* * *
Вдруг
он страшно закричал.
Вернее, начал выдирать из глаз:
обрывки улиц, веток, вьюг,
оловянных солдатиков, тюремных решеток,
семейного стола, книг, птиц.
Тщетно.
Тогда стал снова выдирать из глаз:
голод, две войны, застывший город,
топот коней, свист туч.
И тут
на дне всех образов увидел:
трепыхающуюся у стены мать
и меловую гору
расстрелянных.
* * *
Поговорим о рыбе!
Уже белеет скатерть на столе,
в компотах золотятся абрикосы.
Сомы, селедка, судаки, треска,
лососи и угри.
У бабы на барже кипит похлебка,
вода за бортом дышит хрипло,
течет живым потоком чешуя.
Весь берег сплошь завален рыбой.
Вам шаль подать? Карета ждет Вас?
Зеленые взлетают к небу птицы.
Навалом рыба, соль гребут лопатой.
Соль жадно смотрит на тебя,
готовая с твоих ладоней
все мясо выесть, до костей.
А ты ножом пластаешь рыбу,
уже полны бочонки, бочки, чаны,
соль, как зерно, горстями щедро сыплешь.
Башками книзу, на бечевке
висят рыбешки, жиром истекая.
Зеленая крылом колотит птица.
А может, в лес? Береза ждет Вас?
Ногами топчешь рыбу, тачкой,
телегой давишь и конем.
И вот она лежит послушно в бочках,
вращаясь неподвижно синей мазью.
Так радуйся, гурман, смакуй и чавкай,
раздуйся от жратвы и от питья.
* * *
Античная культура.
Конечно.
Мифология, мудрость.
Софокл, Гораций,
акведуки.
Рыжий ветер треплет хату.
Река за окном скребется.
Сидим за столом.
Одноглазый. Лицо в укусах.
Крадет вдохновенно.
Любит алкоголь.
Другой говорит гортанно. Ежится.
Ему бы коня, барана.
Икает немилосердно.
Я третий.
Едим из общей миски,
глядя друг другу на ложки.
Жратву мы грабанули.
Урчит в желудках.
Горбится день за ангаром.
Чайки низко летают.
У того, который икает, глаза сине-голубые.
Когда его губы шевелятся напевно,
он монотонно качается в такт.
Одноглазый кирять будет снова.
Тогда он добреет.
Порой бормочет сквозь сон имена родных.
Родных убили две войны.
Гораций, Нике, Афины?
Смешно.
Разве что лицемерная Фемида,
глаза которой видят сквозь повязку,
чтобы не дрогнула рука с весами.
А завтра?
ОДИНОЧЕСТВО
В комнату входят умершие.
Отец, дядья, двоюродные братья
и девочка, дочь моего дяди по матери.
Их всех расстреляли фашисты.
Умершие толпятся вокруг меня,
беспокойные, одинокие, очень усталые.
Еще болят у них руки, копавшие яму.
Еще подгибаются ноги от страха.
Умершие задают мне много-много вопросов,
на которые требуют немедленного ответа.
Отец поправляет тогу, мать нервно протирает пенсне,
а девочка закатывается монотонным смехом.
Что я могу сказать им, сказать немедленно,
самое важное.
Я погружаюсь в память, но память обманна,
она меня мучает обрывком какой-то мелодии,
обрывком задушенной мелодии, никому не нужной.
Ярмарочный клоун, бездарный иллюзионист, неумелый фокусник,
балансирую шепотом на грани крика и молчанья.
Отец поправляет складки своей тоги, мать протирает пенсне
до полного блеска.
Дядья смотрят хмуро, рассержены и явно разочарованы,
а девочка ездит на самокате вокруг стола.
Я чувствую, что огорчил их, огорчил не желая,
поэтому перехожу от шепота к цвету, от цвета к изменчивости,
к солнцу, застывшему на месте, к доносящемуся издали гаму.
Умершие стоят предо мною, глаза у меня горят.
И тогда моя память вдруг выбрасывает мне слово — юность.
Из этого слова я строю кое-как сколоченный плот.
Отплываю в юность. Там мы были вместе.
Я хожу средь людей, то сердитых, то улыбающихся.
Проталкиваюсь локтями. Тороплюсь. Бросаюсь сломя голову.
