София Парнок. Трагическая леди Серебряного века.

глубоким поэтическим и литературным даром, то, несомненно, ушла бы в музыку. Пианисткой она была блестящей.

В доме всегда было раскрыто пианино, лежали ноты. Очень сложные. Она могла играть этюды Тальберга, Листа, Скрябина. Не музыканту, рокеру, репперу это не скажет - ничего. Музыканту и человеку с глубокой душой скажет - более нужного.. О том, как играла София Яковлевна вспоминала с удивлением и благоговением Алечка Эфрон, приходившая вместе с матерью в гости к Сонечке.. Есть люди, у которых «музыка с рук стекает» Живет в них.
Вот Соня как раз к таким и - относилась.

И руки у нее были очень красивые. Марина Цветаева, Маринушка, с ее любовью к жесту, к красоте, к Духу, который значим во все времена, но всегда - растоптан жестокими временами - напишет о руке Парнок так:
Рука, к которой шел бы хлыст,
И — в серебре — опал.

Рука, достойная смычка,
Ушедшая в шелка,
Неповторимая рука,
Прекрасная рука.
«Ушедшая в шелка»..Значит, женственная – неотступно думаю я…
И мне непонятен и отчетливо понятен страх Елены Оттобальдовны Волошиной перед Парнок, которая для нее была чем - то вроде  - «Чары», волшебницы…

Столь же чарующи. строги, гармонически ясны, волшебны, основаны на классической традиции, латыни, греческих мифах, строфах Феокрита, Сапфо, Горация, на скандинавских легендах и напевах, бретонских катренах трубадуров и  германских «остро лунных» балладах, стихотворения Парнок, ее переводы… Они не сложны, для них просто надо иметь большую душу и свободное воображение. Летящее, не сумрачное. Свободное, гармонию ищущее, взлетающее и обладающее ясной зрелостью очень чувственного, осязающего всеми шестью органами обладания, весь огромный мир -  человека..

В ней, в «трагической леди», с юном обрывом покатого лба, в этой непонятой никем Сонечке  Парнок – порок – парящей – перекаты фамилии – все время играли гормоны. То было меньше тестостерона, то -  больше… Болезнь искала выход… Пыталась - диктовать свое, жесткое, суровое….

И вот, убегая от нее, от нее, от всех и вся, не рыдая и не - умирая, хотя можно было умереть десятки раз и от приступов кашля и от сердечных обмороков, Соня то надевала мужской костюм, то снимала его, волнуя знакомых мужчин - пажей мягким чуть хрипловатым голосом и музыкой, льющейся из под ее рук, стихами, которые наперебой все читали в гостиных. Заучивать наизусть как то не получалось. Плавность и объемность звука и слога мешала. .

Она дразнила и мужчин и женщин.. Уводила свою болезнь от себя, как гамельнский крысолов в воды Души, ища новые, волнующие ноты, новые па для игры, для неравного танца со смертью. Так мне кажется. И Ираида Альбрехт и Марина Цветаева подхватили эту игру и очень умело подыграли.

Создали роман...

С покорностью принятых на себя ролей ревнивых пажей и очарованных фей в свите волшебницы. Литературное соперничество, заданность декадентских красок для портрета Любимой и Любящей до жара зрачков – все это было. Стихов - не скрывали. Их живо, и смеясь, и недоумевая, и о чем то допытываясь друг у друга, обсуждали в гостиных и салонах, фыркали и загадывали новые шарады. И держали пари и срисовывали крой костюма и запоминали длину боа на плечах Сони и ширину пенсне Марины.

Но были еще и откровенные – обо всем и вся – и о смерти близкой – тоже - разговоры за полночь и поездки в церковь в Ростов Великий, в кокетливых, женственных шубках, искрящихся от снега и платьях, похожих на амазонское сукно и монашью рясу - одновременно, и восторг лихачей извозчиков: »Эх, барышни, прокачу!» - с оглядкой на странные, тонкие, по девичьи фигуры, то и дело прыскающие смехом, оттого что что то шепчут друг друга на ухо.. Чудно и складно…

Аля, кстати, была с ними, светлый и  большеглазый ангел в плюшевой шубе, и мне не верится в злой, нервный и  слишком чувственный окрас романа, в котором, по словам ревнивой матери Макса, Марина «должна была перегореть».. Но и чувственность бывает разная. Это и игра, и просто поиск линий Судьбы на руке, и укрывание плюшевым пледом, и какие то секреты женские, дамские, простые, быть может, милая и ясная тоска по дому с шоколадными стенами, с портретом Бетховена в гостиной или - по красивому белью, посуде, аромату домашнего хлеба и чая… Тоска сиротства. Покинутости. Оставленности.

   Соня, со скрытым своим жаром материнского инстинкта и  жажды любви, могла погасить его. Или – утишить. Он не полыхал более яростным огнем бузинного куста в разлуке с Сережей и близкими. ..Заботливость принималась благодарно, почти по детски, со смехом и шутками. И давалась - так же.
И еще одно. Мы с трудом можем представить себе изысканную, изящную обыденность вещей Серебряного века, вещей века девятнадцатого. Поясню немного. Что я хочу сказать. Лирическим отступлением личного впечатления….

