Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» относится к числу известнейших произведений русской литературы середины прошлого века. После его публикации в советском литературном журнале, а затем отдельным изданием, стали активно плодиться полуграфоманские "продолжения" (фанфики) - свидетельства популярности книги.
В 1980 году из-под пера В.В. Орлова вышел "Альтист Данилов" - роман, вызвавший бурную полемику в советской литературной среде. Многие критики отмечали, что автор "Альтиста" ввел, в след за М.А. Булгаковым, "чертовщину" в свое, внешне реалистичное повествование. И хотя В.В. Орлов категорически отрицал влияние "Мастера и Маргариты" на свой роман, заявляя, что "я - не Булгаков для бедных", параллели (например, главный герой "Альтиста Данилова", будучи "в миру" музыкантом-виртуозом, занимает в Небесной канцелярии должность "демона на договоре") и перекличка между двумя романами, на мой взгляд, очевидна.
Роман М.А. Булгакова сложен и многомерен, действие в нем разворачивается по крайней мере в трех мирах: в современном автору мире советской Москвы рубежа 20-30-х годов XX столетия; канувшем в бездну времени мире Ершалаима рубежа тех же лет первого века нашей эры (сказочный образ главного города покоренной имперским Римом Иудеи странным образом наслаивается на реалистичное изображение столицы первого в мире государства рабочих и крестьян); фантазийном мире «пятого измерения», устроенном инфернальными существами во главе со склонным к скептическому философствованию Дьяволом, принявшем имя Воланда. Этого «повелителя теней» сопровождает колоритная свита, в которой веселит почтенную публику троцкиствующий кот Бегемот (сопоставим его «вереницу прочно упакованных силлогизмов» со словами Троцкого о «марксизме, вооружающем силлогизм крыльями»).
Читатель этого необыкновенного романа, затаив дыхание, следит за тем, как «выдуманный» Мастером, но вполне исторический персонаж, римский всадник Понтий Пилат, назначенный в 26 году н.э. императором Тиберием на должность префекта упомянутой выше неспокойной страны, допрашивает, а затем, потрясенный «терапией» и ответами обвиняемого, беседует с обескураживающе наивным философом Иешуа из Гамалы. Читателя впечатляют сцены, которые по воле автора романа разворачиваются на Лысой горе, в крытой колоннаде Дворца Ирода Великого и у масличного жома в Гефсиманском саду. Читателя почти до слез смешат возникающий во сне алчного управдома образ и ФИО «юной красавицы» (бальное платье, мохнатые ресницы; Ида Геркулановна Ворс) – любовницы благообразного Сергея Герардовича Дунчиля; диалог измученного похмельем Степы Лиходеева с таинственным иностранным артистом, солидно рекомендующим «лечить подобное подобным»; танцевальный шабаш в полуночном Грибоедове, где пляшут под фокстрот «Аллилуйа» молодые люди, стриженные под бокс (видимо, агенты ГПУ), «поэтесса» Тамара Полумесяц в паре с «литератором» Глухаревым, «архитектор» Семейкина-Галл – с «неизвестным в рогожных брюках», «гигантская» Штурман Жорж (не намек ли это на Ольгу Форш, дебютировавшую в литературе под псевдонимом Жорж Матрос?) - с «маленьким» Денискиным и наконец Витя Куфтик и Иоганн, соответственно из Кронштадта и Ростова, – непонятно с кем. А разве можно не восхититься сценами в театре Варьете, где вполне реальный номер «советского цирка» венчают сюрреалистические номера цирка сатанинского?!
Читатель замечает волшебную цветопись булгаковского текста, силясь угадать в чередовании алых, розовых, кровавых, багряных, жгуче-рыжих, зеленых, голубых, грязно-серых, мраморно-белых, золотых, серебристых, медных, бронзовых, густо-чайных, темно-фиолетовых и иссиня-черных тонов какой-то скрытый подтекст.
Читательское ухо чутко улавливает то чистые и звучные, то мерзкие и дребезжащие голоса, в нестройном хоре которых легкий тенор, едва слышный дискант, приятный баритон, дрожащее сопрано и мягкое контральто перекрываются мощно рокочущим басом, «дающим оттяжку в хрип», а классические оперные арии, эстрадные и народные песни – грандиозным полонезом и вальсом злодеев, «урезанным маршем», звуками пародийно-разнузданного джаза, тонущего, в свою очередь, в раскатах адского хохота, шуме сильнейшего дождя и громах небесных. Читателя трогает упоминание о музыке Шуберта, играющей в последнем приюте Мастера, и веселят звуки пианино, патефона и чьего-то пения, доносящиеся из «нехорошей квартиры». Как тут не вспомнить, что только «Фауста» Ш. Гуно, М.А. Булгаков в молодости слушал «раз сорок»! Как не вспомнить слова молодого Михаила Афанасьевича, брошенные в шутку своей невесте Тасе: «Клянешься, что не скажешь никому, что буду оперным певцом?»!
Читателя поражает явление загробному народу, состоящему из висельников, палачей и убийц, короля вальсов Иоганна Штрауса и скрипача-виртуоза Анри Вьетана, принимающих по воле автора дьявольское приглашение на гротескный бал полнолуния, который дает сам Сатана.
Отдельные читатели с недоумением воспримут появление в романе троицы персонажей с композиторскими именами (Берлиоз, Стравинский, Римский, хотя и не Корсаков), вроде бы не имеющих в романе никакого отношения к музыке (впрочем, «дешифровщики» романа более или менее убедительно доказывают связь председателя Массолита, заведующего психбольницей и финдиректора театра с упомянутыми мастерами композиции). Писатель отсылает читателей к эпизодам древней истории, которые он произвольно смешивает со средневековыми немецкими легендами, масонскими оккультными обрядами, «черной мессой», религиозными концепциями Канта, идеями европейских мыслителей XVIII и XIX веков, русских философов-идеалистов и советских «историков-марксистов» минувшего столетия.
