Махно и его последняя гастроль

 "А на что ещё, кроме бандитизма, сопротивления отчаянного и озверелого мог рассчитывать большевистский режим, затыкая миллионам людей, трудящихся на земле, глотку окриком или - в кость - солдатским сапогом?!

 Бандитизм как политическое оружие рождается от отчаяния, от немоты. Когда нет возможности объясниться словами. Когда никто объяснений не слушает и не ждёт, не считает тебя за человека. Вот тогда, чтобы быть услышанным, отверженному приходится обращаться к другому языку - языку ненависти.
 ...
 Какая бы ни держалась власть в государстве, эту беспощадную, дикую, всё разрушающую на своём пути орду, по всей логике власти, следовало, прежде всего, уничтожить.
 В этом была правда большевиков.
 ...
 Нет необходимости вновь перечислять причины, поддерживавшие в стране неугасимый огонь крестьянской войны и до, и после провозглашения НЭП-а. Не только в размере наделов земли в норме подлежащего сдаче хлеба дело. Мятежники чувствовали, что за всеми деревенскими мероприятиями большевиков стоит нечто большее, чем просто государственное обирание трудящегося на земле человека. 
 ЕГО ЛИШАЮТ ДОСТОИНСТВА.
 Его лишают права самому решать свою судьбу. Чем глубже вдохнул человек воздуха революции, тем острее он чувствовал унижение. Сильные не могли смириться с этим. Они знали, что достоинством можно и поступиться, но тогда жизнь утратит полноту и цвет, неистовую, кипучую силу свою и обернётся скукой, канцелярией, неволей. Вот почему после НЭП-а не улеглась повсеместно и благодарно крестьянская война: мятежные духом знали, чувствовали, что НЭП - это тоже кусок, брошенный псам, подачка, временное разрешение дышать одной ноздрёй. А ещё оставались настоящие мужики, которым этого было мало. Разрешение крестьянам жить Ленин дал в марте, а мятежники на (в) Украине, на Тамбовщине и в Сибири резались до конца лета. Потому что в борьбе есть один закон: пригни голову - поставят на колени.

 Не совсем привычные параллели безнадёжным битвам русских и украинских крестьян отыщутся в Новом Свете. В 1876-ом году, когда, казалось, выгорела, выдохлась, закончилась навсегда индейская война в Соединённых Штатах, а индейцы были окончательно усмирены и согнаны со своих земель, восьмидесятилетний вождь запертых в мексиканскую резервацию апачей Нана  вдруг совершает побег с горсткой своих людей и пускается в трёхмесячный головокружительный рейд по юго-западным штатам США. Несколько сот угнанных коней и несколько десятков убитых бледнолицых были последним словом старого вождя. Он чувствовал, что перед смертью должен сказать его, и сказать достаточно убедительно: мы не сломлены. Мы грозны. Мы воины.
 Его понял молодой вождь, Херонимо. Для белых он навсегда останется дикарём, так и не понявшим, какую выгоду можно извлечь из послушания, так и не взявшим в толк, какую чудную податливость сообщает миру доллар, с помощью которого так просто извлекаются из мира вещи, прежде добываемые ценою опасностей и усилий...
 У Херонимо было меньше полусотни воинов - а против него действовала пятитысячная американская армия, несколько мексиканских полков и сотни индейцев-следопытов, прельщённых благами, которые сулили им новые властители Америки. Апачи Херонимо не могли отвоевать себе древнюю Родину. В последнем "рейде" их было всего одиннадцать человек, пронёсшихся, подобно шальной пуле, по Нью-Мексико и Аризоне. Они пытались обрести не землю, а чувство. Очень редкое, очень дорогое т- ДОСТОИНСТВО.
 Те, что сохранили его, погибли, так и не смирившись с неволей. Но, погибнув, оставили последующим поколениям завет, который давал им надежду прожить жизнь с высоко поднятой головой: мы не были сломлены. Из несломленных - ныне и прежде - вяжется столп истории народа, на который потом уже навешиваются политика, курсы валют, дворцовые интриги и будуарные скандалы фельдмаршалов и министров
 Из тридцать восьми мятежных апачей, которых в конце концов выловил генерал Миллз, чтобы, заточив в товарный вагон, перегнать на пожизненное заключение в крепость в далёкой, влажной, апельсиновой Флориде, шестерым удалось бежать ещё до погрузки, одному - по дороге, за тысячи километров от родной степи, у города Сент_Луис, где уже звучал мотив Saint Louis Blues и вот-вот должны были появиться на свет те, кого этот мотивчик сделает звёздами сцены новой Америки. "Целых два года без карты и компаса он пробирался сквозь страну, в которой уже не было места для индейца, туда, где ещё недавно была свобода, - в апачские горы" (Стингл. "Индейцы без томогавков" 1984. стр. 343). Последний свободный индеец Соединённых Штатов принёс своим соплеменникам то, чего не могли им дать все вместе взятые предатели-следопыты, поклонившиеся силе белого человека. Ибо это нельзя купить. Может быть, этим нельзя даже и поделиться. Может быть, это можно только взрастить в себе и носить внутри, как молчание, в тайной надежде, что другие всё же поймут драгоценное значение этой тишины - стойкость несмирившегося борца ...

 Махно был обречён, как индеец.