недобрым словом, Семён стал быстро собираться.
Ночь он провёл в сотне метров от зимовья возле жаркого костра.
В это сезон Семён с напарником рано вышли из тайги. Пережитый кошмар не прошёл даром. Вначале заболел напарник, и Семён целыми днями крутился возле него, пичкал лекарствами, парил, растирал….
Ночами он и сам спал плохо. Вскрикивал, часто вскакивал, просыпался утром в холодном поту, разбитый и не отдохнувший. Семён осунулся, стал ещё более молчаливым. Наконец, махнув рукой на охоту, они собрались и рано утром отправились в посёлок.
Над рассказом Семёна все только смеялись, больше интересуясь, не перехватили ли они с напарником лишнего «согревающего» лекарства. Не смеялся лишь дед Ишутин – старый промысловик, который уже перестал ходить на промысел из-за преклонных лет и слабости в ногах. Долго он выспрашивал у Семёна подробности, а потом сказал:
- Однако, паря, поглядеть надо. Вроде как есть одна мыслишка про того, кто у тебя в зимовьюшке поселился.
Летом, когда Илим вернулся в свои берега, и тайга благоухала головокружительными ароматами трав, ягод и хвойного настоя, Семён с дедом Ишутиным отправились к зимовью.
Само зимовьё дед осматривать не стал, а сразу же подошёл к печке, зажёг лучину и внимательно осмотрел её изнутри. Удовлетворённо хмыкнув, он заявил:
- Ты, паря, однако, в рубашке родился. Вполне бы мог и навовсе здеся остаться. Иди-ка харюзков натаскай к ужину, а я здесь поколдую, - старый промысловик ткнул пальцем в боковую стенку печки.
Семён вернулся часа через три с десятком крупных радужных харюзов и двумя увесистыми ленками.
Дед сидел около весело потрескивавшей сосновыми дровами печки. Семён сразу начал разделывать рыбу, ничего не спрашивая у старика. Коль захочет, так и сам расскажет.
Ишутин покивал головой, достал из мятой, замусоленной пачки папиросу, не торопясь, раскурил её и, наконец, сказал:
- Вот, паря, здесь твоё чудо и хоронилось. – И он показал на стенку печи, на которой красовался участок, свежезатёртый глиной.
Несколько раз глубоко затянувшись, дед привалился спиной к уже тёплой печке и стал рассказывать, словно вспоминал далёкие времена, в которых столько чудесного встречалось и о которых сохранилось так много таёжных легенд и преданий.
Это, слышь-ка, паря, дюже давно было. Тайга ещё совсем дикая была. По берегам Илима часто деревни да сёла стояли. Небольшие деревеньки были, да справные. Тайга и кормила всех, и одевала. Каждому хватало и мяса, и рыбы, и мехов…
Основательно жили. Время текло не торопясь, солидно. Такими же и люди были. Не суетились, лишних слов не болтали, трудились много, но и жили в достатке.
И вот, паря, жила в одном селе девка. Ох, и красивая была! Это ж ни словами, ни песнями не передашь – вот до чего красива. Белолица, румяна, Стройная, что твоя сосёночка-одиночка. Но и гордая была. Я тебе, паря, даже больше скажу: злая девка была. Только о себе и думала, только одну себя любила.
Сколько парней по ней сохло! Сколько добрых молодцев, отчаявшись добиться от неё хоть чуточку внимания, уходили в тайгу и не возвращались более. А ей – хоть бы хны.
Только вот однажды, когда самовлюблённая красавица зло посмеялась над парнем Васяткой – единственной надеждой и опорой старой матери, а тот, не помня себя, бросился по неверному весеннему льду Илима на тот берег к своей заимке и провалившись, сгинул, несчастная женщина, сквозь жгучие материнские слёзы, прокляла холодную насмешницу:
- Не будет успокоения твоей душе и твоему телу покуда будут матери лить слёзы над могилами своих сыновей, сгоревших от коварной любви. И будешь ты даже в радости лить слёзы, которые и камень ядовитым сделают, упав на него. Проклинать тебя, ведьму, станут все, кто встретит тебя, в след твой ступит, кто слёзы твои из отравленного камня вытопит… .
Замолчал дед Ишутин, посопел погасшей папироской и добавил, указывая на брошенные камни, что из печи достал:
- Этот камень, будь он неладен, старики «ведьминым» прозвали. Как накалится, так из него пузыри лезут. Шипит камень, будто злится на кого. А кто надышится от камня этого, так тут же дуреть начинает. Хорошо если, вот как ты, выскочит на воздух. Надышались вы ведьминым духом, потому-то и чудилась нечисть всякая.
Гаврила Владимирович замолчал и тоненьким прутиком пошевелил угли догорающего костра, отчего маленький столбик искр поднялся над ним и быстро рассеялся в темноте уже наступившей ночи.
