«ПОТЕРЯННЫЙ ПОЭТ» ВАЛЕРИЙ ИСАЯНЦ

© Валерий Исаянц. Из текстов разных лет

***
За горизонт в горизонтальном лифте
тащусь на север по боку земли.
О Господи, зачем так молчалив ты?
Скажи лифтерам, чтобы подмели
все эти звезды, фантики и спички.
Сор не растет, не тает, не горит,
но развращает душу Елекрички,
ползущую на встречный Елекрик.

ОЖИДАНИЕ КУТУЗОВА

Притаилась в поэте Москва.
Не качай головою - уронишь!

Край родного… В дуршлях рукава
просыпается зимний Воронеж.
Тверь, Коломна, застёжка Кремля,
всё горит, источая французов.
У поэта в кармане земля,
по которой не ступит Кутузов.
***
Я выучил паучие движенья –
ты видишь, сколько смыслов я плету,
Земле переменяя  притяженье,
чтоб ей не запинаться на лету
о кромку яви. Все, что может сниться,
но было врозь – я затяну в одно.
Луч о зеницу гнется, точно спица,
и воробьям просыплется пшено.
Стою на коврике. В вокзальном светлом холле
ручной работы. Из травы и птиц.
И разница лучей глазницы колет,
и ранит зрячих щебетанье спиц.
***
Бездомные, мы создали туризм
за счет воспоминаний… были где-то…
Для встреч Господних правильно одеты,
мы знаем путефирный афоризм.
На нем летают перпетумобили.
Так-тики-так! Увыувыувы…
- Жми! Жили-были мы как таковы.
- Как таковы? Уже ли жили-были?!
***
Спеши, спеши! Пока не стихло
биенье сердца моего,
спеши скорее в этот стих мой –
останься в нём до дня того,
как не минует катастрофа.
Достану рукопись в столе;
а ты плечом чуть сдвинешь строфы,
протянешь руку в помощь мне.
***
Мрамор метро протирает пальто,
роскошь и это, и то.
Материальна ветвей бахрома,
соткан и сшит из прожилок ума
и верно застегнут на кости свои
метрополит. И тебя соловьи
сквозь электричную трель узнают,
разве что воду не пьют.
***
Мы встретились на иньском берегу
у мерных льдин в балтийстовом просторе.
Небережливо льёмся в сольный гул,
что волнам Адриатики проспорен.
Я - нварь дрожащий. Ветер и мороз
воплощены, как зов трубы и свиток.
Я ничего не помню из-за слёз,
но нить моей печали не извита
и тянется к отверстию в углу.
Здесь рукописи гаснут, как мигрени.
Я прохожу, как дромадер в иглу,
в костюме-тройке светоизмерений.
И голос мой в молчаньи тяжелеет,
и Слово слышит, как его зову.
***
Колеблемою тенью по Земле
я прохожу, весь в пепле и в золе,
и знаю: был я! Но я верю – не был!
И беззащитно предо мною небо.
***
Дом отступал к реке, как Наутилус,
приборами почуявший январь,
антоновки неистово молились,
но осень ранняя вела себя, как тварь.
Береговушки рыскали по-сучьи.
В предчувствии недетских холодов
густела кровь в скрещённых жилах сучьев
и закипала в мускулах плодов.
***
Муза и Гений, живущий в диване,
читали стихи на моё раздеванье.
Варежки, шапка, ботинки, сума…
Я выиграл всё. Наступила зима.
***
Поэта Серафим из Хиросимы
вел за язык по памяти ко мне.
Их тишина была переносима,
как две сумы подержанных камней.
Пешком, из переплета в переплет,
по горло вбред, минуя реки яви,
с безмолвием, сияющим, как лед,
они вошли в пылающий Рейкьявик.
* * *
Вы скажите: Киты занырнули,
их фонтаны – хвосты от комет,
их глаза – как орбиты планет…
О, смотрите: они подмигнули!..
Ощутите биение крови,
и оденьтесь чуть-чуть потеплей,