В этом романе добрый, хотя и нечастый, юмор непринужденно сопрягается с едкой сатирой, драма переходит в высокую трагедию, неожиданно сменяемую элементами мелодрамы, фарса и буффонады. Картины приземленного московского быта коммуналок, где все соседи, по суждению автора романа, «сволочи», свободно сочетаются с тонкими лирическими зарисовками и чудесными пейзажами, причем авторский голос то звучит внешне объективно, то становится насмешливо-ироничным, а нотки сарказма в нем неожиданно уступают место взволнованно-искренним и серьезным интонациям. Нередко писатель словно дразнит читателя, предлагая ему загадки и шарады; словно проверяет его эрудицию и интеллектуальный уровень, засыпая ворохом «лишних» деталей; словно стремится максимально затруднить читающей публике проникновение в «истинные» смыслы своего произведения, создавая нарочито неоднозначное повествовательное полотно, порождающее подчас полярные толкования.
Десятки дотошных исследователей, как поверхностно, так и глубоко вспахавших и перепахавших дюжину редакций романа, последовательно созданных его автором в течение дюжины лет (1928-1940 гг.), с разной степенью успешности пытались расшифровать многие темные места, коими изобилует текст «Мастера и Маргариты». Дошло до того, что в среде исследователей романа было высказано мнение о невозможности интерпретировать его текст, применяя строго логические, рациональные мерки, ибо М.А. Булгаков-де – мистик, он «иррационален», и однозначно, истолковать его знаменитый роман просто нельзя.
Элементы эротики
На мой взгляд, менее всего исследователи касались эротической составляющей романа, в притягательных рамках которой нагие чертовки, порочные «иностранки», равно как и голые или полуголые отечественные гражданки (в неглиже, «а натюрель» или «в мыле и с мочалкой в руках»), занимают более чем достойное место, украшая убогие картины московского быта, загадочную обстановку квартиры № 50, подмосковные небеса, заколдованный водоем ведьм и ослепительно-колоссальную сцену бала «повелителя тьмы». Это обилие женской наготы изредка оттеняют «голый и пьяный бакенбардист», да масса обнаженных негров, прислуживающих там, где Сатана правит бал.
Ясно, что затронутый здесь вопрос – интимного свойства, он так или иначе касается личности автора романа. Видимо, поэтому знатоки-интерпретаторы его творчества осторожно и тактично дают нам понять, что Михаил Афанасьевич, не будучи «пуританином», но являясь мужчиной, которому ничто мущинское не чуждо, был до некоторой степени склонен к любовным похождениям и утехам. «У него было баб до черта», - утверждала первая жена писателя Т.Н. Лаппа. Один раз, дескать, посетил он в Москве на углу Глазовского и Денежного переулков уютный особняк, в котором проживал первый народный комиссар просвещения РСФСР тов. А. В. Луначарский (известный также в среде тогдашних острословов под древнеримским прозвищем Лупанарский). В особняке этом в 20-е годы якобы регулярно устраивались оргии-встречи новоявленных советских интеллектуалов с молоденькими балеринами Большого театра («ведьмами», по определению самого М.А. Булгакова), «одетыми» очень легко – только в туфли на ногах и перья на голове.
Знающие люди уверяют, что такого рода встречи вкупе с аналогичными безобразиями, устраивавшимися, по слухам, в «Дачной коммуне чекистов», с 20-х годов располагавшейся близ подмосковной усадьбы Кучино и находившейся под управлением другого комиссара (госбезопасности третьего ранга), - Г.И. Бокия – как и ночные «посиделки» французских художников со своими натурщицами (так называемые балы нагих и полунагих в Париже начала минувшего столетия), а также впечатляющий ночной прием в «Спасохаусе» американского посольства, имевший место в Москве 23-24 апреля 1935 года (масса цветов и негров-лакеев, классические вальсы и гремящий джаз, реки шампанского, птицы и звери в клетках, кавалеры в смокингах и дамы в вечерних туалетах, представители советской руководящей и культурной элиты вместе с агентами ГПУ), послужили отправными точками для сотворения масштабной сцены бала, данного в полнолуние Воландом в «нехорошей квартире» дома 302-бис по Садовой улице.
Наши интерпретаторы при этом указывают, что в ранней редакции романа никакого великого бала Сатаны не было и в помине, а был лишь жуткий шабаш, в ходе которого Маргарита, оказавшись в «нехорошей квартире» и узрев там декоративный фаллос, изготовленный из чистого золота, расхохоталась и обхватила его пальцами, отчего фаллос «ожил», а к Маргарите тут же пристроились откуда ни возьмись два мохнатых субъекта мужеского полу, причем первый из них принялся шептать на ухо героине скабрезности и непристойности, а второй обвил своими ручищами ее талию, в то время как молодая ведьма, тотчас объявившаяся перед Маргаритой, принялась целовать ей колени. Если к этой нетрадиционной ведьме присовокупить другую, капающую расплавленный свечной воск на, образно говоря, «живот» развлекавшегося с ней мальчика, то описанный шабаш приобретает явственные черты тяжелой эротики, граничащей с порнографией… Слава Богу, «самоцензура» Михаила Афанасьевича заставила его вымарать эти откровенные страницы и заменить пошлый шабаш относительно «приличным» балом.
Не буду более касаться этого щекотливого аспекта романа
