Ещё раз про Марину Цветаеву, теперь В.Голованов

 В письме  к сестре 1920-го года о жизни своей так:
 "В феврале этого года умерла Ирина - от голоду - в приюте, за Москвой. Аля была сильно больна, но я её отстояла... Ирине было почти три года - почти не говорила, производила тяжёлое впечатление, всё время раскачивалась и пела. Слух и голос были изумительные. - Если найдётся след С. (С.Эфрон) - пиши, что от воспаления лёгких... Мы с Алей живём всё там же, в столовой. (Остальное занято.) Дом разграблен и разгромлен. - Трущоба. Топим мебелью. - Пишу. - Не служу, ибо после смерти Ирины мне выхлопотали паёк, дающий возможность жить. Служила когда-то 5 1/2 мес. (в 1918 г.) - ушла, не смогла. - Лучше повеситься".
 Когда сестра Цветаевой, Анастасия Ивановна, приехала в Москву в мае 1921-го года, она Марину не узнала: та постарела, стала независимей (и уязвимей?):
 "Я очень очерствела - и не жалею".
 Цветаева жила в своей запустелой (и запущенной) квартире с жильцами-самогонщиками. С прошлым было покончено: семейное гнездо разорено, тарусский рояль продан за пуд чёрной муки, о муже она ничего не знала. Ей нравилось так жить, нравились и неприкаянность, и свобода, и ненужность прошлого, и любовная тоска - всё то, что рождало фантастические, небывалые в русской литературе стихи, в которых яд, и мудрость, и мука женской любви, и неизъяснимая грусть свободы, иногда выпадающей на человеческую долю, - предельное, хирургическое какое-то обнажение сердца... Когда Анастасия Ивановна попыталась чуть-чуть изменить мир сестры, убрать хотя бы неустройство, выстирать рубашки и наволочки, вымыть посуду и паркет, Марина обиделась:
 "-Мне это совершенно не нужно"...
 Она охраняла свой мир, сад своих стихов, столь дивно плодоносящий на запустении 1920-го года. Она и в этом противопоставляла себя устроившимся или откровенно, как Брюсов, продавшимся за пьедестал, за паёк, за морфий. Она хранила, берегла запустение.
 Это понятно. Но - РЕБЁНОК?
 Нам никогда не разгадать этой тайны до конца. Цветаева мучилась и искала себе оправдания. Находила:
 "Никто не помог! Когда умирала Ирина, бывшие друзья катались в колясках со своими дельцами... Была одна мороженая капуста. Чтобы детей взяли в красноармейский приют, я должна была подписать бумагу, что это беженские дети, что я их нашла у своей квартиры. Взяли, и там их кормили. Но Ирине уже было поздно...." (Из письма сестре.)
"Няня увозила два раза  Ирину к себе в деревню, она оживапла на хлебе, лепёшках, на каком-то деревенском вареве, начинала ходить, говорить... Но долго она не могла держать её там, возвращалась и привозила её, и снова Ирина переставала ходить и говорить, сидя в коляске, и пела - у неё был удивительный слух... В приюте за Москвой я их навещала. Но когда Аля заболела сразу тремя болезнями, мне пришлось её взять... Спасти обеих я не могла - нечем было кормить, я выбрала старшую, более сильную, помочь ей выжить... В последний раз я видела Ирину в той большой, как сарай комнате, она шла покачиваясь, в длинноми халате, горела лучина... В Москве я лечила Алю, топила буржуйку креслами красного дерева, она начала поправляться. И однажды в очереди за содой - мыла в Москве не было, я узнала от бабы, что Ирину накануне похоронили..." (Из письма сестре.)
 Этот предсмертно  поющий ребёнок Цветаевой - тоже символ 1920-го года.
 Иногда мне  в Цветаевой чудится нечто воистину зловещее. Вот словно дочка её умерла, чтоб она могла написать:
      
     Светлая- на шейке тоненькой -
     Одуванчик на стебле!
     Мной ещё совсем не понято,
     Что дитя моё в земле...

 Одно стихотворение. А затем - каскад утонченнейшей  любовной лирики... Понимаю, что кощунствую, но почему же (прости, Господи!) не уехала с детьми в деревню совсем, почему не устроилась как-нибудь?!
 "Не смогла"
  Не могла жить пригибаясь. Не умела. Не нам судить.

    Долг плясуна - не дрогнуть вдоль каната...

  Цветаева не смогла служить, а Блок не смог жить.