подготовьте приветствия в слове,
и сидите, и ждите гостей…
* * *
Кусок наследия того, что передал
Ван Гогу Боттичелли, взял Шагал!..
Да, видел сам, как он тащил и прятал –
высокой мысли собственной в угоду!..
Причём так подгадал, чтоб в непогоду…
Да, показания свои скрепляю клятвой!..
Нет, я не брал!..
Не перепрятывал!..
Да что ты!..
Не дали б сами ни за что!.. Такие жмоты!
* * *
Я ещё под первым впечатленьем:
не просохли мысли и слова…
Я вчера бродил в лесу осеннем,
где влажна и зелена трава.
Дерева светлы, багряно-буры,
по холмам спускаются к реке,
и мелькает чёрная фигура
на тропе в густом березняке…
Поступь всё ровней и суеверней,
задеваю частые кусты,
множеством усеянные терний…
О, не оставляй меня, Вечерний,
для холодной утренней звезды!..
***
Не бывает последних известий.
Повторите мне шорох в саду.
Известите о времени-месте,
где душистую грушу найду,
вместо серого яблока мести,
запеченного в смольном чаду.
После дней, после наших созвездий,
после самых последних известий
повторите мне шорох в саду.
***
1.
Меж лестрансхозом и загоном,
чуть за гору перевалив,
лазурь воспользовалась склоном,
чтобы внизу настичь залив.
Залив блистал стеклом софитным
в премьере «Здравствуй, океан»,
над ним слегка дымил туман,
и рос кустарник древовидный.
Прозрачный разговор у пирса.
Матросов дальние слова:
«Грузились. А Петро упился
в Новозеландских островах».
Толпились в этот день торговцы
на чернорыночной горе.
Был продан полдень в серебре,
и по цене сходило солнце.
2.
На углу того базара
среди прочего товара,
запросив не без греха,
продавали петуха.
Сторож утра скомороший,
брат рассвета, мой хороший,
клюнь старуху прямо в рожу –
день тобой последний прожит!
У нее ты – царь окрошки.
Там, к твоей печальной доле
каплю жалости храня,
возлежит один лишь кролик –
серенький, за два рубля.
* * *
Весна неузнаваема. Тепло
втекло, едва касаясь средостений
стволов древесных, веток, их сплетений,
и на холмы взойдя, в себя ушло.
Тогда февраль вернулся – Гельдерлин –
высоким синим пламенем мороза,
вздохнуло сердце, затаился сплин,
и воздух оцарапала мимоза…
Нам не хватило два-три вздоха арфы
для окончательного жара стужи,
до сумасшествия, в котором режут уши,
и как сердца в ветрах трепещут шарфы…
Но голуби летят за подаяньем
к церковной паперти, и девочка-певица
мелодию охрипшей вяжет спицей
и долго смотрит в желтое сиянье…
***
Земля по-прежнему скрипит.
В отеле времени и года
твой номер ночи в непогоду
пустует… Или крепко спит
его хозяин. Окна тёмны,
и даже переплётом рам
закрыты наглухо проёмы.
Рассвет доставлю телеграмм…
Ой!.. Сколько времени идём мы?..
***
Мне доктора при жизни клад скопили,
а сверху возвели дурацкий храм.
Там много солнца, ласточек и пыли.
А прихожане тащат всякий хлам
во славу чудодейственным помаркам.
Сквозь лица виден неумелый грим…
Пожалуй, откажусь я от подарка.
Мне от него ни холодно, ни жарко…
но и не жалко, если б стал моим.
***
Вы мыслите – мне жизни жить осталось
на пару строф – такая ерунда!
Я выйду в двери, под ногами – талость,
а в небесах – лишь ты, моя чета.
Подай, Господь, Твоей мне укоризны.
Иные проклинают – я люблю,
на папертях гордящейся отчизны
последним сиротой стою.