Мне однажды принесли и показали дамский альбом с застежками для стихов и записей.
…В этом альбоме, роскошном несмотря на пролетевшие два века, с листами веллиума, водяным знаком владелицы, золотом обреза и бархатом обложки хранился обрывок носового платка из тех времен… Взяв его в руки, с упавшим сердцем – не говорю уже - про трепет – я внезапно, и без жестких кадров фильма С. Говорухина поняла, какою была Россия, которую мы потеряли там, в вихре семнадцатого.. А может быть, и не находили никогда.. И не снилась ни эта чудность и тонкость вещей, ни эта латынь, ни этот снег на беличьих шубках и Ростов Великий, с его колоколами и церквями и иконами в старинных окладах.. «Я ее хочу!» – сказала Соня Парнок, едва войдя в церковь, и, увидя око Божией матери и ее ясный рот, с горькою складкой.
И поспешила приложиться устами к иконе. Я не усматриваю во фразе этой никакого кощунства. Это - суть Парнок, парадокс ее внутренней, страстной нервности и неровности – чувственно, в красках и звуках. Точно так же сказала, например, великая Образцова о Марухе Гарруда, увидев ее страстный, обжигающе босой танец и горькую – горлом и сердцем - песню в одной из таверн современной Испании…

Теперь можно понять больше. Иначе. С другим знаком и апострофом... Я пытаюсь.

...Культ чувственности, осязания  мира для неординарной творческой личности во всех ее гранях – нужен, важен, как воздух… Культ любви и игры… Поклонения и оставленности. Трубадурства, турнира, пусть нарочитого, постижения, покорения, соблазнения. Соблазна..

Культ чувства во всей его остролунности, как пел когда то Вертинский… Все это было там. В серебре, в мутной амальгаме века уплывшего от нас -  навсегда. И мы не понимаем этого. Приписываем свои краски, более четкие, зримые, фроттажные, рассыпающиеся грифелем. Злые, часто неумные.. Но в них тоже так много игры и буффонады, в этих новых красках отношений Цветаевой и Парнок, «уточненных» Дианой ле Бургин, Л. Анискович и многими еще, многими.
Отношения эти , культовые для нашего странного и страшного, ненастоящего времени разорваны на цитаты, части, эпиграфы, эпитеты. Все стихи цикла «Подруга» потрясающие в своей тонкости и лиричности, обнаженности – целомудренной и шаловливой, поражающей мастерством передачи всех оттенков Души и полновесной внутренней музыкальностью – словно Шопена или Моцарта вдруг перевели в слова- так обеднили исследователи бытовым пристрастным, откровенно пошлым комментарием – и такое есть! – что не хочется сейчас и здесь об этом говорить… Я попытаюсь штрихами дорисовать портрет Софии Парнок – трагической леди последней трети Серебряного Века, перешедшего плавно в железно – кровавый, с замками тюрем и стылостью колымских лагерей…

...После ухода Марины, после возможной ссоры, остывания сердолика в сердце, отплытия, отстраненности – все возможно, это лишь естественный ход вещей, не более того, думаю - в жизни Парнок оставалось еще многое: и преодоление чудовищных условий бытия, и работа в библиотеке, и житие с подругой, Ниной Веденеевой, одинокое, трудное, они сами таскали воду в тяжелых ведрах, чтобы полить огород и чайные розы. И воспоминание о Марине.

Она любила ее, будто свое не рожденное и рожденное дитя, она лелеяла в душе эти неоконченные разговоры, бесконечное: «А знаешь…»или переборы гитары, серебряные переборы, как и браслеты на Марининых руках… Она пыталась вспомнить ее голос. Музыкально ясный и чистый, как серебряные брызги.. Удавалось ли ей это. Я не могу сказать…. Мною было неверно написано, что Марина Ивановна ненавидела Софию Яковлевну позже и  яростно отвергала даже воспоминания о ней.. Основываясь на косвенных свидетельствах Т. Кваниной, теперь я могу сказать, что во время встречи с Федором Волькенштейном, в Доме отдыха Литераторов, в Болшево,

Цветаева очень долго разговаривала с давним знакомым, и в доброжелательном этом разговоре, наверняка, мелькали имена Софьи Яковлевны и ее близких. Иначе быть - не могло. Марина Ивановна после этой беседы выглядела задумчивой и сосредоточенной. Муру с трудом удалось ее разговорить во время трапезы.
София Парнок умерла от истощения и осложнений болезни, похоронена на одном малоизвестных немецких кладбищ Москвы…
А ломание копий на лже рыцарском турнире во славу необычности отношений Софии и Марины все длится… А чайная роза на могиле все цветет.. робко и неизбывно…

Из последнего одиночества
прощальной мольбой,- не пророчеством
окликаю вас, отроки-други:
одна лишь для поэта заповедь
на востоке и на западе,
на севере и на юге -
не бить
челом
веку своему,
Но быть
челом века
своего,-
быть человеком.

8 февраля 1927
София Парнок.