Блуждаю от дома к дому, от улицы к улице,
Никого не знаю. Не вижу себя. И вас там нету.
Чужие ревнивые лица молчат навстречу.
Умершие требуют немедленного ответа.
Кто я? Что должен делать?
Какими путями идти, сидя на стуле,
сидя на стуле,
сидя на стуле,
как на скамье подсудимых?
О КРОВИ
Сперва я шел потихоньку, потом бежал ошалело.
Я чувствовал, что кровь моя смотрит алыми очами,
смотрит одновременно из всех артерий,
из каждой жилки, связуя белое с алым.
Что я знаю о ней? что я знаю о своей крови?
Смешные тюлени всплывают со дна воображенья, они ленивы,
шевелят ластами, переворачиваются с боку на бок.
Упрямые бизоны влекут разумные капли.
Откуда идут они через меня? Что они значат?
Почему глаза мои похожи на глаза прадеда?
Почему я хожу отцовской походкой?
Почему у меня жесты людей, о которых я ничего не знаю?
Почему у моего сына профиль напоминает мой?
Почему через нас говорят поколения предков,
захлебываются своим смехом, печалятся своей грустью,
спорят друг с другом, шевеля наши ресницы и губы?
Смешные тюлени всплыли со дна воображенья, лоснятся,
ищут горячего солнца, песка и травы.
Кровь моя смотрит алыми очами.
Я бегу сквозь века не своей походкой.
* * *
Лошадки, мои лошадки, — поскачем вместе.
Взглянул я в зеркало речки — сверкай поярче.
Задел зеленую ветку — звоните, гусли.
Коснулся глыбы гранита — играйте, скрипки.
Подбросил облачко к небу — порхай, мой птенчик.
Присел я с яблоней рядом — в ней плещет солнце.
Ах, кони, вы, мои кони, кони надежды.
ЗА СТОЛО М, В ОБЛАКАХ
Сели трупы за стол, крутят носом,
Жрут пустую похлебку, икают.
Ну, хреновое время, бывало иначе.
И рольмопс, и пулярка, и ножки свиные,
Да индюшка да баранина, лососи,
Куропатка и заяц, ветчинка и шпроты,
Балычок под холодную водку.
А теперь что? Бумажный кораблик,
самокатик крылатый да прятки по тучам.
Каменеет земля, небеса каменеют,
А сквозь камни зелень пламенеет.
Выползают страшилы и косматые черти,
Смотрят вверх. Дождик будет.
БОЖОК МЕЧЕТ ПЕРУНЫ
Скачет поле хромыми холмами,
На камнях отдыхает небо,
А в камнях немой божок славянский
Молча мечет перуны гнева.
— Небо, ты мне выело глотку,
Можжевельник в зрачках расплодило,
А плевать я хотел на можжевельник,
Мхи мочалят мне бескровные губы.
Я ведь камни берегу на распутьях,
Разгоняю упырей-вурдалаков,
Я на вече облака собираю.
Снег варю для ручейных зелий. —
В поле камень лежит безликий,
Небо дремлет лениво и зевает.
* * *
Ты умел сидеть на волне, щебетал и болтал по-птичьи.
Знаки знал, наивный верзила, речь даруя немым словам.
Ты боялся мебели в доме, а в степях не боялся пули.
Строить шутки любил, как школьник, видел соты домов грядущих.
И питающие планктоны из морей выходили чредою.
Шелушила война железо, божки обжирались медью.
Колокольным звоном Ирана был ты встречен, дервиш удивленья.
С голоду умирал — не умер, шел — стихи ловил мышеловкой.
Председатель Земного Шара, сам судья и сам осужденный.
Шел — вороньих гнезд сторонился, шел — тащил поэзии ношу,
Волоча длиннющие ноги через все фронты и границы.
Ты, безумец и оборванец, перешагивал век и эпоху.
Друг твой вывез тебя в деревню, теплой влагой земля дышала.
Исхудавший, высохший, тощий, наконец, ты поешь досыта.
Но поэзия овдовела, всполошились синие травы.
Ты лежал на лавке небритый, так беспомощно долговязый.
Шли толпой на тебя тараканы; на пригорке, рядом с могилой,
Деревцо посадил Митурич. Велимир ворочает горы,
Он ломает пальцы русалкам, объявляет заячий голод,
Он безногих выносит из битвы, воздвигает воздушные зданья.
