Вот какая история произошла со мной в прошлом году. В середине лета я получил письмо. Жёсткий солидный конверт из белой лощёной бумаги. Из него выпал листок, пригласивший меня на Слёт Донских Филологов. Тема "Морфемы, как слагаемые человека!" Словосочетание "Слёт Филологов" настолько поразило меня, что я чуть не рассыпался на части. То есть чуть не упал. Ноги у меня вдруг ослабели. Сознание вроде бы полетело в одну сторону, а тело в другую. А чуть — потому, что я в последний момент всё-таки удержался, остался-таки в осознанном состоянии духа. После чего, поразмыслив, решил обязательно посетить этот слёт.
В назначенное время я прибыл к месту мероприятия. Передо мной возвышалось большое здание из стекла и бетона, выложенное в причудливой архитектуре. Больше всего оно походило на гигантскую ползущую рыбу. Оно располагалось на краю донской столицы в прямом смысле этого слова, то есть дальше была только степь, и в огромном многометровом зеркале, расположенном на задней стенке фойе напротив входа, отражались передняя прозрачная стена и горизонт, от чего создавалось впечатление бесконечности. Прямо за стеной имелся актовый зал, где наверняка приглашённых поджидали массы всевозможных интеллектуальных вкусностей, а слева имелся длинный и достаточно широкий вестибюль, который чаще всего использовали для танцев и прочих публичных мероприятий, требовавших много свободного места. Вдоль вестибюля, разделяя его пополам, тянулся узкий и высокий аквариум-ширма, в котором медленно плавали жёлтые и красные рыбы.
В фойе и вестибюле была масса народа.
Они прохаживались вдоль аквариума, дожидаясь, когда их пригласят в актовый зал. Впрочем, подойдя к одной из дверей, я обнаружил, что многие гости и без приглашения уже прошли в зал, заполнив его, наверное, на четверть.
Я решил пока что не торопиться и ещё раз пройтись по вестибюлю — вдруг там обнаружится кто-нибудь из моих друзей. Увы, ни одного знакомого лица я не увидел. Зато я обнаружил для себя прелюбопытнейшее занятие. Я стал ходить вдоль аквариума, разглядывая людей, находившихся по ту сторону.
Первое, что бросилось в глаза, когда я разглядывал сквозь аквариум людей, это очки. Признаться, в этом не было ничего удивительного. Все мы, филологи, люди умственного труда и, конечно, многие из нас носят очки. Но в этом зале людей с очками было особенно много. Казалось, людей с нормальным зрением здесь вообще не было. Казалось, в этом здании собрались одни очкарики. Повторяю, когда я разглядывал людей сквозь аквариум, именно очки привлекали моё внимание в первую очередь, а уже потом я замечал и самого человека. Особое тут освещение виной, может быть, или светящийся оттенок воды, но в какой-то момент я людей вообще перестал замечать (они просто исчезли, прекратившись в какие-то облакоподобные размытые пятна), сосредоточившись на одних очках, выделявшихся особенно чётко своими яркими формами. Казалось, будто одни только очки проплывают то в одну, то в другую сторону, приостанавливаются друг подле друга, совершают какие-то странные эволюции, вызванные, должно быть, пересечением траекторий двигающихся людей.
И вдруг в какой-то момент меня словно бы ударило чем-то тяжёлым по голове. Это было словно наитие. Я вдруг предположил, ну просто так — смеха ради, а что если тут, на этом слёте, главные не люди, а вот эти вот очки... Я принялся развивать эту мысль, и вдруг с нарастающей ясностью осознал, а ведь действительно, если исходить из имевшейся передо мной визуальной картины, то именно такой вывод был бы самым логичным из всех прочих подобного рода — ведь людей вокруг почти что не видно, а очки — вот они, плавают как сияющие короны в аквамариновой среде, всё внимание забирая на себя. А что если это не люди организовали этот слёт, а сами очки (да-да, именно очки, вдруг они какие-то странные непонятные сверхсущества разумного толка) создали такие условия, при которых имели бы возможность встретиться с себе подобными, пообщаться на различные, только им понятные окулярные темы, как будто они, а не люди, были разумными чувствующими интеллектуальными существами с осознанной свободой воли. Люди же для них, очков, всего лишь средство достижения своего мероприятия, что-то вроде извозчиков, доставляющих на своих носах хитрованов в нужные им места. Продолжая посмеиваться, я развивал это предположение дальше. Каким-то непонятным специфическим образом очки добились встречи друг с другом, использую людей, как, к примеру, мы, люди, используем ну, скажем... асфальтовые дорожки, перемещаясь по ним в нужных нам направлениях. Как именно это у них получилось, уже не было для меня суть важно (быть может, это был особый вид телепатии, при помощи которой они общались между собой, вынашивая свои непонятные человеку планы), но одно мне уже было понятно с предельной ясностью — какой-то странный нечеловеческий заговор зрел вокруг нас, людей, и от осознания этого мертвящим холодом повеяло на меня. Да, смех смехом, а по спине у меня пробежал холодок. И чем дальше я размышлял над этим, тем больший ужас меня охватывал. У меня в какой-то момент даже спёрло дыхание. Я словно бы окаменел, не в силах двинуться с места, и только глядел и глядел, как в радужном аквариумном мареве плавают туда и сюда, словно бесплотные эфемерные создания, эти очки, и нет ничего вокруг, что было бы реальнее их, и что всё в мире обязательно закончится этими очками, как смыслом всеобщего бытия, и что они потом ещё и докажут, что не было в мире никаких людей, миллионов лет биологической эволюции, а что всё сразу образовалось в одно творческое мгновение, как взрыв первоатома Гамова, — из одних только этих очков, как праосновы всего сущего. Постепенно я так увлёкся, что пропустил тот момент, когда шутка трансформировалась в драму. Признаюсь, мне уже было не до смеха. Ужасающее будущее (пока что умозрительно) предстало во всей своей суровой неизбежности. Огромные города покрывают планету, есть на ней города и поменьше, и даже маленькие посёлки, но, представьте, каким бы большим или маленьким не было бы селение, ни в одном из них не раздаётся ни одного человеческого голоса, ни одна человеческая тень не появляется там, не ходят трамваи, не льётся колокольчиком детский смех, парки и скверы заброшены, одичали, заросли травой и кустарником, не звучат автомобильные сигналы, из окон не разносятся аудиоконцерты любимых артистов, обезумевшие без вискаса коты жалкими тенями прячутся в норах, и только одни очки населяют эти ужасные пустые каменные джунгли, собираются в кучки на скамеечках, чтобы вести свои непонятные беседы, строить кровожадные захватнические планы по захвату всего мира, иногда, левитируя, пролетают, подобно военным дронам, над улицами, спеша по каким-то своим дьявольским делам, и только влекомый ветром обрывок старой афиши, на котором беззвучно скалит рот какая-то забытая певичка, напомнит, что когда-то здесь всё было не так, что когда-то главным здесь был человек... Но теперь нет его, человечество безжалостно истреблено коварным врагом...
