по реке на лыжах к заимке, благо, что основной груз еще по осени завезли на лодке. Встал вопрос, а как быть с Псом, которому и имя как-то не приставало. Бежать по снегу на своих лапах-недомерках он не мог, в отличие от Лизки, поэтому пришлось несуразную псину тащить в рюкзаке. Так и шли три десятка километров по реке: Фёдор на лыжах едва скользил, утаптывая глубокий снег под двумя рюкзаками: в
