хлеб и музы

… Беллинчони, вынув из кармана бумажку, подал её герцогу.

То был сонет в честь новорождённого — маленький диалог, в котором поэт спрашивал бога солнца, почему он закрывается тучами; солнце отвечало с придворною любезностью, что прячется от стыда и зависти к новому солнцу — сыну Моро и Чечилии <любовнице герцога. — курсив мой>

Герцог благосклонно принял сонет, вынул из кошелька червонец и подал стихотворцу.

— Кстати, Бернардо, ты не забыл, что в субботу день рождения герцогини?

Беллинчони торопливо порылся в прорехе своего платья, полупридворного, полунищенского, служившей ему карманом, извлёк оттуда целую кипу грязных бумажек и, среди высокопарных од на смерть охотничьего сокола мадонны Анджелики, на болезнь серой в яблоках венгерской кобылы синьоры Паллавичини, отыскал требуемые стихи.

— Целых три, ваша светлость, — на выбор. Клянусь Пегасом, довольны останетесь!

[…]

Моро с любопытством просмотрел стихи: он считал себя тонким ценителем, поэтом в душе, хотя рифмы ему не давались. В первом сонете пришлись ему по вкусу три стиха; муж говорит жене:

И где на землю плюнешь ты,
Там вдруг рождаются цветы,
Как раннею весной — фиалки.

Во втором — поэт, сравнивая мадонну Беатриче с богиней Дианой, уверял, что кабаны и олени испытывают блаженство, умирая от руки такой прекрасной охотницы.

[…]

Но более всего понравился его высочеству третий сонет, в котором Данте обращался к Богу с просьбою отпустить его на землю, как будто бы вернулась Беатриче в образе герцогини Миланской. «О Юпитер! — восклицал Алигьери, — так как ты опять подарил её миру, позволь и мне быть с нею, дабы видеть того, кому Беатриче дарует блаженство», — то есть герцога Лодовико.

Моро милостиво потрепал поэта по плечу и обещал ему сукна на шубу, причём Бернардо сумел выпросить и лисьего меха на воротник […]

— Прошлую зиму, — продолжал он клянчить, — за недостатком дров, я готов был сжечь не только собственную лестницу, но и деревянные башмаки святого Франциска!

Герцог рассмеялся и обещал ему дров.

Тогда, в порыве благодарности, поэт мгновенно сочинил и прочёл хвалебное четверостишие:

Когда рабам своим ты обещаешь хлеб,
Небесную, как Бог, ты им даруешь манну, —
Зато все девять муз и сладкозвучный Феб,
О благородный Мавр, поют тебе осанну!

— Ты, кажется, в ударе, Бернардо? Послушай-ка, мне нужно ещё одно стихотворение.
— Любовное?
— Да. И страстное.
— Герцогине?
— Нет. Только смотри у меня, не проболтайся!
— О синьор, вы меня обижаете. Да разве я когда-нибудь?..
— Ну то-то же.
— Нем, нем как рыба!
Бернардо таинственно и почтительно заморгал глазами.
— Страстное? Ну а как? С мольбою или с благодарностью?
— С мольбою.
Поэт глубокомысленно сдвинул брови:
— Замужняя?
— Девушка.
— Так. Надо бы имя.
— Ну вот! Зачем имя?
— Если с мольбою, то не годится без имени.
— Мадонна Лукреция. А готового нет?
— Есть, да лучше бы свеженькое. Позвольте в соседний покой на минутку. Уж чувствую, выйдет недурно: рифмы в голову так и лезут.