Мертвящий холод бродил по моему организму, как многоголовый ледяной хищник.
Минут 10-12 я медленно прохаживался вдоль аквариума, пристально разглядывая это холодное великолепное царство очков. О, с каким глубоким пониманием, с какой предельной ясностью я осознавал сейчас истинное положение вещей. И постепенно сильное волнение нарастало во мне. В какой-то момент я понял, что молчать больше нельзя, что я должен немедленно поделиться своим открытием с другими людьми — ведь чёрт его знает, что у этих очков на уме, вдруг они действительно замыслили какие-нибудь коварные планы — например, порабощения человечества.
И я стал действовать.
— Господа, — сказал я громко, ни к кому конкретно не обращаясь, то есть обращаясь, но сразу ко всем вместе. Почти никто не отреагировал на мой призыв. Лишь два или три человека рассеянно повернули ко мне лица. Это меня не обескуражило.
— Господа, — повторил я. — Разрешите на несколько минут привлечь ваше внимание. То, что я намерен вам сейчас сообщить, наверняка покажется вам необычным и непонятным, многие откажутся этому верить — в силу, скажем так, бытовых стереотипов, властвующих над нами, но поверьте, всё, что я вам сейчас скажу, очень серьёзно и может иметь далеко идущие последствия. — Ещё несколько человек повернулись ко мне. Кто-то, привлечённый моими криками, стал подтягиваться из глубины зала. Вскоре вокруг меня образовалась группа из пятнадцати, примерно, человек. Приободрённый, я продолжал: — Кое-кто из вас возможно сочтёт меня чудаком, или даже сумасшедшим, но поверьте, я не могу молчать, страшная опасность нависла над всеми нами...
И я, волнуясь и сбиваясь с чёткости мысли, понимая, что выгляжу, наверное, со стороны полным идиотом, принялся выкладывать свои подозрения. Первое, что отразилось на лицах, это недоумение. Потом люди стали переглядываться, то там, то здесь появились улыбки. Когда я, окончательно запутавшись, покрасневший, как свекольный сок, подходил к концу, вокруг меня все без исключения смеялись, особенно усердствовал невысокий пухлый крепыш в чёрной фрачной паре и с отставленным бокалом в правой руки. Порозовев от наслаждения, он тоненько всхрюкивал и то и дело выкрикивал:
— Это замечательно, ей богу! Это замечательно!
— Господа, господа! — взмолился я. — Да вы только посмотрите. Ведь все доказательства налицо. Нас через аквариум не видно, а их видно. Понаблюдайте за ними хотя бы минуту.
Толпа вокруг меня уже неистовствовала вовсю.
— Вы только подумайте, неужели мы здесь собрались из-за этой идиотской темы "Морфема, как часть человека"?! Да кому это нужно?
— Вы из какой команды? — поинтересовался вдруг пухлый весельчак, на мгновение прервав свой смех.
Я не сразу сообразил, какую команду он имеет в виду, потом понял — наверное, цирковую, и это меня просто взбесило.
— Я тебе покажу, из какой я команды! — заорал я и, выхватив у наглеца из руки бокал, сначала выплеснул его содержимое в ухмыляющееся лицо, а потом и швырнул в него и сам бокал.
Смех мгновенно вокруг меня стих. Люди отшатнулись. Чувствуя полный провал, я закричал в последней отчаянной попытке:
— Люди! Человека! Да послушайте же! От этой минуты зависит наша судьба!
Где там — от меня теперь шарахались, как от чумного.
Дальнейшее мне запомнилось смутно. Я был как в последней стадии алкогольного опьянения. Помню, бегал по каким-то коридорам, преследуя молоденьких девушек, по виду аспиранток, справедливо полагая, что молодёжь — наше всё. Каким-то образом оказался на кухне, где готовили многочисленные бутерброды. Рвался к главной трибуне на сцене в актовом зале. Публично раскокал и растоптал собственные очки, как знак того, что полностью обрываю с этим коварным племенем все свои связи. Всё было тщетно. Слепое человечество, упорствуя в своих заблуждениях, неотвратимо катилось к гибели.
Потом подле меня
