Фрагмент ненаписанного романа

* * *

…когда я выжил средь больничных коек
и мир, как бы ни зная суеты,
казалось, ни о чем не беспокоясь,
пустился вплавь по лужицам мечты –

стояла ночь как кони у ограды
и как младенцы спали доктора,
и думалось – вот так бы до утра,
я снова здесь, мне ничего не надо.

* * *

Он не умирал. И вместе с ним не умирала его,
будь она проклята, но все-таки любовь, и никуда от нее не денешься.
И останется она как памятник, как рухнувший памятник рухнувшим некогда
его идеалам.
Останется в памяти его любимое, злое, ненавистное лицо –
злое на все на свете лицо, его счастливое, несчастное его лицо.
И в памяти останется и острое ощущение счастья,
и чувство боли ставшее со временем невыносимым,
как невыносимо стало разделять эту боль, считать,
что и не было никогда этой боли – может быть именно поэтому
она и стала со временем невыносимой потому, что она женщина,
которой просто хотелось счастья, а получилось вместо этого – что?

. . . . . . .

Роман – это имя и музыка сфер громкая,
как грохот приближающегося поезда, паровоза с округлой
супрематической головой.

И как неохотно он потом признавал, что супрематизм –
это тоже музыка, реквием по уходящему навсегда миру
и неповторимой более во времени жизни, торжество тысячи молотов,
рев сотен паровых турбин... это музыка отчаяния последних романтиков
навсегда утративших себя, затерявшихся в толпе строителей нового,
еще более нелепого, чем его предшественники, механического
и обгоняющего свой собственный ритм мира. Человеку чужд супрематизм потому,
что супрематизм –
это ложь,
изрекаемая клиническими идиотами,
которые не хотели
признаваться в этом даже самим себе...
ведь разрушение тоже большое искусство, искусство убивать,
буря сфер – увы! – чёрного магнетизма...

...и Малевич, который во всем, кажется, находил свои сферы и плоскости,
но вот романов почему-то не сочинял...

Сферы, когда они проникают друг в друга, сплетаются в клубок,
обволакивают как сон или обморок
после грохота бесконечного дымного механического дня,
и в твоем теле тяжелом как золото бьется и задыхается жизнь,
немая человеческая совесть.

В высшей математике нет визуальных моделей. Может быть и совесть не визуальна,
как высшая математика.
Пусть даже так оно и есть, но разве высшая математика –
это и есть совесть?
в сферах, где каждая манит своей наготой, очарует
как нагие модели Модильяни...
Или нет в математике и не может быть тепла человеческого взгляда,
жара зрелого плода озаренного светом земли?
О чем думал Ньютон, ковыряя тростью трещину ствола
глубоко уходящего корнями в землю?
и нашел свое яблоко – все в крапинках коричневой глины –
гладкую сферу с выемкой у черенка,
охватывающую как бы иное, прозрачное ядро, таящее искушение и свет будущей жизни,
зерна которой горьки как темный русский мед
с запахом знойного поля бесконечного и округлого как поверхность океана,
или любое другое место, где есть вода, степь или же лес
хорошо видимый из кабины вертолета...

...хорошо простреливаемый из этого вертолета, однако не следует думать,
будто сам вертолет так уж неуязвим, но помнить об этом
забираясь в кабину, особенно пока волнистая поверхность леса
не заскользит глубоко внизу как дно океана.
. . . . . . .

Она вспомнила, как купались на пустынном пляже, плавали вдвоем,
держа друг друга за руки и опустив в воду лица,
и иллюзия покоя голубого подводного мира, да ритмичное покачивание тел
казалось надолго отделяли их от берега, дома, реальной земной жизни.
. . . . . . .

...Реальная жизнь начиналась с очереди в пельменную,
с шума голосов по-прежнему Сытного рынка. Шум ленинградских рынков –
тихий шум, проникновенный и влажный как мокрый асфальт у квасной бочки.
Его не сравнишь с тесным, угловатым, гулким как аул южным бакинским,
с шумом зоопарка на геленджикском базаре, с ярмарочным, карусельным,
сенным, молочным и не известно каким еще старым курским,
где в огромной железной бочке мыли овощи, а небритые мужики из нее же поили лошадей,
не взирая на крики голосистых старух и баб...

Ленинградские рынки легко уживаются с совершенно не рыночными
классицистичными улицами – стоит лишь перешагнуть некую черту, –
сколько раз он искал эту самую черту и всякий раз она куда-то ускользала.

Эта черта между «после» и «до» ускользала и являлась вновь в другом месте,
в другое время – она и была реальностью, частью жизни много было этих частей, –
это и становилось биографией, сферой, где мы пребываем, кажемся себе...
Так лирический герой всегда делает то, что взбредет ему в голову,
как будто автору легче от того,
что он, автор, как бы и ни причем...

А роман – это имя и музыка сфер, не всегда это легкая музыка
и иногда трудно ее описать, но почувствовать, услышать, понять наконец все-таки можно...
и тогда сферы легкие и радужные, прозрачные как мыльный пузырь на ладони – раз! –
и нет его, только зрение очаровано мгновенным, обманчивым блеском...
и однажды некто придумал специальный стаканчик и колечко придумал специальное,
жидкость тоже специальную – специально для детей пускать специальные пузыри,
а в это время другой умник придумал нейтронную бомбу
и это стало частью нашей биографии...
а когда мы пускали пузыри при помощи менее интересных устройств,
и они развевались на конце соломины, и летели над двором –
жизнь казалась радужным пузырем, пахнущим свежим воздухом, морем и мылом –
тогда никто не придумывал нейтронных бомб и жить, признаться,
было довольно приятно.

И пусть какая-то респектабельная сволочь разъезжает в роскошном лимузине –
не важно где и когда именно это происходит – в мире всегда найдется уголок
хотя бы для немногих редкостных подонков и никто в этом не виноват,
и этот замечательный, но подлец, покинув лабораторию, офис или трибуну –
отдыхает с друзьями, пьет коньяк, слушает музыку Франка,
нежные как итальянские каприччо пьесы Фалча, спит с кинозвездой,
а после думает какую бы еще пакость ему придумать для человечества,
и на его жизнь хватит баб и развлечений, и времени порассуждать
о науке и гуманизме, о политике и опять таки бабах...
и не задумываться о том, как один такой умник уже как-то порассуждал,
или несколько весьма одаренных двуногих порассуждали
и это стало называться Хиросимой.
И чем все это закончится на самом деле никто не знает –
что будет, если наш шарик лопнет как мыльный пузырь,
а вместе с ним разлетятся наши сердца – ведь нам наплевать,
кто нажмет на пресловутую кнопку...

...неужели он когда-нибудь привыкнет ко лжи?

Неужели все мы к ней уже привыкли?
Нет – не привыкли, как никогда не привыкнем к тому,
что нас могут унижать, уничтожать, убивать наконец под любым небом,
на любой земле...
не привыкнем, не смиримся и не простим никогда –
даже если вся эта мерзость и стала частью нашей биографии или,
если угодно, истории...

...а роман – это музыка, иногда горькая, история тоже музыка,
если эта история – жизнь.
Ничто не может сравниться с музыкой жизни, со звуками города,
улицы, веселья, счастья, разочарования, горя, печали и снова счастья.
Подари любимой цветок и ты ее услышишь, загляни в ее глаза перед разлукой –
и ты увидишь, узнаешь, поймешь наконец – что такое печаль.

Только бессилие не имеет ни цвета, ни запаха, ничего...
. . . . . . .