Виновен я, что так клубок запутан,
что Паркам стыдно нити разбирать?
Я сделался ходячим анекдотом,
титаником, циклопом, лилипутом, -
едва ходящим, если не соврать.
***
Мы играем именами,
вызывая из могил
плоть, спеленатую снами.
Души живы. Вот шаги…
Мы с тобою не враги.
Слышишь, плачут вновь над нами?
***
Я заблудился в степях Норадуза.
Звезды соцветья плели небесам.
Где же мой путь? И какая обуза –
вечно не знать, где мой путь, где я сам.
Охристой вечности просыпь песчаная –
с чем отдохну я на том берегу?
Небо ли выстелит рану поляною?
Или мне степь – полуночная, пряная –
лоно таит, где родиться смогу?
***
Если звезды напророчат,
опрокинув небосклон,
выйти ереванской ночью
в многоликий Вавилон –
не возьмусь достроить башню –
все равно не докричусь,
и к тоске своей вчерашней
добровольно ворочусь.
А ворочаюсь излишне
в ереванском страшном сне -
это лепестками вишни
холод давит веки мне.
Всё становится темней.
Береги себя, Всевышний!
***
Приюти, домашний дым!
Одинок я, нелюдим, -
оттого, что кони скачут
в повсеместном и прозрачном
сердце помыслов моих.
Их галоп выводит стих.
Приюти, высок и тих,
в глубину виясь, всходящий, -
отчужденьем настоящим
от спасительных вериг.
***
Капитаном студеного судна,
всблянь плывущего в рюшах больших –
я трясусь беспробудно, как будто
вглубь крущу в омерзлениях всих.
Лед слоится, за нажитью нажить,
в снах тривидится солнце их дна…
И Ковчег начинает куражить –
то ли ноева неба блесна,
то ли евина дщерится в щели.
Сорок градусов, пламень-вольфрам,
сотаённая плоть испеченья,
по-наднёбного сладший мирам.
Семь приморий засей верносемьем,
тира-точка, бубенчик во храм…
Похруст в солоно, встклянь во усемье.
Лик товарища. Венчик для брам.
***
Я с детства обожаю идиотов.
Спасибо за открытие границ!
По вере гроши, паспорты и квоты
получит каждый, отъезжая ниц.
Он станет там сейчас миллионером –
нехитрый слесарь, мусорщик, подлец, -
он отстрадал советы полной мерой
и отсидел диету наконец.
Он чист своей невинною сетчаткой, -
он отражен, и глаз не отвести.
Колхозный ангел клубня и початка,
представь себе - что хочешь обрести?
Весна. Калоши. Маска и перчатки.
***
Был я в Киеве, писал одну колядку
длинную, размером до луны.
Посмотрел в строфу – растут на грядках
Мимо Харькова до Киева штаны.
Я стоял в траве, и то и дело
раздавался звон со всех планет.
А пришел со грядки – отзвенело:
я – в других штанах, и - бересклет!
Резюме:
Доезжать не дальше Белгорода,
в направлении простой своей судьбы.
Там выводят лучшие породы,
там растут белейшие грибы!
***
Я получил воздушные шары
из ничего. И сделался доволен.
Чудесные! Годятся для игры
в свободную и радужную волю.
***
Земля не пух, но ложе не скрипит,
хотя гранит замшел и перекошен.
Давным-давно никто уже не спит
под сенью лип. Сочтя ворон и кошек,
считаю листья, капли и грибы,
пропущенный игольным горе-ушком,
и ухожу в отверстие судьбы,
швырнув пиджак на ржавую грядушку.
***
Морщинистая, в яшмовых прожилках,
которых слишком много на двоих,
глядится ночь в окно, как старожилка,
на век опередившая своих.
Чем далее и старше, тем скорее,
по целине неторного листа
отстукивает ямбы и хореи
упущенного времени состав.